Владимир Новиков - Александр Блок

• Название: Александр Блок
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03362-7

О величайшем поэте XX века Александре Блоке (1880-1921) существует огромная литература - биографическая, исследовательская, художественная; каждое поколение по-своему пытается толковать жизнь и творчество гения. Известный литературовед Владимир Новиков предлагает собственную версию судьбы поэта и его времени. Серебряный век представлен в книге замечательной эпохой, а Блок ("трагический тенор эпохи", по слову Ахматовой) - мастером вдохновенного "жизнетворчества", когда поэтическая работа, дружеские связи и любовные переживания образуют прекрасное целое: поэзию. Подробности богемной жизни поэта, его необычные отношения с женой, нервная, но литературно плодотворная дружба с Андреем Белым равноправно поставлены в центр жизнеописания наряду с позицией Блока-гражданина. В полемическом режиме "поэтического заблуждения" рассматриваются автором такие блоковские темы, как интеллигенция и революция, знаменитое стихотворение "Скифы". И в лирике, и в вершинной поэме Блока "Двенадцать" Владимир Новиков прежде всего видит художественную энергию, передающуюся и сквозь толщу века, а соглашаться с авторской концепцией или спорить с ней - это уже привилегия читателя.

---

Стихотворение поначалу строится как богоборческое, антиевангельское. Евангелие — «благая весть», весть о спасении. Здесь же — «роковая о гибели весть». И ничем не стесненный демонизм, еще более решительный, чем у Лермонтова и Достоевского. Дьявольское, по мысли автора, сильнее ангельского, потому что притягательнее:

И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой.
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…

И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.

«Пурпурово-серый» — цвет дьявольского свечения. Что ж, искусство рождается из отрицания веры, даже насмешки над ней? Да, но это происходит не в обыденной жизни, а за ее пределами, в художественном пространстве. Эта граница обозначена ритмически, музыкально. На тридцать две строки певучего анапеста приходятся всего три сверхсхемных ударения: на слове «есть» в первом и третьем стихах и вот в тринадцатом короткое слово «зла», требующее такого же полнозвучного «а» как и слово «добра»:

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.

Здесь кульминация, перелом. «Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда» — в известной мере этот стих есть перефразировка знаменитой формулы Ницше: «По ту сторону добра и зла». У этого выражения на русской почве странноватая судьба. В бытовом фразеологическом употреблении это означает нечто совсем непотребное, нечто, что ниже любой негативной оценки. Между тем «по ту сторону» (Jenseits) обозначает иной мир, потустороннее пространство, где разница между добром и злом неощутима. Такое духовное пространство необходимо и для того, чтобы вырваться за рамки принятой морали, и для того, чтобы заново взглянуть на вопрос о соотношении добра и зла, обновить в сознании эти универсалии. Таково искусство, где различие добра и зла может быть условно нейтрализовано — с целью обретения новых, более глубоких представлений о мироздании и природе человека.

Блок не теоретик, не философ, хотя и в статьях, и в ранней переписке с Андреем Белым он отдал немалую дань философствованию на темы искусства. Но здесь, в заветном своем стихотворении, он решительно уходит в сторону от риторических абстракций: «Мудрено про тебя говорят…» Речь ведет только Блок-художник, практик искусства. Именно он выходит в пространство, где размыта граница между добром и злом. И та же это за сфера?

Это — страдание, сопутствующее творчеству. Боль. Мука.

Не «МУзА и ЧуДо», а «МУЧенье и АД» — на данную смысловую антитезу блоковеды обратили внимание давно. Можно только добавить, что интимная связь между «муза» и «мука» в русской поэзии восходит к Баратынскому: «И отрываюсь, полный муки, / От музы, ласковой ко мне».

Добровольное и вечное мучение. Вот в чем грешен художник. Вот в чем его преступление, пере-ступление границы между добром и злом. Адская боль может предшествовать творению (состояние, когда «не пишется»), может совпадать с ним по времени, может приходить по завершении труда (то, что зафиксировано в строках Баратынского). Но, не пережив ее, невозможно создать истинно художественное произведение. Наивный гедонизм, которым кичатся иные литераторы (дескать, получаю удовольствие, а мне за это еще гонорар платят), – верный признак ремесленника, решающего заурядные и сиюминутные задачи.

Творческий процесс родствен самоубийству, а оно – безусловный грех с религиозной точки зрения. Мотив самоубийства иносказательно присутствует в следующей строфе:

Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?

«На рассвете» — это, по-видимому, в юности, а «час, когда уже не было сил» — момент готовности уйти из жизни. В частности, и 7 ноября 1902 года. Но едва ли прав В. М. Жирмунский, считавший, что «Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь». Отождествление Музы с конкретной женщиной, с возлюбленной, — это традиционный лирический ход (почти штамп, нередко обыгрываемый комически), от которого Блок как раз отказывается. «Ты», «твой» в этом стихотворении не отсылают ни к Любови Дмитриевне, ни к Прекрасной Даме. Скорее Муза соотнесена с Жизнью как таковой, с Вселенной, с целым миром, которому брошен поэтический вызов:

Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?

Какая женщина может подарить поэту «твердь со звездами»? И «ласки», о которых идет речь дальше, отнюдь не любовные, они с любовью сопоставляются и ей противопоставляются:

И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…

Финальное четверостишие возвращает к началу, речь снова заходит о «проклятье заветов священных», в переформулированном виде и с поворотом на самого художника и на его амбивалентные, оксюморонные эмоции:

И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь?

«Роковая отрада», «горькая страсть»… Это не что иное, как «радость-страданье» в применении к творческому процессу Начало сошлось с концом, стихотворение образовало смысловое и композиционное кольцо. В первой публикации была еще девятая строфа: «И доныне еще, безраздельно / Овладевши душою на миг, / Он ее опьяняет бесцельно, / Твой неистовый, дивный твой лик». Но потом Блок ее отбросил: наверное, ввиду тавтологичности, а может быть, чтобы убрать настоящее время («доныне») — нет, лучше «была», лучше подвести черту. Это первое слово поэта — муза — (стихотворение «К Музе» будет открывать раздел «Страшный мир» и вместе с тем всю третью книгу стихотворений), оно же и последнее, окончательное.

Впервые пятнадцатилетний Блок употребил слово «муза», пародируя «декадентские» стихи: «Горько рыдает поэт… Муза ушла от него». Затем образ Музы (с большой или с малой буквы) появляется как элемент исторической стилизации: «Муза в уборе весны постучалась к поэту…» (1898), «Близь Музы, ветреной подруги, / Попировать недолго, видно, мне…» (1900), «Ты долу опустила очи, / Мою Ты музу приняла…» (1902), «Но эш Муза не выносит / Мечей, пронзающих врага…» (1903). После 1903 года это слово уходит из блоковского словаря: во второй книге стихотворений оно не встречается ни разу. Не вернется Блок к нему и после 1912 года. Такой трагически-серьезный разговор с Музой может состояться лишь однажды.

Стихотворение «К Музе» вполне адекватно воспринимается как программное. И в этом качестве вызывает порой неодобрение. В 1931 году в парижском журнале «Путь» за подписью «Петроградский священник» публикуется статья «О Блоке» (ее авторство некоторое время ошибочно приписывалось П. Флоренскому, потом было установлено, что анонимный доклад принадлежит протоиерею Ф. К. Андрееву). Признавая масштаб Блока как поэта, автор выбирает в качестве «монистической системы» оценки «философию православия». И поэт оказывается обвиненным в «прелести», в «бесовидении» и в «одержимости». Автор полностью цитирует стихотворение «К Музе», после чего заявляет: «Демонизм этой саморекомендации предельно отчетлив». Н. А. Бердяев, редактор журнала, сопроводил публикацию статьи своей заметкой «В защиту Блока», где задается вопросом: «Можно ли произносить над Блоком религиозный суд и каков будет этот суд?» Бердяев резонно предостерегает православных ригористов от присвоения ими «прерогативы Божьего суда». И далее высказывает мысли, которые помогают без предубеждения подойти и к поэзии Блока в целом, и к заветному блоковскому стихотворению: «Творчество совсем не связано со святостью. Творчество связано с грехом. <…> Творящий отличается от созерцающего Божественный свет и обретающего покой в Боге. Это другой путь, другое призвание, другой дар».

Однако специфическая «инакость» искусства по отношению к этическим и религиозным ценностям осознается с превеликим трудом и постоянно нуждается в новых доказательствах и новых просветительских усилиях. Некоторым эстетически искушенным читателям изначально ясно, что в сфере художественного творчества всё становится материалом: истина и ложь, добро и зло, божеское и дьявольское, что всё это радикально трансформируется, перерабатывается в новую реальность. Но вместе с тем всегда находятся новые разоблачители и обвинители искусства с квазихристианских позиций.