Дмитрий Лихачёв - Я вспоминаю

• Название: Я вспоминаю
• Автор: Дмитрий Лихачёв
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Публицистика
• Год: 1991
• ISBN: 5-01-002675-9

В книге Героя Социалистического Труда академика Д. С. Лихачева публикуются его воспоминания о детстве, юности, об увлечении древнерусской литературой. Сюда вошли расшифрованные в 1989 году Лихачевым «Соловецкие записи», рассказывающие о его пребывании в заключении во времена сталинских репрессий. Записи были переданы родителям на волю в 1930 году.

Второй раздел книги составили публицистические выступления Д. С. Лихачева последних лет. Это статьи, интервью, беседы о болевых проблемах общества — проблемах нравственности и культуры.

---

«Письма писать так: «Жив, здоров… всем доволен».

И еще: «Скажу встать — встанешь! Скажу, лечь — ляжешь. И х… скажешь», — далее трехэтажная брань — все в рифму.

Тон гвардии поручика. Картавил, с Курилкой говорил по-французски; это остатки белогвардейцев, сидевших еще в Пертоминском лагере.

Бег по кругу. Истошный вопль Белобородова: «Ножки выше!»

Вещи в куче.

«Урки, подними руки!»

«Сопли у мертвецов сосать заставлю».

А мне хочется смеяться: так все неправдоподобно.

[Белобородов на меня с угрозой: ] «Смеяться потом будем!»

Я стал в первой шеренге — любопытство.

И[горь] Евгеньевич] спрятался [в задних рядах]. Расчет [т. е. команда рассчитаться].

Здоровается с этапом и учит отвечать громче «Здра!» (это мы кричим, а Курилка на нас: «Не слышу, не слышу, не слышу. В Соловках слышно должно быть! 200 человек кричат — стены рушиться должны». И жест на стоящий дом.

Столбы для физкультуры — как виселицы.

И снова гнетущее тоской, тучами, простором и невыносимым равнодушием небо.

Вещи в куче. Хочется есть. Достал печенье из кармана [романовского полушубка, который мне купили родители], поделился с другими.

Думалось: в таком положении только взаимное сочувствие. И действительно, страшный толчок бросил нас одного к другому [хотя еще в ДПЗ у нас начались разногласия].

Возили талый снег на саночках. [Повезло, что возили снег. Впоследствии мне рассказывал мальчик, поэт Смельский, в 7-й роте на Соловках:]

[Рассказ Смельского о том, как они] катали [смерзшиеся] трупы по рельсам с визгом, и веселились, и сбрасывали [трупы] в ямы: ящик [с трупами] хорошо скользит [по рельсам]. В яме вода. Инженер, засунутый под матрац [?] Камешки. [Что эта запись значит — не помню. Очевидно, какая-то страшная подробность.]

Женская рота в Кемперпункте.

Двойные рамы. Лица, прилипшие к стеклу. Лица — с расплющенными носами (очевидно, высматривали в нашем этапе возможных знакомых и родных: женщин из бараков не выпускали).

Убежав от работы, бывшей очень тяжелой, только потому, что устали, бродили в поисках кооператива [немного денег было, хотелось есть].

«Улица», запруженная нечистотами — стоки.

Серые, развязно шмыгающие фигуры заключенных.

Я в полушубке романовском, [студенческая] фуражка (нарочно) [я решил надеть синюю университетскую фуражку, чтобы не принимали за урку], и в сапогах (к которым еще не привык). И[горь] Евгеньевич] в сером коротком пальто (перешитом, очевидно, из офицерской шинели).

Иван Михайлович Андреевский и Авенир Петрович Обновленский — в полушубках.

Анатолий Семенович Тереховко в сером пальто, сшитом из кусков.

Ф[едор] К[арлович Розенберг] в сером, но хуже, чем у И[горя] Евгеньевича Аничкова] полупальто.

С нами [в вагонзаке] ехала [симпатичная] Мария Казим[ировна], но ее мы [больше] не видели, лишь мельком в 3-й роте жен[ской].

П[етр] П[авлович] Машков был в шляпе серой с полями.

Вора [домушника Овчинникова] [он ехал с нами в вагоне], как потом узнали, забрали в карцер. Он три раза бежал. Нижняя отвислая губа, рассказывал [в вагоне] про Секирку. Думал принести ему передачу в карцер.

Потом я его встретил страшно худым в соловецком лазарете. [В лазарет он попал избитый конвоирами.]

Кооператив оказался закрытым.

Вернулись. Мы еще сохраняли любопытство, и оно-то и спасло после однообразия ДПЗ [Дома предварительного заключения на Шпалерной — теперь улице Воинова].

Оказалось, наши в помещении театра на медосмотре [для определения группы физической трудоспособности]. Театр — мрачный сарай: такой, чтобы веселиться в этом мрачном месте, и не ином!

Пусто, холодно, сыро.

Стояли в очереди к врачам.

Два врача — молодые женщины, и врач мужчина.

К интеллигентам относились с тайным сочувствием.

Спрашивали [кто-то] о профессии. Почему-то сказал: «библиотекарь», а врачам — «педагог».

Заглядывал в категорию [т. е. пытался увидеть, какую категорию трудоспособности мне поставили].

И[горь] Евгеньевич] заглянул: 2-я на 3 месяца — это мне [значит, мог работать физически].

Потом оказалось не то.

И[вану] Михайловичу] [Андреевскому] дали 3-ю, тоже и И[горю] Евгеньевичу].

Было неловко снимать рубашку [носил золотой крест; врачи не обратили внимания].

Вышел на улицу — хотелось есть. Солнце скользило к горизонту.

Пошел к вещам, но не пустили.

Стали собирать. Сделали перекличку. Одного не хватило.

Кричали на нас, топали ногами [уже в темноте].

Оказалось, [отсутствовал] Овчинников, вор — староста. Он сидел в карцере: его опознали как беглеца и страшно избили (а конвою нашему не сообщили, они-то и не могли досчитаться одного).

В конце концов заорали: «Бери вещи!»

По одному подходили к куче и тащили. Многие не могли найти своих вещей под грудами мешков и чемоданов.

Снова строились, но по 10 в ряд.

Пересчитывались [много раз]. Проходили в ворота.

Командовали уркам [тем, что без вещей] брать наши вещи. Я помню, что что-то отдал урке в одном белье и обещал ему заплатить полтинник.

Истошный крик [караула]: «На нервах играете!» [это что мы недостаточно быстро идем]. Шли почти бегом.

Крики конвоя: «Шаг вправо, шаг влево буду рассматривать как побег! В партии отставших нет! Стреляю без предупреждения! При команде «ложись» — все как один!»

Незаметно в темноте, в нервном беге, урки сбрасывали корзины в канавы.

Чувствовал, что сил нет (ведь 9 месяцев тюрьмы, без движения, в страшной духоте сказывались).

Корзину мою все же нес урка, которому обещал полтинник.

Отчаянный холод.

Снова та же дорога, мост и карантин [на Поповом острове; теперь «Остров трудящихся»].

[Встречают: ] «Здравствуй, 1-я карантинная рота!»

Пересчет и укладка на нары.

Комвзвод и взводный брали [заключенного] за руки и ноги и втискивали на нары по одному (как кильки в банке; только на боку).

[Мы не стали «укладываться».]

Темнота, еле видны ворота конюшни (где для этапов устроены нары) и узкие, точно прищуренные, два окна.

Стояли часов 5, смыкая ряды (от холода). Урки плясали (от холода в белье, тем, у кого не было одежды, выдавали только белье). Мигали маяки, и не мигала Секирка.

Северо-восток ближе к космосу. Там, в этом углу Европы-Азии, рождается погода, [находятся] метеорологические станции, [происходят] подвижки льда. Космический холод — форпост человечества. Звезды кажутся ближе, и завесы северных сияний чуть приоткрываются над тайной создания, чтобы вселить в души людей смертельный холод, пустоту и ужас перед громадностью мироздания.

Часовой в длинной шинели и валенках неслышными быстрыми шагами взад и вперед ходил за проволокой, точно маятник невидимых часов, точно поршень огромной машины. Не ветер, а целый ураган свистал в наших ушах, холодный, обледенелый, и раздувал полы моего полушубка.

Мороз становился крепче, талый снег обледенел, все быстрее ходил часовой, все быстрее шла таинственная машина — только звезды над головой.

Путеводные?

В утреннем полусвете стал виден мол, и оттуда, где должен был быть Остров, шел пароход — «Глеб Бокий» (я позднее узнал [его название]).

Нас втиснули в роту. Сесть негде. Втащил вещи и впихнул под нары. Потом долго искал — я знал, что вещи — это последнее, что связывало с домом (в тот момент это было главное — ощущать заботу родителей.)

Сесть негде. Все освещается одной тусклой лампой. Удушливый запах. Голове жарко, а ноги в [неразб.] холоде. [Командиры из заключенных] хлестали шпану на вторых [верхних] нарах по ногам ремнями за пропавший чайник. (Наконец чайник взлетел над головами, бить шпану по голым ногам перестали.) Толстый взводный поляк [из заключенных] оскорблял Андрюху [Миханькова], требовал уйти с прохода (куда? стояли плечом к плечу) и извинялся потом перед И[ваном] Михайловичем] Андреевским: «Нас мало — их [шпаны] много. Вы должны быть на нашей стороне».

Клопы ползли (на спящих на нарах) сплошной стеной. О[тец] Александр и кубанец [помню его: красавец в черкеске], мулла (занявшие два места) на одних нарах по очереди давали [нам] отдохнуть (кубанец-кабардинец только охранял нас, лежащих, от шпаны; уступали нам места — мулла и священник Александр).

Брали [из барака] на работу по очереди всех, кто стоял ближе (до дальних нельзя было добраться). Шпана плевала в нас и бросала вши, стреляла вшами щелчками.

Ночью, [на следующую ночь] при лампах [разумеется, керосиновых — «летучая мышь»] вся наша компания переписывала татуировки [ «наколки»] на шпане на карточки [как приметы]. [Невольно у нас] появился начальственный тон (у И[вана] Михайловича Андреевского]). Итак, мы сразу стали на сторону меньшинства (как требовал от нас взводный поляк). Полез переписывать татуировки поэт Ярославский. Ярославский стал что-то шептать на ухо [взводному]. [Взводный грозно стукнул по столу кулаком и сказал: ] «Был тайным — станешь явным».