Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0213-8,978-5-9691-0201-9

Третий том «Записок» Лидии Чуковской охватывает три года: с января 1963 – до 5 марта 1966-го, дня смерти Анны Ахматовой. Это годы, когда кончалась и кончилась хрущевская оттепель, годы контрнаступления сталинистов. Не удаются попытки Анны Ахматовой напечатать «Реквием» и «Поэму без героя». Терпит неудачу Лидия Чуковская, пытаясь опубликовать свою повесть «Софья Петровна». Арестовывают, судят и ссылают поэта Иосифа Бродского… Хлопотам о нем посвящены многие страницы этой книги. Чуковская помогает Ахматовой составить ее сборник «Бег времени», записывает ее рассказы о триумфальных последних поездках в Италию и Англию.

В приложении печатаются документы из архива Лидии Чуковской, ее дневник «После конца», её статья об Ахматовой «Голая арифметика» и др.

---

Однако от голой арифметики и споров о том, когда угасало вдохновение, а когда разгоралось вновь, пора перейти к голой истине, точнее – к самой сути спора. Ахматова утверждала, что никогда не отрывалась от жизни своего народа и никогда не переставала писать стихи. В этом ее гордость, сильнее того – гордыня: сквозь всё – «там, где мой народ, к несчастью, был» – писала стихи. Сквозь все невзгоды, выпавшие на долю народа и все беды собственной судьбы, исполняла она свое предназначение – предназначение поэта.

…Сын ее долгие годы томится на каторге. Отец ее сына – Н. Гумилев – расстрелян. Третий муж, Н. Н. Пунин, умирает в лагере. Долгие годы ни одна ее строка не печатается вообще и большую часть жизни заветные строки хранятся только в памяти. Молодость – туберкулез, вторая половина жизни – инфаркт за инфарктом. Почти всю жизнь – нищета. Бездомье. Тайный или явный полицейский надзор. Ближайшие друзья погибли в застенке или уехали навсегда. Сама она от застенка на волосок. С 46-го года имя ее и ее работа преданы громогласному поруганию. Юношам в вузах и школьникам в школах преподносят высокую любовную лирику Анны Ахматовой как полупохабные откровенности распутной бабенки. И сквозь всё это она продолжает работать! Не чудо ли? Чудо вдохновения и воли?

И проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и смерти – петь я
В этом ужасе не могу.

«Не могу» в данном случае не есть признание в собственной немощи, но мера ужаса, творившегося вокруг. («Мы на сто лет состарились…» – воскликнула Ахматова о первом дне первой мировой войны и цифра «100» обозначает здесь не количество лет, а степень потрясения.) Так и «я тринадцать лет не писала стихов», «шесть лет я не могла писать», а если угодно, и десятилетиями не писала, обозначает не реальное число неплодотворных годов, а степень душевной угнетенности.

И униженности. Ведь и на унижение она пошла, пытаясь спасти сына:

Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача, —

сказано ею о вымученных стихах в честь Сталина.

На Западе кому-то и зачем-то сначала нужно было утверждать, что, в отличие от ближайших друзей, Ахматова, оставшись в России, хоть и не замолчала совсем, но была подвержена припадкам полного онемения. А так как Ахматова хоть и провела «под крылом у гибели» большую часть своей жизни (зрелость и старость), работа в ее лаборатории никогда, вопреки всему, не прекращалась, – то разговоры о ее мнимом бесплодии ранили и оскорбляли ее. Ведь это она, Ахматова, а ни кто другой, написала – в тридцатые, в 32-м или 33-м году:

Водою пахнет резеда
И яблоком любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь… —

ведь это она в пору Отечественной войны, когда полРоссии занято было неприятелем, сказала:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово, —

ведь это ее стихи о любви, о разлуке, о разрывах и встречах питали и питают русских читателей и русскую литературу.

В сдержанном, чинном (ибо подцензурном) предисловии к весьма урезанному сборнику стихотворений 1961 года Ахматова заявила: «Читатель этой книги увидит, что я не переставала писать стихи, для меня в них связь моя с временем, с новой жизнью моего народа». (Новой? Вспомним: «Там, где мой народ, к несчастью, был».) А 27 июня 1963 года Ахматова сказала М. В. Латманизову и он тогда же зафиксировал ее слова:

«Конечно, в разные годы, у каждого поэта, писателя продуктивность не одинакова. В конце 20-х годов я писала меньше, в 30-е годы я писала больше. Особенно много писала в середине 30-х годов. Но я никогда не переставала работать. (Выделено мной. – Л. Ч.) Это прямо с какой-то определенной целью хотят меня поставить в такое положение, что вот Ахматова интенсивно работала, много писала, выпустила несколько сборников и вдруг замолчала – всё кончилось. Кому-то нужны эти выдумки»[252].

В предшествующей таблицам статье, перегруженной оговорками, Н. А. Струве пишет немало верного. Так, например, он справедливо указывает, что цикл «Полночные стихи», созданный семидесятилетней Ахматовой, это сочетание юной свежести с умудренной старостью. И все-таки – подспудная, а иногда и явная цель статьи: с помощью не только арифметики, но и биологии («усыхание поэтического вдохновения приходится, как правило, на 33-й, 34-й год жизни») – цель статьи и таблиц доказать, что Ахматова была подвержена многолетним колебаниям вдохновения. («У Ахматовой перерыв оказался на редкость длительным».) Перерывы бывали – правда; на редкость длительные – упорно повторяемая неправда. Изо дня в день при одинаковом количестве и качестве продукции трудятся только ремесленники. Ахматова – поэт. И зачем Никите Алексеевичу Струве понадобилось, высказывая общеизвестную истину о колебаниях, неравномерностях вдохновения, иллюстрировать свою мысль творчеством Анны Ахматовой – того поэта, чей вдохновенный труд может служить образцом неколебимости, – удивительно.

24 февраля 1992 – 1 марта 1992

Приложение 4

Ганс Вернер Рихтер

ЭВТЕРПА С БЕРЕГОВ НЕВЫ,

или

ЧЕСТВОВАНИЕ АННЫ АХМАТОВОЙ В ТАОРМИНО[253]

Знаете ли вы, кто такая Анна Ахматова? Нет, не знаете, а если скажете, что знаете, то для этого могут быть всего лишь три причины: либо вы действительно образованнее, чем я, либо хотите казаться более образованными, чем я, либо вы были солдатом в России… На самом же деле вы обретаетесь в том же состоянии неведения, в каком обретался я, когда поехал в Таормино, куда обычно ездят, чтобы осматривать греко-римский театр, дымящуюся Этну и несколько норманнских церквей. Впрочем, я вовсе не хотел ехать в Таормино, ни вообще куда-либо… Внезапно мне позвонили из Рима. Как раз перед полуночью.

Должен вам сказать, уважаемые радиослушатели, что мне редко звонят из Рима накануне полуночи. Поэтому я с некоторым удивлением смотрел на трубку. Оттуда раздался тихий, запинающийся женский голос.

Я должен немедленно прибыть в Таормино. Почему в Таормино? «Это очень важно», – сказал тихий женский голос. «Нет, нет! – воскликнул я, – не могу, нет времени, нет денег и вообще…» Тихий голос повторял упрямо: «Таормино – это важно… вы получите телеграмму… официальное приглашение…» «Господа! – закричал я в трубку, так как голос, голос из Рима звучал все тише, – да что мне делать в Таормино?» И тогда прозвучали слова: «Анна Ахматова».

Что ни говори, эти слова звучат хорошо. Пять «а» подряд, а я люблю «а». И все же я воспринял это имя неправильно. Мне послышалось «Белла Ахмадулина». Не пять «а», а только четыре, но имя заставляет прислушаться.

Белла Ахмадулина, татарка, молодая, красивая, первая жена Евтушенко. Стихи она пишет лучше, чем он, и, слава богу, уже развелась с ним… Ах, вот что – значит, Ахмадулина! Но тут тихий голос исчез и связь прервалась.

На следующее утро прибыла телеграмма – смесь итальянских и французских слов – официальное приглашение КОМЕС – Общества европейских писателей, руководимого итальянцами, – телеграмма, в которой трижды повторялось слово «important» (необходимо). Речь шла о важном международном событии, и вовсе не о Белле Ахмадулиной, а о чествовании Анны Ахматовой в Таормино. Телеграмму подписал генеральный секретарь КОМЕС – Джанкарло Вигорелли. Но кто же такая наконец Анна Ахматова? Я мог бы разузнать, но времени уже не оставалось.

Самолет опаздывал. Туман и метель в Баварии. Я надел не те ботинки. Они годились для Таормино, а в Мюнхене меня замело снегом. Холод пробирался сквозь демисезонный костюм, надетый мною для Сицилии. Я проклял Анну Ахматову. В Риме я пересел в самолет, который летел в Катанью. Падал он во все воздушные ямы, какие пролегали между Римом и Катаньей. Салон полон пассажиров. Все места заняты. В каждом кресле мужчина, каждый, читая газету, громко разговаривает с соседом. Мне на ум приходила мафия, и я мерз в промокших ботинках. За окнами ночь… Звезды… Подо мной горы Сицилии. Не стану описывать приземление – все пассажиры до единого оказались писателями из разных стран – французы, испанцы, ирландцы… Мне кажется нужным рассказать только об отеле в Таормино, куда мы наконец добрались.

Сан-Доменико, бывший монастырь, построенный в XV веке одним из князей Катаньи, в течение нескольких столетий – место отдыха для переутомленных работой монахов. В нашем веке превращен законным наследником сицилийского князя в отель. Во время второй мировой войны здесь располагалась ставка фельдмаршала Кессельринга, пока его не прогнали американцы, а сейчас здесь на неделю резиденция КОМЕС.

Огромный монастырский отель с колоннадами, галереей, внутренним двором, висячими садами, с молельнями, превращенными в холлы, и со множеством келий, превращенных в двойные и одиночные номера. Над каждой дверью – символическая картинка. Над моею изображена святая Иоанна Португальская, играющая черепом и короной… Но кто же такая Анна Ахматова?