Мордехай Рихлер - Версия Барни

• Название: Версия Барни
• Автор: Мордехай Рихлер
• Издательство: ИД Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98358-186-9

Словом «игра» определяется и жанр романа Рихлера, и его творческий метод. Рихлер тяготеет к трагифарсовому письму, роман написан в лучших традициях англо-американской литературы смеха — не случайно автор стал лауреатом престижной в Канаде премии имени замечательного юмориста и теоретика юмора Стивена Ликока. Рихлер-Панофски владеет юмором на любой вкус — броским, изысканным, «черным». «Версия Барни» изобилует остротами, шутками, каламбурами, злыми и меткими карикатурами, читается как «современная комедия», демонстрируя обширную галерею современных каприччос — ловчил, проходимцев, жуиров, пьяниц, продажных политиков, оборотистых коммерсантов, графоманов, подкупленных следователей и адвокатов, чудаков, безумцев, экстремистов.

---

У моих сыновей что-то где-то закоротило. Крест-накрест перемкнулись провода. Майк, убежденный социалист, неприлично богат и женат на гранд-даме. А Савл, хотя и сделался неоконсерватором, гол как сокол и влачит нищенское существование в Нью-Йорке, снимая в Гринич-Виллидже какой-то чердак; влюбленные в него девицы, сменяя одна другую, готовят, шьют и стирают его трусы. На жизнь Савл кое-как зарабатывает тем, что пишет полемические статьи в издания правой ориентации: «Америкэн спектейтор», «Вашингтон таймс», «Комментари» и «Нэшнл ревью». Издательство «Фри-пресс» напечатало сборник его эссе отдельной книгой, и я никогда не пройду мимо какого-нибудь дальнего, где я нечасто бываю, книжного магазина без того, чтобы, взяв с полки три дорогих издания по искусству и хлопнув ими о прилавок, не спросить: «А у вас случайно нет блестящей книги Савла Панофски "Промежуточный отчет"?» Если отвечают нет, я говорю: «Что ж, в таком случае эти мне тоже не нужны».

Савл — романтик. Его статьи в защиту правого курса, бесспорно хорошо написанные, агрессивны, полны нетерпимости к голубым и абсолютно лишены сочувствия к бедным, но забавляют меня безмерно, потому что в восьмидесятом году, когда ему было семнадцать, Савл был радикальным марксистом. Страстный приверженец независимости Квебека, он считал ее лишь ступенью, краткой стадией перехода к первому в Северной Америке государству рабочих и крестьян, которое такие, как он, провозгласят, едва только возьмут штурмом Зимний дворец в Квебек-сити. Если, конечно, для этого не понадобится встать раньше десяти утра. На митингах, собиравших жалкую кучку зевак, он произносил речи, в которых клеймил Израиль как расистское государство и требовал справедливости для палестинцев. «Если Ханаан это земля, обетованная Богом потомкам Авраамовым, то в их число как-никак входит и Измаилово семя!»

В те дни Савл жил уже не дома, то есть не в том доме, который я приобрел в Вестмаунте после рождения Майкла, а в коммуне, главным образом состоявшей из молодых отпрысков еврейского среднего класса и угнездившейся в доме без горячей воды на улице Сен-Урбэн, в том самом квартале, где вырос я сам. Время от времени я в те места и сейчас наведываюсь — в тщетных поисках знакомых лиц и старинных городских пейзажей. Но мальчишки, с которыми я рос, тоже давно переехали: кто более-менее преуспел — в Вестмаунт или Хэмпстед, а кто так и продолжает барахтаться — в неописуемые пригороды Кот Сен-Люк, Сноудон или Виль Сен-Лоран. А здешние улицы теперь кишат итальянскими, греческими и португальскими ребятишками, теперь их родители так же трудятся не покладая рук, как когда-то наши, и так и сяк перекручиваются с непомерными счетами за жилье. Время идет. Мастерскую, куда я отдавал отцовские шляпы в растяжку, сменил салон парикмахера, или, как теперь говорят, «стилиста». Кинотеатр «Регент», где я однажды за тридцать пять центов два сеанса подряд — целых три часа! — без помех обжимался с известной на всю округу Голди Хиршорн, заколочен досками. Библиотеки, где я брал книжки за три цента в день («Навеки в янтаре» Кетлин Винзор, «Прощай, красотка» Реймонда Чандлера, «Выход в дамки» Генри Белламана, «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма), тоже больше не существует. «Мясной торжок высочайшей кошерности мистера Каца» уступил место пункту видеопроката: ФИЛЬМЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ — НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ. Квартал моего детства обогатился также книжным магазином «Нью эйдж», вегетарианским рестораном, аптекой нетрадиционной медицины и чем-то вроде буддистского храма. Все это, видимо, ради Савла, его единомышленников и им подобных.

Компашка у Савла была, конечно, еще та. На стенах плакаты с физиономиями примелькавшихся уголовников: Ленин. Фидель. Че. Роза Люксембург. Луис Риэль. Доктор Норман Бетьюн[98]. На одной стене из баллончика с краской напшикано: ПЬЕРА ТРЮДО[99] — НА ХЕР! На другой: VIVE LE QUÉBEC LIBRE![100] В квартире воняло — грязными носками, застоявшимся пердежом и анашой. Повсюду валялись объедки пиццы. Я заходил иногда. Однажды Савл нехотя вылез ко мне из спальни: длинные каштановые волосы по плечам, индейская повязка на голове как съехавший нимб, в руке книга про китайскую революцию. С места в карьер начал меня просвещать (а как же: покрасоваться-то надо перед товарищами), живописуя трудности «Долгого марша»[101].

— Тот «Долгий марш», глупышка, — сказал я, закуривая «монтекристо», — ерунда, прогулка. Воскресный пикник. Я расскажу тебе про долгий марш. Сорок лет по пустыне, без блинчиков во фритюре, без уток по-пекински плелись и плелись наши предки — твои и мои…

— Тебе все шуточки. А эти козлы каждый наш митинг на пленку снимают!

— Савл, мальчик мой, аби гезунт[102].

Долговязая чернокожая девица в бюстгальтере и трусах, свернувшаяся на брошенном посреди пола матрасике, вдруг завозилась.

— Что это значит? — спросила она.

— Это присловье наших предков. Тех самых — владельцев трущоб Ханаанских. Значит: «ну, коли это тебе в кайф»…

— Ах, да пошел бы ты! — вдруг озлилась она, встала и пошкандыбала из комнаты вон.

— Какая очаровательная юная леди. Почему бы тебе не пригласить ее как-нибудь домой на ужин?

Еще одна девица — коренастая, заспанная и совершенно голая — вывалилась из соседней комнаты и потащилась на кухню, специально для меня вильнув пару раз задом.

— А могу я спросить: которое из этих сладчайших созданий является твоей девушкой?

— Собственность у нас здесь не в ходу.

Еще один юный революционер с сальными волосами, собранными в хвостик, выплыл из кухни, прихлебывая кофе, налитый в банку из-под варенья.

— Это еще что за старый хрен? — спросил он.

— Не говори так с моим отцом, — слегка напрягся Савл. Потом отвел меня в сторону и на ухо шепчет: — Я не хочу, чтобы вы с мамой волновались, но за мной могут прийти.

— Из санинспекции?

— Из федеральной полиции Канады. Им моя деятельность небезызвестна.

Кое-какой резон в этом был. Годом раньше Савл, подав документы в Веллингтоновский колледж, чтобы наверстать там пропущенный семестр, обнаружил, что сей учебный центр имеет финансовые вложения в канадских филиалах американских заводов, один из которых выпускает свечи зажигания, применяющиеся в израильских танках. Оскорбленные таким надругательством, Савловы приятели все как один восстали и забаррикадировались в профессорско-преподавательском буфете. Нескольких преподов сразу оттуда выгнали — обремизили, что называется: те-то считали себя активистами движения «Новых левых», а тут еще более новые левые вдруг взяли да и отрезали их от выпивки в кредит. Выброшенный в буфетное окно «Манифест Пятнадцати от 18 ноября» зачитал по ТВ в своем утреннем ток-шоу Пеппер Логан, сделав это в перерыве между сводкой погоды и репортажем с вертолета о транспортных заторах. В манифесте выдвигались следующие требования:

Чтобы колледж отказался от инвестиций в компании, состоящие на службе фашистских и расистских государств.

Чтобы признание эксплуатации квебекцев, этих в прошлом Белых Ниггеров Северной Америки, было подтверждено на деле, для чего следует пятьдесят процентов предметов отныне преподавать по-французски.

Чтобы предмет «история» (если нельзя от изучения никому не нужного замшелого прошлого отказаться вовсе) впредь назывался ейсторией, потому что содержащееся в английском слове «history» местоимение мужского рода «his» своим сексистским звучанием потакает фаллократическому шовинизму и ущемляет права женжчин.

Вокруг здания колледжа выросли полицейские заграждения; впрочем, осадных орудий все же не подвезли. Обороняющиеся вывесили из окон простыни с намалеванными на них лозунгами: СМЕРТЬ КОЗЛАМ. VIVE LE QUEBEC LIBRE. СВОБОДУ БОРЦАМ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЗ ФОК[103]. На третий день осажденным вырубили электричество, в результате чего Пятнадцать Манифестантов лишились возможности смотреть самих себя по телевизору. Что ж, стали ломать мебель и жечь в разных местах костры, но от дыма у Джуди Фришман разыгралась астма. Потом, когда дрова подошли к концу, Марти Хольцман простудился. Он заметил, что с другой стороны заграждений стоит его мать, держит в руках кашемировый свитер и пальто с подстежкой из овчины, но на таком расстоянии эти теплые вещи лишь дразнили, усиливая чихательные позывы. Шоколадная диета кое-кому даже нравилась, но у Марты Риан из-за нее кожа покрылась сыпью, и она ни за что не желала больше работать на камеры, позируя у окна с голой грудью, — бабскую суетность она поставила выше общего дела. Неудивительно, что вечером на собрании партячейки постановили считать ее буржуазной пиздюлиной.

Теснота, тьма и холод на грани замерзания вызвали неизбежный раскол в рядах. У Греты Пинкус кончились таблетки от аллергии, и она стала проситься в отпуск по болезни. Открылось, что Дональд Поттер-младший тайком, в уборной, закапывает в глаза жидкость для контактных линз, не делясь с двоими товарищами, у которых она кончилась. Поттеру поставили на вид. Он в свою очередь обвинил соратников в том, что они ополчились на него не просто так, а из ксенофобии, потому что он голубой. Молли Цукер обратилась с прошением, чтобы ее в четверг отпустили на прием к психоаналитику, но проголосовали против. В туалеты, в которых много дней не спускали воду, стало не войти. В итоге на девятый день осады разочарованные Пятнадцать Манифестантов решили выйти в момент, когда по Си-би-си-ТВ начнутся новости на всю страну. Они шагали, выстроившись в колонну, головы держали высоко поднятыми, салютовали, вскинув вверх сжатый кулак, и не опускали рук, даже когда их уже грузили в поджидавший тюремный фургон. Я стоял, смотрел, Мириам в страшном расстройстве рядом, причем она так вонзила мне ногти в ладонь, что я чуть не отдернул руку.