Владимир Марков - Гурилевские романсы. Поэма

• Название: Гурилевские романсы. Поэма
• Автор: Владимир Марков
• Издательство: Издательство журнала "Звезда"
• Жанр: Поэзия
• Год: 2000
• ISBN: 5-94214-002-2

Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, за­тем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.

Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма. На родине вышла его книга «О свободе в поэзии» (СПб., 1994).

Как поэт В. Ф. Марков выпустил в эмиграции три книги: «Стихотворения» (Регенсбург 1947), «Гурилевские романсы» (Париж, 1960), «Поэзия “одной строки”» (Мюнхен, 1983).

---

ВЛАДИМИР МАРКОВ ГУРИЛЕВСКИЕ РОМАНСЫ. ПОЭМА (Регенсбург, 1946)

1

Одинок стоит домик-крошечка…

Грусть названья не имеет.
Грусть как небо бесконечна,
Все на свете проникая,
Словно влага воздух ночью.

Посмотри перед собою:
С репродукции на стенке
Ботичельева Венера
Смотрит скучно, смотрит зябко
И не хочет восхищаться
Синим морем, синим небом; —
Очень грустно в мир рождаться.
Посмотри в окно: над крышей
Облако плывет и тает,
И для глаза незаметно,
Как в часах движенье стрелки,
Превращается из замка
В стаю белых пеликанов; —
И опять плывет и тает,
С медленной и тихой грустью
Очертанья изменяя.
И когда дверною ручкой
Мягко и привычно скрипнув,
Ты войдешь и станешь рядом,
За руки тебя возьму я
И смотрю в глаза подолгу:
Ты в моих тогда не видишь
Тоже грусти — светлой грусти?
Ты ее совсем не бойся;
Это значит вот что, слушай.

— Если б можно было вечно
Так, — прильнув к щеке щекою,
Ожидать, пока секунды
Станут на века похожи;
Иль в лицо глядеть, считая,
Сколько за день понабралось
В уголках морщинок новых,
От которых взгляд добрее
И знакомее улыбка;
Иль рассказывать весь вечер
Шутки, сны и небылицы,
Не записанные в книжках, —
Расточать не собирая
И читать в зрачках пестристых
Все, что было, все, что будет,
Все, что вовсе невозможно.
А когда иссякнут сказки, —
Выходить из дома слушать,
Слушать, как шумят деревья.

Там осины непременно
Каждым черешком трепещут,
Как в бреду, как в лихорадке;
Сосны же — гудят сурово,
Точно старцы-летописцы,
Плавно, строго и пространно
Повествуя о минувшем;
А березы — словно плачут,
Всхлипывая и стихая,
Безутешно плачут, горько,
Словно мать над гробом сына.

Для меня же нет любимей.
Нет заманчивее шума
Заросли широких, мягких,
Добрых и округлых листьев
Лип — густых, тенистых, свежих.
Этот шум готов я слушать
Целый день и целый вечер:
Там звучит, что называют
Необъятным словом «память»;
Там страницы из романов,
Позабытых, обветшалых,
Без конца и без начала;
Там же — знойное жужжанье
Пестрых пчел, когда весною
Медом цвет благоухает.
Различаешь ты напевы
Песен, нам знакомых с детства —
Грустных и простых романсов?

Я люблю одну Россию —
Невозвратно дорогую;
И сейчас, под шорох липы
И жужжанье пчел прилежных
Вдруг и страстно захотелось
Погрустить о ней немного
Светлой, пушкинской печалью:
О давно поблекшем блеске, —
Локонах и бакенбардах,
Кружевах и медальонах;
О каретах, клавесинах,
С колоннадами усадьбах,
Где овальные портреты
Над столом из рам узорных
Смотрят пристально, пытливо,
И никак не разгадаешь,
В них усмешка иль серьезность;
Где в столе, в резной шкатулке,
Сплошь источенной червями —
Связка пожелтелых писем,
Перевязанная лентой
(И округлый женский почерк,
Словно капли слез горючих).
Там, где памяти границы
Расплылись, мечты коснулись,
Знаю я одну такую
Позабытую усадьбу.
В каждой комнате там был я,
Пальцем проводил по пыли,
Покрывающей портьеры,
Переплеты книг и спинки
Расшатавшихся диванов.
А когда она входила,
В венских локонах и бантах
(И Наталью Гончарову
Чем-то чуть напоминая),
Я следил, как плечи плыли,
Как шуршащие воланы
Задевали за предметы.
Иногда она садилась
К дедовскому клавесину:
Нот раскрытая страница,
Лебединый выгиб кисти,
Приглушенное звучанье.
А когда она вставала
И захлопывала крышку,
Я по вьющимся дорожкам
Уходил в дремучесть сада,
Где — пруды, — и гладь немая
Заросла зеленой ряской,
Где в аллеях даже в солнце
Скорбно, счастливо и сыро,
Где густые липы дремлют
И лучей не пропускают.
Но когда случайный ветер
Пробежит по листьям липы,
С черешков по веткам-сучьям
До ствола волной проникнет,
Все, что называют важным,
Сразу позабудь и слушай:
Липы сами все расскажут,
А тебе лишь остается,
Записную книжку вынув,
Поспевать за их рассказом.

2

Однозвучно гремит колокольчик…

Есть на свете домоседы,
Есть на свете жизнь, как спальня:
Фикус, плюшевое кресло,
Пара туфель под кроватью,
На стене – часы с кукушкой,
Вечером – огонь в камине.
Есть на свете и бродяги,
Есть на свете жизнь-дорога:
В пыльных, стоптанных опорках,
Да с котомкой за плечами; –
И бредешь, куда — не знаешь:
От села до деревушки,
Верстовым столбам кивая;
У лесков, у придорожных,
Заедая земляникой
Пригоршню студеной влаги
Из ключа в сырой ложбинке; –
И потом свежей шагаешь
Мимо нив, кустов, оврагов,
Лишь дорогу уступая,
Коль заслышишь конский топот
И гремящий колокольчик…
Тряско в кузове кибитки.
Солнце с ласковой ленцою
Морит, в сон тяжелый клонит,
Теплым потом обливает.
А ямщик затянет песню:

Эй люшеньки-люли-люли!
Ну, пошли. Чего заснули?
Время быстрое идет,
Нас хозяйка дома ждет.

Хорошо, кто пташек слышит,
У кого есть где-то крыша,
Погреб полный под ногами,
Стол с вином и пирогами
Под иконой расписной.
А покуда — пыль да зной,
Солнце красное высоко,
Рожь да клевер да осока…

И проехала кибитка.
То ль за поворотом скрылась,
То ль в клубах исчезла серых.
(Так из памяти с годами
Исчезает лик любимый).
Вспомнил я другие ночи
И поля родные вспомнил,
На давно сухие очи
Набежало — словно искра –
И внезапно захотелось
По-ребячьи рассмеяться,
По-ребячьи разреветься,
Чтоб раздернулась завеса,
И подробно, больно, ясно,
В дрожи запаха и красок,
Вспомнились места и годы,
Где свое оставил детство.

Ведь утраченного детства
Жальче сбереженных денег,
Позабытых на прилавке;
Жальче золотистой славы,
Улетающей с годами;
Жальче женщины любимой
После слов: «Так будет лучше».
И когда б возможно было,
Детства ты не променял бы
На разбросанную юность,
На растрепанную зрелость,
На заброшенную старость.
Только в детстве видел вещи,
Знал, какого вкуса стебли,
Как ольховою корою
Пальцы выпачкаешь красным,
Как снежок на шее тает.
И на всю я жизнь запомнил
Эхо в комнате у деда
И пчелиные укусы,
Запах конского навоза
И груздей хрустящих стаи,
Жар песка на голом теле
И росистые частушки.
Что потом пришло — бледнее,
Неприветливей, случайней.
Если ты в горах ребенком,
Как коза, скакал по скалам,
То покажется равнина
Безотрадною и плоской;
Если ты в снегах родился,
Голова кружиться будет
От лучей роскошных юга.
Если ты в плохом родился,
То к хорошему привыкнуть
Очень трудно, очень сложно.

Ведь какие только мысли
Не всплывают по дороге!..
А кибитка едет дальше.
В той кибитке бледный, пыльный
Юноша — черты такие
Каждый видел, вероятно,
На Кипренского портретах.
Кто он и куда он едет?
Неизвестно. Ведь в начале
Девятнадцатого века
Не узнаешь из газеты
Про декабрьское восстанье.
Разве только под дугою
Однозвучный колокольчик
Пробренчит о том невнятно…
Вы б могли понять, наверно,
Ощущение минуты:
Смесь тревоги с любопытством, –
Если в тишине домашней
Вы романс про колокольчик
Напевали потихоньку
(Так всегда среди уюта
Тянет в дальнюю дорогу),
И внезапно перед домом
Настоящий колокольчик.
Прозвенел. Остановился.
Слышен голос: «Барин дома?»
И тогда в окно увидеть
(С той же смесью любопытства
И тревоги непонятной)
Незнакомую коляску.
А потом, спиной к лакею,
Произнесть: «Я принимаю».
И вошедшему в покои
Объявить хозяйски чинно:
«Мужа нету. Он в отъезде».
А потом добавить просто:
«Я вас знаю. По рассказам».

Вы б могли понять, наверно,
Как заманчиво в гостиной,
Сумерек не замечая,
Слушать, затаив дыханье,
Новый звук рассказов новых
И украдкою из кресла
Подмечать своеобразье
Новых жестов, новых взглядов;
И, боясь еще признаться,
Видеть близость в незнакомом.

(Где я слышал этот голос?
На пирушках «Арзамаса»
Средь мундиров, синих фраков
Ямбами перебивал он
Пунша треск и звон бокалов?
Или в бункере Берлина
Спрашивал меня серьезно:
«Пережить — и что же дальше?»)

«Снег и ветер, снег и ветер.
Снег на шапках, на цилиндрах,
На мундирах, на тулупах.
Петр Великий руку поднял,
Защищаясь от снежинок,
А они танцуют в вихре
И коню щекочут щеки.
Ветер снегу помогает,
Ветер шелестит плащами,
Крутит перья треуголок.
И теперь еще я помню
Только снег и только ветер.
Остальное — как в тумане:
Ожидание без цели
И рылеевские речи,
Милорадович… Каховский…
Никому не нужный выстрел.
А потом — смятенье, залпы,
И на льду, как точки, люди
Мчатся, падают и тонут.
Медный всадник, им вдогонку
Гневно протянувший руку.
Так бездарно получилось…
Дальше все неинтересно:
Как допросы, как судили,
Как, прощался, надевала
Мать на шею мне иконку,
Как бежал, сюда приехал,
Как дорогой пели птицы.
Но одно доныне гложет:
Так бездарно получилось.
Понимаете, как трудно?
Вы б могли понять, наверно…»

И свечи заплывший столбик,
И внимательные брови,
И картина в круглой раме
(При свече не видно, что там),
И кольцо на пальце бледном.

«Вам понятно?» — Мне понятно.
«Вы согласны?» — Я согласна.

3