Владимир Новиков - Александр Блок

• Название: Александр Блок
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03362-7

О величайшем поэте XX века Александре Блоке (1880-1921) существует огромная литература - биографическая, исследовательская, художественная; каждое поколение по-своему пытается толковать жизнь и творчество гения. Известный литературовед Владимир Новиков предлагает собственную версию судьбы поэта и его времени. Серебряный век представлен в книге замечательной эпохой, а Блок ("трагический тенор эпохи", по слову Ахматовой) - мастером вдохновенного "жизнетворчества", когда поэтическая работа, дружеские связи и любовные переживания образуют прекрасное целое: поэзию. Подробности богемной жизни поэта, его необычные отношения с женой, нервная, но литературно плодотворная дружба с Андреем Белым равноправно поставлены в центр жизнеописания наряду с позицией Блока-гражданина. В полемическом режиме "поэтического заблуждения" рассматриваются автором такие блоковские темы, как интеллигенция и революция, знаменитое стихотворение "Скифы". И в лирике, и в вершинной поэме Блока "Двенадцать" Владимир Новиков прежде всего видит художественную энергию, передающуюся и сквозь толщу века, а соглашаться с авторской концепцией или спорить с ней - это уже привилегия читателя.

---

В книгу поэта Наума Коржавина «В защиту банальных истин» входит довольно пространный трактат «Игра с дьяволом. По поводу стихотворения Александра Блока “К Музе”» (1991). Автор подробно рассказывает, как и почему от восхищения блоковскими стихами он перешел к их осуждению. По сравнению с языком «Петербургского священника» и Н. А. Бердяева коржавинский язык отчетливо отдает советской риторикой. Обвинение в «романтизации зла» аргументируется длинными тавтологическими пассажами: «И внезапно человек, который смог преступить всё человеческое, который свои низменные страсти и свой низменный эгоизм сделал содержанием всей своей жизни, а других людей рассматривает только как объект или средство, — вдруг такой человек в чьем-то сознании и на чьих-то страницах приобретает величественные очертания, и ему предоставляют (правда, не пострадавшие от него это делают) право находиться по ту сторону добра и зла, иногда даже говорят: выше добра и зла». Нужно обладать изрядной эстетической глухотой, чтобы таким способом интерпретировать заветное блоковское стихотворение.

А может быть, и не только эстетической. Самыми беспощадными судьями гениальных поэтов нередко выступают стихотворцы скромного уровня, которые успешно решают свои риторические задачи, ритмизуя и рифмуя «банальные истины», причем эта их работа ничего общего не имеет с «мученьем и адом» Впрочем, настоящим стихам никакие нападки повредить не могут. Стихотворение «К Музе» еще при жизни Блока обрело статус классического шедевра и сделалось предметом тщательного фонетического, почти музыковедческого разбора. И аналитиком явился не кто иной, как Андрей Белый. Летом 1917 года он усиленно занимается изучением поэтической звукописи и выбирает блоковское стихотворение как образец подлинной гармонии (правда, он пользуется вариантом второго мусагетовского издания, где четвертая и пятая строфа сокращены Блоком, а впоследствии они были восстановлены). Поверяя, что называется, алгеброй гармонию, Белый обнаруживает, что в этом тексте «неслучайных звуков втрое больше случайных», что «стихотворение пульсирует сетью внутренних созвучий и рифм».

Всегда любила это стихотворение Ахматова, нередко цитировавшая вслух: «Для иных ты — и Муза, и чудо. Для меня ты – мученье и ад». Приходы ахматовской Музы тоже сопровождались болевым ощущением: «Жестче, чем лихорадка оттреплет, / И опять весь год ни гугу» (достойный эквивалент строк: «И Любови цыганской короче / Были страшные ласки твои»).

Ахматова была не просто религиозным, а верующим церковно (притом целомудренно, без позерства) человеком, тем не менее Блока в кощунстве не упрекала и никакой «игры с дьяволом» в его стихах не усматривала. А в «Поэме без героя» она решительно отводит какие бы то ни было внеэстетические претензии к своим товарищам по цеху и по веку: «И ни в чем не повинен: ни в этом, / Ни в другом и ни в третьем…/ Поэтам / Вообще не пристали грехи». Вопрос, конечно, навеки дискуссионный, но, не приняв принцип «презумпции невиновности», войти в царство поэзии невозможно.

В стихах Ахматовой множество перекличек с Блоком — и открыто-прямых, и таинственно-завуалированных. Однажды в 1961 году Ахматова слушала пение Галины Вишневской, а на следующий день родились стихи, в которых «вдруг чужое слово проступает», а именно — блоковская строка «И такая влекущая сила…». Смысл этой пронзительной реминисценции — бессмертие поэзии, рожденной не рассудком, а творческой страстью:

И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.

ДЕВЯТСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД

Этот год Блоки встречают вместе. В начале января на юте я последние сцены «Розы и Креста»: «На ночь – читаю Любе, ей нравится и мне». Но и до того, и после – ссоры: таким жестоким способом добывается энергия для «завершающих ударов кисти».

Монолог Изоры, упавшей на колени перед призраком Гаэтана, не мог быть написан без участия женственной «натурщицы»:

Что молчишь ты.
Неба посланник?
Сладко молиться тебе!.. —
Громче, громче пой песню твою!
О, соловьиный голос!
Ни один соловей
Родины бедной
Не пел нежнее тебя!..

Двадцать первого января Любовь Дмитриевна сообщает о своем намерении отправиться в Житомир. Реакция Блока — болезненно-отчаянная: «Да, предстоит еще ее отъезд, одинокая ртуть, а летом хочет играть где-то. Уронила, не хочу ли я жить на будущий год “втроем”. Верно, придется одному быть. 10 лет свадьбы будет в августе». «Ртуть» — это о лекарстве, вызывающем мучительные ощущения.

А 22 января — такая запись в дневнике:

«Милая сказала мне к вечеру: если ты меня покинешь, я погибну там (с этим человеком, в этой среде). Если откажешься от меня, жизнь моя будет разбитая. Фаза моей любви к тебе — требовательная. Помоги мне и этому человеку.

Все это было ласково, как сегодняшний снежно-пуховый день и вечер».

«Помоги мне и этому человеку»… Нечасто бывает такое, когда жена великого человека настаивает на сохранении своих супружеских прав (прав моральных, что самое главное) при открытом наличии любовника. Что ж, значит перед нами ситуация нетривиальная и уникальная. Построенная по эстетической модели. Опять Изора требует от Бертрана помочь ей и Алискану. Только Блок для этой Изоры еще и Гаэтан, а это придаст ситуации особенный, совершенно не бытовой смысл.

Третьего февраля у Блоков собирается родственный и дружеский круг, которому он читает «Розу и Крест». Пьесу искренне хвалят Мейерхольд, его соратники Владимир Николаевич Соловьев («совсем другой Соловьев», как он сам себя именует) и братья Бонди, Пяст, Александра Николаевна Чеботаревская (редактор, свояченица Сологуба), Иванов-Разумник… Евгений Павлович Иванов («Женичка») к концу так растроган, что прячется у окна за занавеску. «Маме понравилось больше, чем когда я читал им с тетей. Милая тихо хозяйничала, всех угощала, относилась ко мне нежно», — записано в дневнике. Редкий миг гармонии.

Болезнь чуть-чуть отступает. Доктора назначают Блоку еще один, короткий курс лечения медикаментами, после чего, как он намечает в дневнике, «надо будет ехать купаться в сере, (около Римини, если войны не будет?)». Но ехать куда-либо он намерен только с женой. 7 февраля Блок отмечает в душе и в дневнике «одну из годовщин», вспоминая радостное свидание с Любовью Дмитриевной в 1902 году. А она вечером уезжает в Житомир. 10 февраля: «4-я годовщина смерти Мити. Был бы теперь 5-й год». Еще один повод пережить боль. Вот что такое в реальной жизни «поругание счастья», вот чувство, неведомое самоуверенным моралистам от искусства.

Бросается в глаза блоковский хронологический фетишизм. Удивительная памятливость на даты и годовщины. Все соотнесено со всем во времени. Блок часто перечитывает свои записные книжки, чтобы возобновить в душе былые эмоции, почувствовать, как «прошлое дохнуло хмелем». Начало года и его конец — всегда значимые вехи. Каждый год для Блока имеет собственное лицо и в то же время несет в себе очертания жизни в целом.

Такой, чисто художественный подход к собственному существованию позволяет раздвинуть границы земного бытия, придать объемность картине жизни. Как строго и выверенно строит Блок книги своих стихов, так и в своей жизни он видит композиционную логику.

Нет, это не будничный «хаос», который поэт неким непостижимым образом превращает в «чудные» стихи (как это виделось многим, в том числе и близким Блоку людям, например Чуковскому). Сама жизнь поэта со всеми ее «неправедными изгибами» (прибегнем к выражению Баратынского) есть высокая и сложная драма, многозначный смысл которой можно разгадывать вновь и вновь.

Одиночество… Это и вечный источник боли, и необходимое условие настоящей работы. На тридцать третьем году своего земного пути Блок окончательно осваивает технику самостоянья. Он один — и в житейском, и в литературном пространстве.

«Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше — один, отвечаю за себя, один – и могу быть еще моложе молодых поэтов “среднего возраста”, обремененных потомством и акмеизмом» — это из дневниковой записи от 10 февраля 1913 года. На следующий день полемическое отталкивание от литературных современников сменяется чувством внутренней уверенности и неуязвимости: «Чем дальше, тем тверже я “утверждаюсь” “как художник”. Во мне есть инструмент, хороший рояль, струны натянуты». А после описания рутинных событий дня: «Мой рояль вздрогнул и отозвался, разумеется. На то нервы и струновидны – у художника. Пусть будет так: дело в том, что очень хороший инструмент (художник) вынослив и некоторые удары каблуком только укрепляют струны».