Федерико Феллини - Я вспоминаю...

• Название: Я вспоминаю...
• Автор: Федерико Феллини
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-9667-0018-5

Любой человек, даже плохо знающий кинематограф, услышав названия "Ночи Кабирии", "8 1/2", "Амаркорд", скажет: это Феллини. Любой человек, увидев фильм, в котором автобиографическое повествование соткано из обыденности и картин, похожих на сновидения, скажет: феллиниевская картина. Любой человек, услышав фамилию Феллини, непременно добавит: великий, гениальный режиссер. Так оно и есть. Федерико Феллини (1920–1993) — это самые знаменитые картины XX века, это легенда экрана. И пять "Оскаров", среди которых один — за особый вклад в развитие мировой кинематографии.

Шарлотта Чандлер — известная американская журналистка, кинокритик, сценарист. С великим режиссером ее связывали долгие годы дружбы. Вместе с ним она написала либретто к мюзиклу по его знаменитому фильму "Джульетта и духи" для Бродвея. Феллини очень доверял способности Чандлер сохранить "голос и интонацию" своего собеседника. "Я таким вижу себя сам", — сказал он, прочитав ее первое интервью с ним. В основу книги "Я вспоминаю…" легли многочисленные беседы Шарлотты Чандлер с Феллини. Это очень личное повествование — о жизни, о кинематографе, о встречах с людьми, о XX веке, увиденном через магическое зеркало кино.

---

Любой намек на то, что не худо бы принять приглашение на обед от заехавшего в Рим иностранца, якобы намеревавшегося «поговорить о деле», приводил Феллини в бешенство. Слишком уж много разочарований ему пришлось испытать. Все менее склонный принимать всерьез деловые посулы заграничных визитеров, он начал подозревать, что превратился в своего рода ходячую достопримечательность, эффектную деталь римского колорита для заезжих кинобизнесменов. Последние прибывали отовсюду, но чаще всего из Соединенных Штатов, делали сногсшибательные предложения, а затем, как выражался сам Феллини, «исчезали за горизонтом, сопровождаемые красноречивым титром «Конец». Режиссер все больше убеждался в том, что не сможет работать за пределами Италии: ведь, по его собственному признанию, в любой другой стране «у меня не будет возможности узнать, костюмы какой фирмы носят мои герои и в каком магазине они покупают галстуки».

Феллини с грустью констатировал, что в реальной действительности не слишком много общего с его юношескими представлениями о том, что такое старость: «Дело в том, что воображение имеет пределы. Ребенком мне нетрудно было представить себя в зрелом или даже пожилом возрасте. А теперь, когда я и впрямь состарился, мне хочется вообразить себя молодым, но это не так-то просто».

По словам Феллини, он еще чувствует в себе творческие силы, «но окружающий мир говорит мне «нет» — не мгновенное, импульсивное «нет», а «нет» стойкое, постоянное, хроническое как недуг. Только после лет бесплодных усилий осознаешь, что этот момент, момент отставки уже в прошлом».

Вспоминаю, как в пору съемок фильма «И корабль плывет» режиссер сказал мне: «Занесите в вашу книжку, что если этот фильм не сорвет банк, в следующий раз мне придется широковещательно объявить, что я неизлечимо болен! Нет, я сформулирую это иначе: «Я болен, но не неизлечимо!» Ведь начни я это громогласно отрицать, все решат, что так оно и есть. А потом на время исчезну с глаз долой, чтобы пробудить в душах продюсеров охоту финансировать последний фильм Феллини.

А знаете, даже это не сработает. Ведь продюсеры смекнут, что я могу умереть до конца съемок и тогда даже страховое покрытие не обеспечит им желаемой прибыли».

В 1993 году Американская киноакадемия присудила почетный «Оскар» Федерико Феллини. Пятый по счету на жизненном пути режиссера. Предыдущих удостоились «Дорога» (1954), «Ночи Кабирии» (1957), «8 1/2» (1963) и «Амаркорд» (1973).

Объявить лауреату о решении Киноакадемии правление уполномочило ее тогдашнего председателя Роберта Реме. Последний позвонил в Рим из Лос-Анджелеса. Трубку сняла Джульетта. Он сообщил ей приятную новость, но на родном языке. Джульетта немного знала английский, однако неизменно впадала в ступор, слыша английскую речь в телефонной трубке. Реме, не вполне уверенный в том, что его поняли правильно, обещал перезвонить.

В Лос-Анджелесе было утро, и по случайному стечению обстоятельств следующим телефонным разговором председателя Американской киноакадемии был разговор с одним из продюсеров «Интервью» Ибрагимом Муссой. Ему-то и выпало на долю сообщить новость Джульетте, которая, в свою очередь, подозвала к телефону мужа. Поначалу Феллини был на верху блаженства от счастья, но едва трубка была опущена на рычаг, в нем проснулись всегдашние тревоги и опасения. Он уже начал выстраивать в голове сценарий вояжа за океан, продумывать детали ответной речи, которую ему предстояло произнести на церемонии вручения.

Феллини отнюдь не был в восторге от перспективы вновь оказаться в Лос-Анджелесе. Но вовсе не потому, что не оценивал по достоинству оказанную ему Киноакадемией честь: ведь, удостоиваясь почетного «Оскара», он входил в сонм таких гигантов киноискусства, как Чарли Чаплин, Кинг Видор и Альфред Хичкок.

Дело было в другом. Перелеты всегда тяготили его, а к семидесяти трем годам его здоровье оставляло желать много лучшего. В конце концов сошлись на том, что награду от его имени примет Джульетта. Она тоже чувствовала себя не блестяще, но к необходимости принять участие в столь торжественной церемонии отнеслась с пониманием и подобающей ответственностью.

В последний момент Феллини все-таки передумал. Мне он сказал, что решающее слово в не перестававшей тревожить его дилемме сказали римские таксисты. У последних вошло в привычку вступать с ним в диалог всякий раз, когда режиссер бывал один и садился на переднее сиденье. («Я не даю им советов, как вести машину, а вот они говорят мне, как снимать кино».)

«Только представьте: они уверены, что мое присутствие на церемонии — вопрос государственной важности, не больше не меньше, — излагал он мне свои (или, вернее, навязанные ему извне) мотивы. — И, следовательно, уклоняясь от этой чести, я не только подвожу их, но и предаю собственную страну. Стоит мне показаться в любом из моих любимых ресторанов, как кто-нибудь из официантов спрашивает: «Так вы поедете за вашим «Оскаром»?» И когда я говорю «нет», мне выдают бесплатный совет: я, видите ли, должен. Во что бы то ни стало».

Действительная причина, скрывавшаяся за этой аргументацией, была гораздо более весомой. Еще задолго до извещения о награде Феллини узнал — и это мучительное сознание не оставляло его, как бы он ни стремился убедить себя в обратном, — что Джульетта больна. И он отдавал себе отчет в том, сколь много значила в ее глазах и сама золотая статуэтка «Оскара», и его личное присутствие на церемонии вручения. Мотивом же колебаний являлось его причинявший мучительную собственное нездоровье — боль хронический артрит.

«Нет ничего хуже, чем развалиться на людях», — поделился он со мной своими страхами. Больше всего Феллини опасался, что в ответственный момент не сможет быть в должной форме. Его недомогание никоим образом не должно было стать пищей для досужих пересудов.

Но, несмотря на все это, его появление перед миллиардной, по ориентировочному подсчету, телеаудиторией в день присуждения наград Американской киноакадемии стало ярким, запоминающимся событием. После того, как Марчелло Мастроянни представил его переполненному залу, собравшиеся, поднявшись с мест, приветствовали его продолжительной овацией.

«Садитесь, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее, — обратился к залу Феллини. — Сегодня если уж кто-то и должен терпеть неудобства, так это я».

Тут в разговор вступила Софи Лорен, держа в руках статуэтку «Оскара». Зачитав официальную мотивировку почетной награды («Федерико Феллини, в знак признательности и восхищения мастерством одного из лучших рассказчиков экрана»), она добавила от себя взволнованным тоном: «Поздравляю!»

И, отвечая на поток благодарностей Феллини, спросила:

«Можно я тебя поцелую?»

«Конечно, я сгораю от нетерпения», — ответил он пылко.

«О'кей», — подтверждение последовало.

«Grazie», — сказал он.

«Огромное спасибо», — отозвалась Софи.

Феллини пожал руку Мастроянни, затем обратился к аудитории. В его голосе не было и намека на слабость или неуверенность:

«Жаль, что у меня нет тембра Плачидо Доминго; иначе я благодарил бы вас до конца вечера. Что я могу сказать? Для меня это неожиданность. Я думал, это случится не раньше, чем еще лет через двадцать пять.

Я родился в стране и принадлежу к поколению, для которых Америка и кино — практически одно и то же. И находясь сейчас среди вас, дорогие американцы, чувствую себя как дома. И хочу сказать спасибо всем вам за то, что могу так себя чувствовать.

В подобных обстоятельствах нетрудно быть щедрым на благодарности. Разумеется, прежде всего я хотел бы поблагодарить всех, кто со мною работал. Перечислять их по именам было бы слишком долго, поэтому я назову только одно имя — имя актрисы, которая также и моя жена. Спасибо тебе, дорогая Джульетта.

И пожалуйста, перестань плакать!»

Камера выхватила из зала рыдающую Джульетту. А затем вернулась к Феллини, коротко сказавшему: «Grazie». И все.

Таким предстал как собравшимся в зале, так и смотревшим церемонию присуждения по телевизору зрителям разных стран мира самый трогательный и драматичный момент вечера. Необозримая телеаудитория стала свидетельницей разлившейся по залу теплоты, взаимной любви, слез радости Джульетты. Само собой разумеется, этой аудитории было неведомо, что оба — и Федерико, и Джульетта — тяжело больны.

Феллиниевское «Джульетта, перестань плакать!» превратилось в Италии в часто повторяемую поговорку. Принято считать, что те из соотечественников режиссера, кто не владеют английским, особенно часто произносят имя Феллини.

Долгий воздушный перелет, ответная речь, произнесенная перед международной аудиторией на чужом языке, необходимость стоять прямо, дабы никому не могло и в голову прийти, что его терзают артрит и бремя других непростых проблем, — все это до предела истощило силы Феллини. Когда он был здоров, ему не стоило ни малейшего труда, сославшись на легкое недомогание или травму, избавиться от необходимости куда-нибудь ехать; но вот он занедужил всерьез, и первым его побуждением стало как можно дольше прятать свою болезнь от посторонних глаз. Дело было не в непрошеном сочувствии. Он боялся, что теперь, когда его привычки и обыкновения стали хорошо известны, ему просто не поверят. К тому же слухи о его нездоровье могли стать дополнительным препятствием к тому, что заботило его больше всего, — поискам денег на новую постановку.