Фима Жиганец - Тюремные байки. Жемчужины босяцкой речи

• Название: Тюремные байки. Жемчужины босяцкой речи
• Автор: Фима Жиганец
• Жанр: Контркультура
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00958-0

В очередной своей книге скандально известный переводчик шедевров классической поэзии на уголовный жаргон рассказывает читателям веселые и не очень веселые истории из жизни арестантского народа, большинство из которых произошло на самом деле и лишь в определенной мере расцвечено яркими подробностями и живым, сочным уголовным жаргоном. Местам лишения свободы автор отдал почти 20 лет и знает быт и нравы страны Зэкландии не понаслышке. Вторая часть книги – увлекательный рассказ о происхождении многих слов и выражений так называемой «блатной музыки» – криминального русского сленга. Автор рассматривает блатной жаргон не как «тайный» язык, а как форму существования живого великорусского языка. Читатель узнает много неожиданных фактов, убедится, что воровскоеарго тесно связано со славянской мифологией, историей нашей страны, бытом ремесленников, крестьян, священнослужителей; открытием для многих станет то, что «блатная феня» была не чужда Петру I и Александру Пушкину...

---

ХАвка вся забугорная, какие-то яркие пакетики, баночки, коробочки; выпивон – я-те-дам! Я не то чтоб в лагере последний хрен без соли доедал, но тут, в натуре, оторвался. Кишку набил, как ебемот. Потом стал барахло перебирать, искать шмутки, приличные моей культурной внешности. Особо не всматривался, полнющий сидор набил, там сумарь был импортный, в него полтонны войдёт. Потом пришлось весь бутор по двум баулам перекладывать: в окно не пролазило…

Выбрался – и дёру по полям, по лесосекам! А ну-ка попробуй винта нарезать с таким фаршем: дыхалка ни к чёрту, ночь-полночь, то коряга, то яма… Сколько раз кувырком летел, сколько башкой обо что-то хлопался – не упомню. Как светать стало, немного передохнул – и дальше потопал. Потом солнышко пригрело, залёг я у опушки – и прикемарил чуток.

Пробудился, наверно, после полудня. Травка мягкая, мураши по пузу бегают, один в ухо забрался – духовитый[83] пацан… Я его аккуратно вынул, сдул с ладони – не шали, братэлла. А сволочь пернатая такие кружева выводит – слезу прошибает! Встряхнулся я, потянулся – и потопал по лужку на бум-лазаря. Запах от травы необыкновенный – горьковатый с мёдом, пчёлы над цветами восьмерики крутят… Ну при чём тут юный натуралист? Природа ж, в рот кило печенья!

Вот так часа через полтора набрёл на какой-то колодец. Прикинь: торчит «журавель» посреди чиста поля, сруб колодезный – и ни души. То есть ни одной бляди по периметру! Во, думаю, чудеса. Ну, ничтёнка, всё путём. Станция Хацапетовка, стоянка поезда десять минут. Здесь и устрою привал, сполоснусь, сменю бельишко. Короче, всё с себя сблочил[84], остался голенький, как покойничек, набрал ведро воды – и на себя! Кррысота! Думал, в штаны от кайфа кончу – а штанов-то на мне и нет! Смыл, значит, пыль лагерную – и решил глянуть, чем у тунгусов поживился.

Глянул – твою мать, какие шмутки! Три пары джинсов – голубые, как пидор Бабка с третьего отряда. Рубашки – страшно надевать… Ален Делон! Пара курток вельветовых, дымчатого цвета, примерно как котяра наш, что в хлеборезке отирается. Корочки[85] модельные – мне, правда, ни одна пара не подошла, взял которые побольше размером, в носки травы напихал. Короче, «костюмчик новенький, колёсики[86] со скрипом я на тюремную пижаму променял»! Котлов[87] ещё жменю на дне обнаружил, выбрал какие покруче. Бадью французского одеколона – может, и не французского, но не по-нашему написано… Прифраерился тут же (единственно трусы с майкой оставил свои, лагерные: как-то не дотумкал бельишко в лабазе насунуть[88]). Лавэ[89]? Не, лавешек я немного зацепил; была в кассе дневная выручка, и то не знаю, чего они её не оприходовали. Тундра…

Я с радости аж разволновался. Отошёл в сторонку, закурил (тарочками[90] я тоже в ларьке загрузился). Попёрла, думаю, фишка! Эх, деньги есть – Уфа гуляем! Схватил гнидник свой со шкарами – и бух их в колодец! Да не «бухих в колодец», откудам там бухие возьмутся, фанера[91] ты бестолковая! Это я шмутки в колодец кинул, они и булькнули.

Короче, решил начать жизнь безнесчастную. И потопал в прекрасное далеко, к светлому будущему. Добреду до станции, там – на майдан[92], и по жестянке[93] – до Москвы! Или лучше для начала в Чебоксары, к тётке. Она прописать обещала. Сменяю справку об освобождении на красножопую паспортину… Едрена матрёна! С ужасом вспоминаю, что справи/ла-то у меня в робе осталась! А роба плавает на дне…

Завернул я свои кеды и попёр с матюгами обратно до колодезя. Ну что делать? Надо лезть. Спустился я намнутрь, до самого где вода плещется. Сыро, гадство, и темно. Начал заныривать, одёжу свою ловить. Чё-то никак выцепить не могу. Одной рукой за «журавля» держаться приходится, неудобно. Вот, значит, черпаю по воде своими грабками, а сам вдруг не ко времени вспоминаю, как где-то слышал: мол, со дна колодца даже днём можно на небе звёзды увидеть… Дай, думаю, проверю. Задрал башку, глянул – и в этот момент нога соскользнула, да как плюхнусь я в воду! Шест «журавля» с перепугу с рук выпустил – и остался на самом дне в гордом одиночестве, как последний фуцан[94]!

Дальше лучше и не рассказывать. Как представил я колодец этот посреди поля, кругом ни души, хоть пой, хоть войдот[95] подымай – ни одна паскудина не услышит… Ну, начал карабкаться наружу. Стены с плесенью, скользкие, как в соплях; раз сорок срывался, пока из сил не выбился. Послал всё к херам собачьим и приготовился принять мученическую смерть. Ох, ребята, как же я тогда всё подряд ебистосил! И откуда слова взялись? И природу эту алтайскую, и тунгусов, и магазин, и себя, хрена моржового, и всё прогрессивное человечество – а отдельной строкой этот трижды долбанный колодец и ту падлу, которая его вырыла. До самой ночи крыл с передыхами, а потом – всю ночь кряду. Спать-то не заснёшь: вдруг захлебнёшься к ебеням!

А к утру чего-то меня проняло: молиться начал. Сперва – просто господу богу без имя-отчества, потом – конкретно Иисусу Христу, после – Аллаху с Магомедом… Других Чё-то я не вспомнил, пошёл по-новой. И знаете, братва, – в цвет попал! Жалею только, не запомнил, на котором я из них остановился, когда слышу сверху:

– Э, кто там?

– Я, – кричу, – я это, люди добрые! Спасите, Христа ради!

Гляжу наверх, а там какая-то маленькая сморщенная головёнка вроде с седой бородкой (или я после уж бородку разглядел?). Неужто, думаю, сам Господь на подмогу спорхнул?

– Мы, – говорит головёнка, – Христа не верим. Мы Будду верим.

– Хрен с ним, – кричу, – пускай Будда! Только тяни до верху!

– Не, – говорит старичок, – я маленько слабый. Чичас сын придёт и другой сын. И ищё внуки позову.

Как сказал, старый пень, так и сделал. Привёл целую орду косоглазую. Сам-то мелкий, а нагнал таких бугаёв, не хуже Вали Смирного. За подвиги мои они уже были в курсах.

– Твоя засем, – говорят, – сюзую весси брала? Засем деньги сюзую брала?

– От ты чудило гороховое, папаша, – я отвечаю. – Чужие брал, потому шо своих нема!

Ну, повязали меня ласково и сдали на ихнюю чучмекскую[96] мелодию[97].

Только я всё одно без памяти рад был, что из этой кадушки выбрался! Какие звёзды? А, в смысле – звёзды… Так и не глянул я на эти звёзды. Это ж из-за них я в колодезе всю ночь куковал! И спроси ты меня: на хер бы мне всрался этот гребанный планетарий?!

***

– ВОТ ТЕБЕ И БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ! – набросился Егор Андронов на Мишу Ашкенази. – А не вспомнил бы Господа, так в колодце его бы трандец и накрыл. Усёк, ты, обрезок ерусалимский?

– Не лапай мой обрезок своими грязными губами, – огрызнулся Миша. – Тут дело мутное. Ты ж русским языком слышал: этот алтайский Чингисхан на Будду молился.

– Да знаем мы эту будду! – радостно подхватил Шурик Клякса. – Игра буддА: всунул – и туда-сюда!

Андрон только рукой махнул: чего спорить с вами, с Богом убитыми…

– Костюмчик зэковский выловили? – поинтересовался Лещ.

– Эти ж местные и выудили. И красовался я в нём на скамье подсудимой…

– Лады, господа арестанты! – похлопал в пухлые ладоши Енот. – Короче, дело к ночи. Кто у нас пятый?

– А пятый у нас – прапорщик Пилипко со своими бравыми казаками, – сообщил Жора Лещ, задумчиво глядевший в окно. – И эта буцкоманда скачет сюда, как в жопу йодом мазанные. Кто не спрячется, я не виноват. Так что, братва, рассыпайся горохом!

С тем и завершилось лагерное шоу «Дятел-99». И кто из него вышел победителем, история умалчивает. Но кто-то вышел – это я могу зубом ответить! Короче: как встречу Енота, всё узнаю. Или Жору-Леща. Или Ваню-Ломщика. На крайняк вы и сами можете справиться у Кишени, Миши Ашкенази или Вали Смирного. Если что пробьёте[98] – маякните и мне по старой дружбе. Интересно всё ж таки!

Часть вторая. Жемчужины босяцкой речи

Рыцари мента без шпаги

Много слов использует блатной мир для обозначения работников милиции. Одно из самых популярных – слово «мент». «Хороший мент – мертвый мент» – ходовая присказка уркаганов. О ненадежном, подозрительном человеке скажут: «Сегодня кент, а завтра – мент». И так далее.

Но что такое это «мент» и откуда оно появилось? В жаргоне преступного мира России слово известно еще до революции. Так называли и полицейских, и тюремщиков. В «Списке слов воровского языка, известных полицейским чинам Ростовского-на-Дону округа» (1914) читаем: «МЕНТ – околоточный надзиратель, полицейский урядник, стражник или городовой». Ряд исследователей считает, что слово проникло в русскую «феню» из польского криминального сленга, где обозначало тюремного надзирателя. Но в польском-то откуда «мент» взялся?

«Мент» – слово венгерское (хотя действительно попало к нам через Польшу). По-венгерски mente значит – «плащ, накидка». В русском языке более популярна уменьшительно-ласкательная форма «ментик» – как объяснял В. Даль, «гусарская епанечка, накидка, верхняя куртка, венгерка» («Толковый словарь»). Но что общего между накидкой и защитниками правопорядка?

Дело в том, что полицейские Австро-Венгерской империи носили плащи-накидки, потому их и называли «ментами» – «плащами» (в русском жаргоне милиционеров называют «красные шапочки» – по цвету околыша на форменной фуражке).