Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

• Название: Чего не было и что было
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Издательство: Росток
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94668-010-2

Проза З.Н.Гиппиус эмигрантского периода впервые собрана в настоящем издании максимально полно.

Сохранены особенности лексики писательницы, некоторые старые формы написания слов, имен и географических названий при современной орфографии.

---

Объяснить такую новую «политическую» позицию с-ров только и возможно, что физическим угасанием памяти. Ведь не станем же мы их подозревать в соображеньях вроде следующего: при царе, мол, можно, ничего, а большевики — с ними лучше не шутить, они построже… Если б, с другой стороны, это была сознательная перемена принципов, то и было бы, конечно, заявлено открыто: мы пришли к отрицанию прежних форм борьбы и к ним не вернемся. Отныне право обретается выжиданием.

Ничего такого мы не слышали, а потому ясно: и в этом уголке, в этой маленькой группе людей, происходит тот же процесс ослабления памяти, наряду с потерей воображения.

Я мог бы привести еще длинную цепь примеров, и отнюдь не только из нашего эмигрантского «захолустья». И не только из области, которую ныне зовут «политикой». Грозные знаки перерождения «человеческой» материи — повсюду, в каждом «случае», т. е. в отношении ко всякому случаю.

Я говорю: «грозные» знаки… Но почему грозные? Почему, спросят меня, это плохо, если все «идеи», вплоть до идеи «человечества», погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, но вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображения очень можно. Еще вопрос, что значит «жить»; прежде уверяли, что это значит «мыслить и страдать»; а если нет? Если просто — кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье бесспорно «умножают скорбь». Неужели звание «человека» стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах?

Беда в том, что всегда останутся «атависты», т. е. люди; и непременно они удрученные памятью и воображеньем, полезут к человекообразным с обличеньями, увещаньями, с требованьем «покаяться». Боюсь, что это непрактично, и «пророки» успеха иметь не будут… впрочем, не желая им подражать, я ничего не предсказываю. Я ничего не знаю; я знаю, как пойдет и как будет развиваться далее этот процесс. Он только в начале, хотя можно сказать, что и начало недурно. Для меня, как неисправимого «атависта», хранящего память и страдающего воображением, для меня, ясно видящего абсурдные перебои, опустошенные слова и бессмысленные жесты современности, — это все, конечно, определенное принижение жизни. Как-никак — а «гибель» человека… Среди советских обезьян, привезенных в Сухум с научными целями, особенно веселы две, громадные, — «собакоголовые». Может быть, недалеко время, когда «люди» вступят в переговоры с этими собакоголовыми, или с их отпрысками. И называть будут переговоры «политикой», а то еще как-нибудь. Тогда не вправе ли мы, атависты, сказать: нет, не люди, — это человекообразные разговаривают с собакоголовыми? Люди погибли.

И все-таки — вольному воля. Кто, будучи еще человеком, веселой ногой вступает на путь человекообразия, — оставьте ег0. Захочет опомниться, сам воротится.

ВТОРОЙ КОШМАР

На вечере евразийцев (прения по докладу П. Н. Милюкова) мне опять думалось: как мы должны быть благодарны докладчику за его основательное рассмотрение евразийства. Такая работа необходима, а проделать ее самостоятельно не всякому под силу. Милюков дал нам солидное оружие против многоголового… ну, не дракона, положим, — просто существа, называемого евразийством. Многоголовие, как известно, секрет его соблазнительности. Каждый находит голову по своему вкусу и ради нее, уже не глядя, принимает остальные, сидящие на той же шее.

Фашист, социалист, монархист, чекист, графоман, советоман, революционер, православный, народолюб, непман, — не говоря о националистах всех толков, — для каждого в евразийстве есть зацепочка, каждому какая-нибудь голова да улыбается.

Стрелы Милюкова отлично попадали в цель. И на наших глазах многие улыбки превращались в гримасы. Но в колчане Милюкова не хватало одной стрелы, и шея многоголового существа осталась неуязвленной.

Говоря вне метафор: Милюков не подверг исследованию иррациональную сторону евразийства. Между тем, она имеет не малое значение, и подойти к ней следует.

Евразийцы, выступавшие на вечере, сразу поняли, какие позиции всего лучше защищены, куда выгоднее отступить. Первый, Вышеславцев, тотчас же, с дешевой грацией, перепрыгнул в область «иррационального», где и дал простор своей, не менее дешевой, лирике, всяким излияниям сердца, проникновениям в «русскую душу», такую «безмерную», такую…

«большевицкую». (Я не могу упрекать Вышеславцева в дурном тоне, ведь он не специалист по «хорошему»; но все же, когда нам преподносят такую «Красоту», мы вправе усомниться, стоят ли за ней Истина и Добро.) После Вышеславцева и другие евразийцы старались держаться на тех же позициях, — благо сам докладчик назвал их неприступными; а тех, кто на них стоит, — просто «поврежденными».

С этим я никак не могу согласиться. Почему неприступные? Около них достаточно было борьбы во все времена. Методы исследования этой области, — духовной, душевной, религиозной, мистической и т. д. — тоже существуют. А присутствие в человеке иррационального начала есть нормальный факт, еще не говорящий о «повреждении». Не само это «начало» подлежит, конечно, исследованию; но и важно-то не оно в себе (неизменная данная точка), а разнообразные степени и формы, в каких являет его жизнь. Важно, как люди к нему относятся, что и когда с ним делают, куда направляют, во что преображают или во что превращают, и что из этого выходит. Тут исследования, даже оценки, необходимы — и вполне возможны.

Да, область опасная. В ней легко «повреждаться», легко «повреждать». (Но какая безопасна?) Подчеркивание евразийцами «иррационального», заслон «иррациональным» в критические минуты — поведение характерное и говорит очень много, особенно в связи со всеми их другими положениями.

Попробуем выбраться из сложностей, упростить дело до грубых линий, наименее спорных. И начнем с конца.

Евразийцы — «смена». Так они и сами на себя смотрят. Их отношение к сегодняшней власти в России — «оtes-toi de la que je m'y mette» [37]. Вот цель, и рядом — уверенная надежда на ее достижение. Явилась ли эта цель (и надежды) как следствие таких-то и таких-то идей, или сами «идеи» евразийцев вытекают из фактического задания? Ответ не труден, ибо не трудно проследить, что эти «идеи» рождаются и формируются по мере возникающих в России «настроений», потенциально годных для цели, и такими настроениями регулируются. На каждое мы находим заботливый отклик в евразийской системе (если это система, а не просто «чего изволите»). В евразийстве нет «свободы» и нет «России». Не ясно ли, почему? Да потому, что в «настроениях», полустихийных, эти слова — еще не сказались. А чем настроение темнее, стихийнее, «иррациональнее» — тем для евразийцев полезнее: надобен «размах», «безмерность».

Настроения всем известны. Стоит ли перечислять их евразийские отзвуки? Они тоже известны: большевизм без коммунизма, советы, собственность, евреи надоели… Для самых сильных настроений — самые громкие отклики. Смутному оскорблению национального чувства и приобретенной ненависти к Европе — предлагается удовлетворение в виде такого национализма и мессианства, каких свет не видал. А для ярко вспыхнувшего влечения к гонимой коммунистами религии — истоком и оплотом евразийства объявляется православная церковь, торжествующая, единая истинная, коей покорены будут все инакомыслящие еретики. Как бы православный интернационал…

Ленин тоже умел угадывать настроения момента, учитывать силу стихии и пользоваться всем этим для своих целей. Только он действовал искуснее, грубее, с поправками: мировую революцию облеплял понятным шоколадом: «Бей всех (т. е. мировых) буржуев», национализацию подавал в виде «грабь награбленное», ненависть к европейской государственности насаждал при помощи слов: «Антанта, которая хочет войны». И действовал так уже на месте. Но самое главное отличие Ленина от евразийцев, — и, кажется, единственное, — это что у Ленина была… идея. Как бы ни относиться к Ленину и коммунизму (хотя бы так, как я, с последней абсолютной непримиримостью), но отрицать, что коммунизм есть идея и что У Ленина она была, — нельзя. У евразийцев, в прямом смысле, идеи нет, да и быть не может: Евразия вообще не идея и никаких атрибутов идеи не имеет. То, что мы облыжно, в общежитии, называем евразийскими идеями, — не более чем обрывки соответственно вывернутых, прилаженных, перекрашенных уже известных положений, порой до неумеренности избитых, непрочно и произвольно склеенных.

Продолжим параллель с коммунизмом (фактическая их параллельность достаточно доказана, но я хочу кое-что еще прибавить). По существу, в евразийстве элемента обмана больше, чем в коммунизме, или обман как-то… обманнее, ядовитее. Это мы увидим, если вступим в «заповедную» область иррационального, духовного, мистического, религиозного, где с таким пафосом и с такой торжественной легкостью распоряжаются евразийцы.