Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупором и заступником, Заратустра обратился с глубоким недовольством к своим ученикам и сказал:

«Поистине, друзья мои, я брожу среди людей, как среди обломков и кусков людей!

Для меня ужасное зрелище — видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни.

И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, куски людей и ужасные случайности — и ни одного человека!

Настоящее и прошлое на земле — ах! друзья мои — это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если бы не был провидцем того, что должно придти.

Провидец, волящий, творящий, само будущее и мост к будущему — ах, он подобен калеке на этом мосту, — всё это Заратустра.

Вот и вы часто спрашивали себя: “Кто для нас Заратустра? Как должны мы называть его?” И, подобно мне, вы задавали себе в ответ вопросы.

Обещающий ли он? Или исполняющий? Завоёвывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздоравливающий?

Поэт ли он? Или говорящий правду? Освободитель? Или притеснитель? Добрый? Или злой?{362}

Я брожу среди людей, как среди обломков будущего, — того будущего, что вижу я.

И в том всё моё творчество и стремление, чтобы творить и соединять воедино то, что является обломком, и загадкой, и ужасной случайностью.

Как вынес бы я быть человеком, если бы человек не был также поэтом, и отгадчиком, и избавителем от случая!

Спасти минувших и преобразовать всякое “было” в “так хотел я” — лишь это назвал бы я избавлением!

Воля — так называется освободитель и вестник радости: так учил я вас, мои друзья! А теперь научитесь ещё вот чему: сама воля ещё пленница.

Волить — это освобождает — но как называется то, что и освободителя заковывает в цепи?

“Это было”: так называется скрежет зубовный и сокровенная печаль воли. Бессильная против того, что сделано, — она злобный созерцатель всего минувшего.

Вспять не может волить воля; не может она победить время и стремление времени, — в этом сокровенная печаль воли.{363}

Волить — освобождает: чего только не придумывает сама воля, чтобы освободиться от печали и посмеяться над своей тюрьмой?

Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и пленённая воля.

Время не бежит назад, в этом досада её; “то, что было” — так называется камень, который она не может покатить.

И вот катит она камни от досады и гнева и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.

Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всём, что может страдать, вымещает она, что не может повернуть вспять.

Это, только это есть само мщение: обращение воли против времени и его “это было”.

Поистине, великое сумасбродство живёт в нашей воле; проклятьем стало всему человеческому, что это сумасбродство научилось духу!

Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшим помышлением людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание.

“Наказание”, — так называет себя мщение; с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью.

Так как в самом волящем есть страдание, оттого что не может оно волить вспять, — то и сама воля и вся жизнь должны быть — наказанием!

И вот накатила туча за тучей на дух — пока наконец безумие не стало проповедовать: “Всё преходит, и потому всё достойно прейти!”{364}

“Самой справедливостью является тот закон времени, что оно должно пожирать своих детей”, — так проповедовало безумие.{365}

“Нравственно упорядочены все вещи согласно праву и наказанию. О, где же избавление от потока вещей и от наказания “существованием”?” Так проповедовало безумие.

“Может ли быть избавление, если есть вечное право? Ах, не сдвинуть камень “это было”, вечными должны быть и все наказания!” Так проповедовало безумие.

“Никакое дело не может быть уничтожено: как могло бы оно быть не сделано из-за наказания! Вот, вот оно, вечное в наказании “существованием”: существование вечно и вновь должно быть делом и виной!

Разве что, наконец, воля не избавится от себя самой и не станет волей к не-волению” — но ведь вы знаете, братья мои, эту песенку безумия!

Прочь вёл я вас от этих песенок, когда учил: “Воля есть творец”.{366}

Всякое “это было” есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока творящая воля не добавит: “Но так хотела я!”

Пока творящая воля не добавит: “Но так волю я! Так буду я волить!”{367}

Но говорила ли она уже так? И когда это случается? Разве отделена уже воля от собственного безумия?

Стала ли воля сама для себя избавительницей и вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и весь скрежет зубовный?

И кто научил её примирению с временем и высшему, чем всякое примирение?

Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти, — но как это может случиться с ней? Кто научит её волить вспять?»

На этом месте речи Заратустра вдруг остановился и стал похож на страшно испугавшегося. Испуганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его, как стрелами, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но чуть погодя он уже опять смеялся и говорил добродушно:

«Трудно жить с людьми, ибо так трудно молчать.{368} Особенно для болтливого».{369} —

Так говорил Заратустра. Но горбатый прислушивался к разговору и закрыл при этом своё лицо; когда же он услышал, что Заратустра смеётся, он с любопытством взглянул на него и проговорил медленно:

«Но почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со своими учениками?»

Заратустра отвечал: «Что же тут удивительного! С горбатыми надо говорить по-горбатому!»

«Хорошо, — сказал горбатый, — а ученикам надо всё разбалтывать.

Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам — чем к самому себе?» —

О человеческой мудрости{370}

Не высота — склон ужасен!

Склон, где взор устремляется вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойственной воли своей.

Ах, друзья, угадываете ли вы и двойственную волю моего сердца?

Это, это мой склон и моя опасность, что взор устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться — на глубину!

За человека цепляется моя воля, цепями привязываю я себя к человеку, ибо влечёт меня ввысь, к сверхчеловеку: к нему стремится другая воля моя.

И потому живу я слепым среди людей, как будто не знаю я их: чтобы рука моя не утратила веры в твёрдое.

Я не знаю вас, людей; эта тьма и это утешение часто простираются вокруг меня.

Я сижу у проезжих ворот, открытых любому плуту, и спрашиваю: кто хочет меня обмануть?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я позволяю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков.

Ах, если бы я остерегался человека, — как бы мог человек быть якорем для воздушного шара моего! Слишком легко унесло бы меня вверх и вдаль!

Это провидение правит моей судьбой, чтобы был я неосмотрителен.

И кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из любого стакана; и кто среди людей хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

Часто так говорил я себе в утешение: «Ну что ж! Давай! Старое сердце! Несчастье не удалось тебе; наслаждайся этим как своим — счастьем!»

Моя вторая человеческая мудрость такова: больше щажу я тщеславных, чем гордых.

Разве не оскорблённое тщеславие мать всех трагедий? Но где оскорблена гордость, там вырастает нечто лучшее, чем гордость.

Чтобы приятно было смотреть на жизнь, надо, чтобы её игра была хорошо сыграна, — но для этого нужны хорошие актёры.

Хорошими актёрами находил я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы смотрели на них с удовольствием, — весь их дух в этом желании.

Они играют себя, они изобретают себя; вблизи их люблю я быть зрителем жизни: это исцеляет от уныния.

Потому щажу я тщеславных, что они врачи моего уныния, они приковывают меня к человеку, как к зрелищу.

Да и кто измерит в тщеславном всю глубину его скромности! Я добр к нему и сострадателен из-за его скромности.

У вас хочет он научиться своей вере в себя; он питается вашими взглядами, он жадно ест хвалу из ваших рук.

Даже вашей лжи верит он, если вы умело лжёте о нём: ибо в самой глубине вздыхает его сердце: «Что такое я!»

И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, — что ж, и тщеславный не знает о своей скромности! —

Моя третья человеческая мудрость в том, что ваша боязливость не отбивает у меня охоту глядеть на злых.

Я счастлив при виде чудес, порождаемых знойным солнцем: тигра, пальмы и гремучих змей.