Садриддин Айни - Рабы

• Название: Рабы
• Автор: Садриддин Айни
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1975

В романе «Рабы» С.Айни широко и на конкретном материале раскрывает жизнь народов Средней Азии до революции и после нее.

Безрадостна и темна жизнь угнетенного, а жизнь рабов и женщин — ужасна. Недаром Некадам, герой романа, сравнивает свою жизнь с положением птицы, попавшей к змее.

Но всему приходит конец. Приходит конец и безраздельному господству баев и мулл, народ с оружием в руках борется за равноправную, счастливую жизнь. Бывшие рабы берут власть в свои руки и начинают строить новое общество.

---

Кончив этот рассказ, Сафар-Гулам сказал:

— Это еще полбеды, если наша польза окажется в суме. Я боюсь, как бы она не оказалась в корчаге.

Этими двумя притчами Шакир был оскорблен. Не взглянув ни на кого, он встал от угощения, подхватил свою переметную суму, взял седло и начал седлать лошадь. Рузи спросил:

— Зачем же сердиться? Это ведь только притчи. Но Шакир даже не обернулся.

Кулмурад подошел к лошади.

— Дайте я заседлаю ее вам.

Но Шакир оттолкнул локтем Кулмурада и оседлал лошадь сам. Взнуздав ее, засунул недоуздок в суму, перекинул ее и вскочил в седло.

И, прямо глядя в глаза Кулмураду, он высказал то, что до сих пор повторял про себя:

— Невежды! Дураки! Разве таким болванам объяснишь, в чем их польза?

И погнал коня туда, откуда приехал.

Вскоре пыль, поднятая его конем, растаяла за высокими песчаными холмами.

7

Кончался январь 1918 года.

Два дня, не переставая, шел снег. Он густо покрыл и завалил степи, овраги, дороги, улицы, крыши деревень.

К вечеру снег перестал, небо очистилось, а мороз усилился. Небо было чисто и безоблачно, подобно синему сукну, только что выпущенному фабрикой. Звезды казались электрическими фонариками, привязанными к синему пологу, и привлекали внимание своим блеском, и прохожие смотрели на этот далекий блеск, на эту яркую синеву.

Широкий двор Палван-Араба, расчищенный от снега, посыпанный красным песком, чтоб никто не мог поскользнуться, выглядел празднично.

В большой конюшне, в тридцать пять стойл, теснились расседланные, покрытые попонами лошади, которым только что задали корму.

Над зинханой, устроенной в конюшне, собрались конюхи. Усевшись вокруг очага под висячей лампой, они пили чай, курили кальян и разговаривали.

Главный конюх рассказывал о себе.

Приправляя рассказ прибаутками, он вспоминал, как в молодости проиграл себя в кости и как потом, изнывая в кабале, отыгрался, обыграл всех своих противников.

В это время из зинханы раздались стоны:

— Ох, жизнь моя…

— Столько людей заперли в этой сырой каморке в такой холод.

— Уж лучше б нас убили, чем тут морозить. Хоть сразу избавились бы от мук!

Эти голоса, полные муки и печали, помешали рассказчику, и он с издевкой крикнул:

— Лежите молча! Завтра вас пошлют в Бухару. Там, в темнице, в эмирском дворце, есть каменная комната. Там и согреетесь и успокоитесь.

Другой конюх остановил его:

- Не смейтесь над бедняками. Что уж их терзать! Никто не поручится, что завтра на их место не посадят тебя или меня.

— Нам, конюхам, никто ничего не сделает. Ты еще только поступил в конюхи, так и не знаешь о нашем законе. — И он пояснил свои слова: — Нынешний эмир Алим-хан был тогда еще наместником в Кермине. Там я работал на его конюшне. Однажды Имамкул-туксаба стал приставать с дурными любезностями к моему помощнику. Я рассердился и ушел с помощником к деду.[105] Знаешь порядок? У нас, как у всех бухарских ремесленников, есть свой дед. А у него — дедов дом. Если конюх остается без работы, идет жить в дом к деду, и дед обязан кормить конюха, пока ему не найдется работы. А когда конюх получает работу, дед получает немного с конюха и немного с хозяина. Так что у деда в кошельке всегда есть кое-что про запас. Вот ушел я к деду, и в тот же день все конюхи и все возчики, что работали у наместника, рассердились, бросили работу и собрались в дедов дом. Лошади, все конюшни и у наместника, и у его придворных остались без конюхов. Когда наместник об этом узнал, зовет он Имамкула и приказывает любым способом помириться с нами: «Немедленно помирись с этими проклятыми «силачами города», от которых отреклись их отцы! Не ходить же мне пешком из-за этой сволочи!» Имамкул вызвал деда, подарил ему халат, а мне прислал свой поношенный камзол. Ну, мы и вышли на работу. Понимаешь теперь, в чем наша сила?

Хорошенько затянувшись из кальяна, поданного конюшонком, главный конюх, прокашлявшись, продолжал:

— Пускай теперь твой амлакдар, казий или хоть Хаджи Латиф-диванбеги, что сидят сейчас в приемной и чванятся и кичатся там перед народом, пускай скажут хоть одно слово нам не по нраву, мы сейчас же рассердимся и уйдем. И тогда им самим придется ломать голову, что делать с лошадьми и арбами! Сами пусть чистят их и запрягают.

Один из конюхов хихикнул:

— И придется Хаджи Латифу надеть хомут себе на шею и самому возить арбы с железнодорожными рельсами!

— Ему и хомут не понадобится! — поддержал другой конюх. — У него чалма такая, что годится заместо хомута.

— Ох, эти проклятые рельсы! — пожаловался какой-то возчик. — Я запряг свою лошадь, а известно, какая она сильная, к ней подпряг еще одну сильную лошадь и на них, на двух, едва-едва смог привезти эти рельсы.

— Ничего! — надменно засмеялся главный конюх. — Если Хаджи Латиф один не справится, к нему можно припрячь еще и казия.

— Нет, амлакдара в пристяжную лучше — у него шея толще, — сострил еще один из конюхов под общий хохот.

Один из конюхов спросил возчика:

— А зачем это рельсы перевозят из туменя в тумень?

— Откуда я знаю? Я спрашивал у анджинара[106], когда он сюда в гости приезжал. Он говорит, будто его высочество хотят провести в тумене железную дорогу.

— Его высочество одну дорогу знает — из мечети на женский двор, а в дорогах он не разбирается. Ничего тут не проведут! — решил главный конюх.

Остатки остывшего плова, принесенного от гостей, нарушили разгоравшуюся беседу.

Вымыв руки, все принялись за еду.

В конюшне все примолкли.

Молчание нарушали лишь стоны узников:

— Ой, смерть моя!

— Ой, сил нет!

В большой приемной комнате Палван-Араба сидели в ряд четверо владык Шафриканского туменя — казий, раис, амлакдар и миршаб. Около них сидели муфтий туменя и другие самые значительные муллы Шафрикана, а с другой стороны смуглый, еще не старый человек с высоко приподнятыми бровями. Его чалма была намотана так, что спускалась ему на шею.

Судья поминутно наклонялся к нему, выказывая уважение и что-то шепча на ухо.

Возле них сидело двое людей в чалмах, повязанных по-бухарски, репой, как тогда повязывали чалмы военные чины эмира. Но ни их атласные халаты, обшитые широкой шелковой тесьмой, ни их манера сидеть, ни движения не напоминали ни эмирских военных, ни вообще бухарцев. Сидя рядом с казием, они вытянули ноги и облокотились на пуховые подушки, плотно запахнув халаты до самой шеи.

С другой стороны комнаты на мягких тюфячках сидели Хаит-амин, Бозор-амин, Нор-Палван и другие богачи, купцы и землевладельцы туменя. Чуть в стороне сбычился смуглый чернобородый человек с толстой шеей и тяжелым животом. Его широкие брови срослись на переносице, ресницы были длинны, а глаза черны и велики, как сливы. По черной бороде уже струилась тонкими ниточками седина. Поверх ярко-белой рубахи, видневшейся под бородой, на нем надето было два стеганых сатиновых цветных халата, а поверх стеганых — еще синий суконный халат, сшитый свободно и по краю обшитый широкой шелковой тесьмой. Под суконным халатом виднелся дорогой афганский кушак, опоясавший нижние халаты, а голову обвивала белая шерстяная чалма.

Ее конец не был подоткнут, как это делали военные, муллы или купцы в Бухаре, а свободно свешивался с левого плеча на грудь.

Он сидел на колене, сложив на животе руки, и, не отрываясь, смотрел на четырех владык туменя.

Облик этого человека напоминал арабов, оседло живших в Бухаре, а полнота напоминала дородство баев бухарского туменя, откормленных колбасами, мясом молодых барашков, молоком и простоквашей.

Это был владелец дома Палван-Араб.

Хотя на дворе мороз крепчал, а в комнате не было печи, здесь стояла жара, как в печке, — посредине комнаты, едва убрали скатерть, в ряд поставили три жаровни и к потолку подвесили три керосиновые сорокалинейные лампы-молнии.