Александр Шуваев - FLY

• Название: FLY
• Автор: Александр Шуваев
• Жанр: Научная Фантастика

Два пилота из не слишком дружащих стран, один - террорист на службе государства, а второй - подавшийся в сектанты на почве несчастной любви к принцессе, - против пиратов Архипелага. Вроде как "Черепашки-ниндзя против Дракулы и Кащея Бессмертного". Клад в конце прилагается.

---

- На его совести сорок два доказанных зверских убийства, и его назвали Донарским Чудовищем, Исчадием Ада и множеством столь же громких имен. Вроде бы как по заслугам. Злодей? Злодей. А у меня? У меня, надо сказать, выходит несколько более впечатляющая цифра. И подробностей … могущих произвести впечатление на особо впечатлительную душу, тоже можно было бы сыскать, если, хорошенько покопаться, конечно. Так я кто?

- Да брось ты! Это ж совсем другое дело!

- А ты кто? - Безжалостно продолжал Ансельм, наводя на Дубтаха свои глаза, словно бесстрастную оптику благородного золотистого колера, словно его и не перебивали. - Сколько на твоем счету? Человек четыреста? Причем обычного оправдания, что, мол, война была, тут нет и в помине.

- Я никогда…

- Ой, - сказал Ансельм Мягкой, махнув на него десницей, - хоть меня-то брось лечить! Это ж никакое не обвинение.

- А что тогда?

- Это? Это прояснение положения и борьба хотя бы за приблизительную истину. И ни в каких утешениях я тоже не нуждаюсь. По причине отсутствия переживаний соответствующего круга.

- Вот! - Проговорил Дубтах, отчетливо чувствуя, что у него немеет физиономия а мысли разбредаются, ровно оставшиеся без пастуха овцы. Отчасти и для концентрации внимания поднял он вверх указательный палец, - было б тебе все равно, не затевал бы ты этого разговора. Загадочная мовянская душа, никуда от этого не денешься.

- Я наполовину онут.

- И еще на какую половину! - Снова оживился впавший было в меланхолию Мягкой-отец. Видели бы вы его покойницу- мать в молодости. Со всеми этими нынешними - так никакого вообще сравнения! Да что там говорить! Эх!

И он словно бы по инерции, заданной его эмоциональной вспышкой, плеснул в рот еще одну стопку коньяку, после чего снова впал в мрачную задумчивость.

- И ф- фсе равно! - С пьяным упрямством не желал оставлять с такими трудами подобранную мысль гость. - Тут никакой разницы нету… Так прямо и в книгах по психологии пишут, - мовянская склонность к рефлексии и к самоанализу…

- А, - Ансельм пренебрежительно махнул рукой, - чего там могут понимать в мовянской душе люди, у которых даже и слов-то подходящих нет… Вот ты скажи мне, - что значит "окаянство"? Хотя бы? Молчишь? То- то же, а то еще рассуждать берется, рефлексия там или не рефлексия…

- Просвети.

- Да как же тебя просветить, невегласа, когда у вас отродясь окаянных душ не было, а одни только маньяки? В жизни тебе этих тонкостей не уразуметь.

- Ну? Ты попробуй, попробуй, а я послушаю, послушаю…

Он тоже как-то неощутимо растворил в своем естестве средних размеров порцию Абсолютного Напитка хозяйского дела, а Мягкой-младший, машинально с ним чокнувшийся, начал свои свои безнадежные, как путь Окаянной Души в Аду, объяснения природы окаянства:

- Вот представь себе что человек запятнал себя жутким каким- то злодейством, всю смертную непростительность которого он отлично осознает… Понимаешь? И осознавал, что творит, но творил все-таки… Понимаешь? Что- нибудь такое, что вообще… Из доисторической еще обоймы, вроде как с матерью сожительствовать, сестру либо же дочь изнасиловать. Или это, как его? О! Брата там зарезать по злобе и ненависти. Совесть у человека есть, - а он ей вопреки и ведая, что творит. Ну, ты понимаешь… Потом совесть его мучает, а он - все равно. Пьет обязательно - и злодействует. Уже и без нужды. Мучается еще больше, - и злодействует пуще того, словно как назло своей совести, уж совсем уж без всякого конца и края. Такое, что нормальному человеку и даже всем маньякам вашим в голову не придет. Понимаешь? А, ничего ты не понимаешь, язычник!

- Да как ж-жа тебя понять… Ежели ты вяжешь какую- то паутину… Аж в глазах рябит смотреть и голова кружится… Ой, я, наверное, все…

- Эй!

- А?

- Плохо что ли?

- А?

- Пойдем баиньки? После обеда- то?

- Ага, - отчетливо ответил Дубтах, но, похоже, ответ его носил характер чисто риторический, поскольку он при этом даже и не пошевелился и глаз не открыл.

Черноволосый слуга с легкостью, даже нежной бережностью подхватил его на руки и отнес в спальню, где по всем правилам раздел и уложил, аккуратно подоткнув под спину покрывало из хрустящего серого холста.

Проснувшись, Дубтах даже глаза открывал с некоторой опаской, но, против ожидания, ничего особенно страшного не произошло. Он даже помнил все - за исключением, разве что последних слов и обстоятельств, при которых он угодил на эти хрусткие простыни. Самочувствие… Что ж, при подобных обстоятельствах оно могло бы быть и куда хуже. Гораздо. А так - ничего, жить можно. Только что жажда, понятно, могла бы быть и поменьше. И мышцы болят, а еще бы они не болели после этой идиотской, сумасшедшей пробежки к этой распротрэ-эклятой башне. Открыв глаза, он поднялся, и тут же, как по доброму волшебству, похоже, - присущему этому дому, возникла одна из сестер, - то ли Живана, то ли Светлица, - он все их путал почему- то, хотя они, строго говоря, вовсе не были так уж похожи, - с потрясающей, прямо- таки образцово-показательной улыбкой и легким поклоном подала ему холодную глиняную кружку с прозрачно-красным, кисленьким, холодненьким сухоньким. Жажда прошла моментально, и он с моментально поднявшимся, бодрым настроением вышел на балкон. Что значит, все-таки, две тысячи километров по меридиану: в Роруге по этому времени суток еще совсем светло, а здесь - вечер. Вечер, и на чудовищно глубоком небе уже горят первые звезды, крупные, яркие, пристальные и неподвижные звезды предгорий. Ансельм, возникнув по возможности бесшумно, возложил ему длань на плечо и хотел сказать что- то такое, но гость его опередил:

- А скажите, граф, - у вас тут всегда столько пьют? Или это только по случаю нашего приезда?

- Юноша, что вы называете пьянкой? Вот это? Вы рано встали, долго ехали, пересекли несколько параллелей, ходили куда больше, чем, очевидно привыкли. Если бы не все эти обстоятельства, то, - я уверен, - вам никогда бы и в голову не пришло называть этакие пустяки - пьянкой. Это вы просто погорячились. Хотя, когда была жива хозяйка… Значит, так: сестрицы уже намылись, и теперь папаня приглашает нас с тобой в нашу настоящую, горскую каменную баню. Только там ты поймешь, в чем смысл жизни, - если, конечно, выживешь…

В этой таинственной каменной бане они опять-таки выпивали, в соответствии со строгой, на опыте тысячелетий основанной программе то одно, то другое, по ходу действа или в перерывах. Дубтах в прежней своей жизни вовсе не чурался сауны, так что ощущения от каменной парилки не были для него чем-то совсем уж новым. Черноволосый взялся массировать их согласно все тем же старым, добрым традициям, но этому неожиданно воспротивился Ансельм, заявивший, что желает блеснуть. И блеснул. В голове мутилось, все кругом стало обманчиво-податливым и зыбким, готовым растечься и растаять вместе с телом, уподобившимся дышащему, теплому, неподвижному тесту и вместе с душой, которой уже до опасного стало некуда стремиться.

- Все! Будя! Теперь - в Омут под Водопадом, не то всем нам пропадать тута!

Ансельм, голый, красный, пышущий на этот раз вовсе не инфрафизическим, а самым, что ни на есть, настоящим жаром, с дьявольским хохотом удалился в темноту, и Дубтах, с некоторой заминкой, - последовал за ним. Он бежал в темноте, правя на демонский вой и гиканье хозяина и на близящийся шум какой-то падающей воды, и удивлялся, что бежит, потому что, по всем понятиям, ему больше бы пристало не то вязко течь по направлению к реке, отдирая и отклеивая себя от шершавых камней, не то лететь тополевым семечком, куда ветер дунет. Таинственный водопад на поверку оказался порожком высотой метров в пять. Ниже и отступя метров на десять по течению, в каменном русле располагался пресловутый Омут, - углубление не глубже полутора метров в самом глубоком месте и исключительно подходящее для того, чтобы в нем лежать, пропуская мимо и вокруг себя поток воды и удивляться, почему это вода не кипит, соприкоснувшись с раскаленной кожей. Чуть остыв, они вылезли на берег, и выяснилось, что тут тоже есть свой ритуал: подостывшие, не раскаленные, но еще хранящие устойчивое сухое тепло камни из бани были принесены сюда и накрыты во много слоев покрывалами. Тут же, разумеется, стояли непременные, неукоснительные кувшины. Все. Все, - подумал Дубтах, садясь на это, из горячих камней изваянное, подобие шезлонга, - это уже совсем все. Предел. Мысль эта была явственно осознана не только головой, а как- то всем телом одновременно. Пить, полусидя на невероятно приятных для кожи холстах и ощущая через них глубокое тепло, безукоризненное вино здешних виноградников, смотреть на звезды в черном, бездонно глубоком небе и слушать шум текучей воды, и не чувствовать потерявшего вес тела, и молчать, - это был закономерный, в чем-то неуловимом даже подобный смерти, исход тысячекратно выверенного и оттого - единственно верного процесса переработки живого человека - во вполне готового обитателя Островов Блаженства. Лениво опустил веки, - и перед глазами бесконечно потянулись кренящиеся горы, ветвящиеся дороги, серые камни во все время меняющихся вариантах, зелень виноградников и сумрак Башен со Схронами. Столь же лениво поднял веки, - и в неподвижные текучие, черные озера зрачков из неподвижного, черного озера неба уперлись неподвижные огни звезд. И с чего-то показалось вдруг, что звезды нынче - выглядят гневными, и подумалось лениво, - с чего бы это? Холодно или хотя бы прохладно… Пока не было. Только что перестал течь пот, выжимаемый перекаленным организмом. И тут грянуло: