Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

• Название: «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители
• Автор: Владимир Глотов
• Издательство: В. Глотов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7281-0126-7

Журнал «Огонек» в конце восьмидесятых, на изломе эпохи, читала едва ли не вся страна.

И вдруг, после небывалого взлета, — падение с головокружительной высоты. До ничтожного тиража. До раздражающей, обидной эмоции. Почему? Орган демократии не оправдал надежд? Демократия обанкротилась? Читатель озаботился иным интересом?

Так или иначе, свой столетний юбилей журнал отмечает не в лучшей форме. Поэтому не лишне задуматься: кем же он был, журнал «Огонек» — шутом, которому позволяли говорить правду, пророком, блудницей?

Отсюда и «Огонек»-nostalgia. Однако книга не только о некогда сверхпопулярной редакции

---

— Я ему говорю: дурак, — кипятился Ябров. — Ты хоть посмотри вокруг. Какая красота! Какие люди ходят. Поговори с ними. Что ты сразу под юбку полез к первой встречной? Одичал в армии! Я же понимаю, — сокрушался Ябров. — Теперь мне восемнадцать лет выплачивать за него алименты. Потому что ясно же, что он с нею жить не будет.

Говорили мы с Ябровым и на темы, которые обозначены в этой повести. Об Ане Коргачаковой, о Леоновиче.

— Все началось просто, — вспоминал наш морячок. — пошли поглазеть, что за телеуты. Все заварил Леонович, а другие клюнули. Сострадание присуще людям. Ну и забили головы этой Аней. Забота о больной девочке-телеутке отвлекала от заботы о здоровых. Так вот и на кита нападают — кидают бочку для отвлечения. В путевках-то нуждались все, да и не только в путевках. В питании, в отдыхе, в нормальном рабочем дне, в культурном обслуживании. В ДК стояли вышибалы, двери не успевали новые вставлять… А тут эта Аня! Ах, как трогательно. Типичный способ уйти от проблем большинства. Это был просто привилегированный инвалид, не имевший никаких заслуг, кроме человеческого права, то есть права человека, попавшего в несчастье.

— Ты жесток.

— Нет. Я хочу, чтобы заботились обо всех людях, а не об исключительных. Забота об Ане была аномалией для Запсиба. На самом деле Запсиб был бесчеловечен. Лишь «давай-давай». Заботиться — это не норма для власть имущих. И когда поддержка Леоновича иссякла, исчезла и забота. Потому что заботиться о человеке было чужеродно для Запсиба… Ну куда, скажи, куда деть себя здесь человеку? Летом в домино подолбят. А зимой? Зимы же в Сибири длинные. Я тоже хочу почувствовать себя человеком, посидеть под фикусом…

— Ну, у тебя и представления о барстве!

— А что ты смеешься? Хочу посидеть в кафе. В каком-нибудь таком клубе. Пообщаться хочу. А где? В ресторане «Дружба»? Туда в субботу без звонка не суйся.

— А нынешние комсомольские вожаки?

— А-а… — Ябров махнул рукой. — Помнишь, ты ездил в Кемерово. Привез знамя Кузнецкстроя из музея? Вручили его тут одной передовой бригаде. И потеряли. Где знамя? Нет знамени! Приходят из райкома в редакцию, говорят: «Давай дадим объявление…» Вы что, мужики? Если в части потеряют знамя, часть расформировывается. Говорю: ваш райком надо ликвидировать!

— Нашли?

— Музейщики, кажется, нашли его и опять к себе забрали. Это была моя последняя встреча с сибиряком Ябровым. Он тогда особенно бедствовал. Мы ели картошку, которую морячок сам сообразил на какой-то подливе. Пошли пройтись по поселку. В мои планы входило заглянуть к одной запсибовской даме, заведующей столовой, которая знала все обо всех.

Таисия Варфоломеевна вышла к нам навстречу, улыбнулась, морщинки испещрили лицо. Стала вспоминать, как привезли ее на Запсиб, как выложили приказ: принимай столовую! Столько людей перед глазами прошло. Вот Слава Карижский. Придет в столовую — и все вокруг сияет. А Качанов приехал и словно на стройке темнее стало или кто-то умер. Сухарь, бюрократ. Уже не звали на воскресник: «Девочки, пошли!» Только поздоровается вежливо: «Здравствуйте, девочки». И ходил — в желтых тупоносых ботинках.

Я слушал Таисию Варфоломеевну Лапшину — знакомая песня…

— Да-а, — вздохнула она. — Многие теперь уже покойнички.

— В каком смысле? В моральном что ли?

— Почему в моральном? Просто умерли. Жизнь-то идет… Жизнь, действительно, не прекращалась. Таисия Варфоломеевна еще повспоминала немного, но то и дело звонил телефон, Лапшина брала трубку, лицо ее мгновенно менялось, а голос суровел. «Да… Да, говорю! Да нет же!» — бросала трубку, пыталась опять повествовать, разминала в душе своей воск умиления, но теплоты не хватало.

Лаконично закончила — как отчет:

— Шесть школ обслуживаем. Горячее питание. Почти стопроцентный охват. Была недавно комиссия. Понравилось! — уточнила Лапшина.

Мы сидели с Ябровым у приоткрытой двери. Моряк молчал. За дверью изредка возникал какой-то шум, кто-то проходил, мелькали белые халаты. То одна девица с подносом шмыгнет в соседнюю комнату, то другая. Лапшина оглядывалась, заметно нервничая. Наконец, наступил, как видно, ответственный момент. Разгоряченная официантка, румяная, принаряженная, с подносом, на котором дымились парком зразы под шубой жареного лука и стоял графинчик с водкой, влетела к нам и прямо к Лапшиной за указаниями.

— Таисия Варфоломеевна…!

Но та махнула рукой — прочь! Коротко сказала:

— Неси! Сама обслуживай… И к нам с улыбкой:

— Так о чем я рассказывала?..

— Мы вас отвлекаем, Таисия Варфоломеевна? У вас гости?

Бедная Лапшина! Всю жизнь между прилавком и задней комнаткой, где управлялась в основном сама, обслуживая местную власть. Вот и теперь в прошмыгнувшей тени Ябров узнал местного кагебиста. Все тут побывали. И писатели. И их герои. Как-то и мы с Немченко получили у Лапшиной дефицитное в ту пору пиво — целое ведро нам подняли из подвала на грузовом лифте. Гарий был большой охотник до пива.

— Вы пообедаете? — спросила Лапшина неуверенно.

Я посмотрел на Яброва, но тот решительно взялся за плащ.

— Спасибо, Таисия Варфоломеевна, — сказал я. — Мы сыты.

— Ну, может, пивка по стаканчику?

— Да нет, спасибо! — отрезал Ябров.

Ну вот, подумал я, обидели женщину.

Посмотрел на широкую спину морячка. Понятно: честь дороже. Ладно, будем уважать выбор человека. Где-то он теперь плавает?..

10

Работая в «Металлургстрое», мы развлекали себя розыгрышами и мистификациями.

Очередной нашей мишенью стал поэт Василий Журавлев, создатель монументальных полотен о советской действительности. Однажды под рубрикой «Лирические строки» мы пожелали доброго пути его однофамильцу, простому пареньку и — как ни странно — тоже Василию. Так и написали: «Сегодня мы выносим на суд читателей стихи молодого железобетонщика Василия Журавлева».

Придумали ему биографию.

«Родился он в 1937 году в Хакасии. Окончил школу, отслужил. Работал сапожником, но потом жажда нового, неизведанного, собрала его в путь-дорогу… Писать Василий начал уже здесь, на Запсибе. Мечтает поступить в литературный институт. Его стихи подкупают непосредственностью чувств. Правда, зачастую они подражательны. В них чувствуется влияние поэзии его однофамильца, большого советского поэта Василия Журавлева, автора поэм „Енисейская новь“ и „Весна коммунизма“. Но впереди — годы упорной учебы. Доброго тебе пути, Василий!»

Предпослав прозрачное напутствие нашему фантому, особо обратив внимание на год его рождения и на влияние на его стихи его маститого однофамильца, мы предложили на суд читателей такое стихотворение.

Наш народ
Упорно идет вперед.
Сегодня бетонщик я —
Завтра на Марс полечу.
Любое дело
Мне по плечу.
Вижу: работать идут
Шеренгой мои друзья.
Мы — вдохновенный труд.
Все мы — одна семья.
Первый колышек
забивал
Здесь старший товарищ
мой.
Сегодня он в рядах
запевал.
И мне говорит он:
— Пой!

Нам показалось этого мало. Не достаточно убедительно просматривалась связь с поэзией однофамильца. Тогда мы создали еще один шедевр железобетонщика Василия Журавлева.

Молчаливы и грубы
Красноярские «Столбы».
Чу! То ль песня,
то ли плач?..
Под сосной сидит косач.
Даже птицам не до сна —
Разлилась кругом весна.
Вдалеке во всей красе —
развесенний Енисей.
А над ним горят огни —
Это ночи, это — дни.
Это — новая весна.
К ней шагает вся страна…
Молчаливы и грубы
Красноярские
«Столбы».

Вот теперь, подумали мы, достаточно.

Бдительный Шамин ничего не заметил, никакого подвоха. Но обиднее всего было то, что и московский классик молчал — наверное, ему понравились стихи молодого железобетонщика 1937 года рождения (а мы постарались, чтобы газету Журавлеву доставили).

Владимир Леонович, автор мистификации, загрустил и, уже всерьез, написал мрачное послание, которое я храню с его автографом.

Как в сказке,
Чересчур зловеще
зло прошлых лет. Оно — как диво…
Куда реальнее и резче
сегодняшние рецидивы
и скромные переизданья
того, что низменно и подло.
Малейшие напоминанья
больней того, о чем мы помним.
Они подтекста и значенья
исполнены…
Крепись, художник:
новейших зол предощущенье —
вот что воистину безбожно!

Я ответил ему зарисовкой, выражавшей мое настроение.

За окном посеревший, побитый,
Как арена потрепанный
мир.
Не дождаться мне в нем
Аэлиты.
Как слезами,
дождями залиты
крыши.
Рвутся антенны в эфир.

И кажется, поставил точку на собственном поэтическом творчестве.