Альфред Хаусмен - Избранные стихотворения

• Название: Избранные стихотворения
• Автор: Альфред Хаусмен
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Критика
• Год: 2006
• ISBN: 5-902312-83-3

Крупнейший английский поэт А.Э.Хаусмен (1859–1936), известен в России с 1930-х годов, но никогда не издавался отдельной книгой. Настоящее издание, подготовленное интернет-сайтом «Век перевода», включает в себя около двух третей поэтического наследия Хаусмена; некоторые стихотворения приводятся в нескольких переводах. Завершают книгу пародия Хаусмена на античную драму в переводе М.Л.Гаспарова, а также ключевая для понимания творчества поэта-филолога лекция «Имя и природа поэзии».

---

Опять же, в прошлом веке было очень много так называемых вордсвортианцев. Теперь их значительно меньше; но нельзя сказать, что число людей, правильно оценивающих поэзию Вордсворта, пропорционально уменьшилось: я подозреваю, что оно стало много больше. Вордсвортианцы, как говорил им Мэтью Арнольд, были склонны восхвалять своего поэта не за то, за что было нужно его восхвалять. Главное, что их привлекало, может быть названо его философией; они разделяли его веру в нравственность мироздания и устремленность происходящих событий к лучшему; они даже были готовы принять его концепцию природы как живого, чувствующего и доброго существа, концепцию столь же чисто мифологическую, как Дриады и Наяды. К его волнующим словам, которые пронзают сердце и вызывают слезы у тысяч людей, совершенно безразличных к его верованиям и мнениям, вордсвортианцы не были сколько-нибудь заметно чувствительны. Как бы справедливо они ни восхищались глубиной его проникновения в человеческую природу и благородством его морали, всё это — пусть гармонично и тесно связанное с поэзией — остается отличным от поэзии.

Когда я обращаюсь к своему разуму, стараясь яснее разобраться в существе дела, я не могу убедить себя в том, что существует что-нибудь подобное поэтическим идеям. По-моему, не бывает истин столь драгоценных, наблюдений столь глубоких, чувств столь возвышенных, чтобы их нельзя было выразить прозой. Самое большее, что я могу допустить, это то, что некоторые идеи, в отличие от всех остальных, позволяют выразить себя поэтически и что поэтическое выражение придает им усиление, возвеличивающее их и почти полностью преобразующее, и это усиление не может быть распознано и отделено иначе как анализом.

Whosoever will save his life shall lose it, and whosoever will lose his life shall find it.[36] Это самая важная истина из когда-либо сказанных и величайшее открытие в области морали из когда-либо сделанных, но я не нахожу здесь ничего, что я бы мог признать поэтичным. С другой стороны, когда Мудрость говорит в «Притчах»:

Не that sinneth against me wrongeth his own soul; all they that hate me, love death.[37]

— то это для меня поэзия: из-за тех слов, в которые облачена мысль. А седьмой стих сорок девятого псалма в Требнике,

But no man may deliver his brother, nor make agreement unto God for him.[38]

— для меня поэзия настолько сильная, что мне даже трудно прочесть этот стих без дрожи в голосе. То, что это действие языка, я могу подтвердить экспериментально: слова Библии, выражающие ту же мысль —

None of them can by any means redeem his brother, nor give to God a ransom for him.[39]

— я могу прочесть безо всякого волнения.

Поэзия заключается не в том, что говорится, а в том, как это говорится. Может ли она вообще быть выделена и изучена сама по себе? Ведь нельзя вообразить более тесного сочетания, чем сочетание слова с его смыслом. Существует ли чистая, беспримесная поэзия — поэзия, свободная от смысла? Даже когда, как это обычно и бывает, у стихов есть смысл, не всегда рекомендуется его извлекать.

«Поэзия, — говорит Кольридж, — доставляет наибольшее удовольствие тогда, когда она понята не полностью, а лишь в общих чертах», и полное понимание подчас может полностью уничтожить всё удовольствие. «Призрачный замок» — одно из лучших стихотворений По, но только до тех пор, пока мы удовлетворяемся кружением среди его образов и чувств и смутно понимаем заключенную в этом стихотворении аллегорию. Мы ощущаем неудобство (я, по крайней мере, его ощущаю), когда начинаем понимать, насколько эта аллегория точна в деталях, когда нам становится ясным, что волшебная дверь дворца — это рот Родрика Ашера, что жемчуг и рубин — это его зубы и язык, желтые флаги — это волосы, оперенный и бледный бастион — это его лоб, и когда нам остается только лишь надеяться — ибо это не более, чем надежда, — что парящие ароматы никак не связаны с маслом для волос.

Смысл подлежит разуму. Поэзия — нет. Иначе восемнадцатый век был бы способен дать куда лучшую поэзию. И в самом деле, кто из английских поэтов того века выделяется ясно распознаваемым на фоне современного им диалекта подлинно поэтическим произношением? Четверо: Коллинз, Кристофер Смарт, Коупер и Блейк. Что еще у них общего? Они все были сумасшедшими. Вспомним Платона: «Тот, кто без безумства муз в душе стучится в дверь поэзии и думает, что искусство сделает его поэтом, обнаруживает, что стихи, которые он пишет в трезвом состоянии духа, разбиваются наголову стихами безумца».

То, что разум не является источником поэзии, что он может мешать ее рождению и что ему даже нельзя доверять в оценке создаваемых стихов, лучше всего видно в случае Смарта. Когда он был в здравом уме, то ни премия, установленная в этом университете преподобным Томасом Ситоном, ни последовательное созерцание пяти отдельных свойств Высшего Существа; не могли побудить его к созданию стоящей поэзии. Единственное стихотворение, из-за которого его помнят, стихотворение, которое было должным образом оценено только в более мягком климате девятнадцатого столетия и которое вдохновило одно из лучших стихотворений двадцатого, было написано если и не в настоящем заключении, как это говорит предание, то, во всяком случае, сразу после освобождения.

И когда в восемнадцатом столетии — столетии разума и здравомыслия — собирали его поэтические труды, то это стихотворение исключили как «несущее печальные следы недавнего помрачения ума».[40]

Коллинз и Коупер, хотя и видели дома умалишенных изнутри, не писали там никаких стихов, а Блейк никогда не был настолько сумасшедшим, чтобы быть туда запертым. Но составляющие их натуры так или иначе бунтовади против централизованной тирании разума, их мозг не был тем троном, на котором этот великий узурпатор мог сидеть спокойно.

И так странно случилось, что именно в восемнадцатом столетии — столетии прозы и неглубокой или ненасыщающей поэзии — забил родник чистейшего вдохновения. Для меня самая лучшая поэзия — это поэзия Блейка. Я нахожу его лирический тон по красоте равным шекспировскому и превосходящим лирический тон любого другого поэта, я даже считаю Блейка поэтичнее Шекспира — пусть у Шекспира можно найти много больше поэзии, зато у Блейка поэзия составляет большую, чем у Шекспира, часть по сравнению со всем остальным: не смешиваясь с течением огромной реки, она может быть в чистом виде извлекаема из собственного небольшого источника. Шекспир богат мыслями, смысл его стихов трогает читателя, даже когда поэзии в них нет: смысл стихов Блейка часто совершенно неважен или даже в сущности отсутствует, и мы можем полностью отдаться его небесной мелодии.

Даже Шекспир, имевший сказать так много, подчас создает очаровательнейшую поэзию, не говоря ровно ничего:

Take О take those lips away
That so sweetly were forsworn,
And those eyes, the break of day,
Lights that do mislead the morn;
But my kisses bring again, bring again,
Seals of love, but seal'd in vain, seal'd in vain.[41]

Это бессмыслица, но это восхитительная поэзия. Когда Шекспир наполняет подобную поэзию мыслями — мыслями, которые стоят этой поэзии, — как, например, в

Fear no more the heat о'the sun[42]

или

О mistress mine, where are you roaming?[43]

— то эти песни — самые вершины лирики — действительно становятся более великими и трогательными, но я бы затруднился назвать их более поэтичными.

Итак, снова и снова Блейк и Шекспир сейчас и всегда дают нам либо чистую поэзию, либо поэзию со столь малым количеством примешанного смысла, что уже ничто другое, кроме поэтических эмоций, не ощущается, да и не имеет значения.

Hear the voice of the Bard,
Who present, past, and future sees;
Whose ears have heard
The Holy Word
That walk'd among the ancient trees.

Caling the lapsed soul
And weeping in the evening dew;
That might control
The starry pole,
And fallen, fallen light renew.

«О Earth, О Earth, return!
Arise from out the dewy grass;
Night in worn,
And the morn
Rises from the slumberous mass.

«Turn away no more;
Why wilt thou turn away?
The starry floor,
The watery shore
Is giv'n thee till the break of day.»[44]

Это таинственное величие было бы менее великим, будь оно менее таинственным, если бы зачатки идей, которые только здесь и есть, обрели форму и план и если бы намек сгустился в мысль.

Memory, hither come
And tune your merry notes;
And, while upon the wind
Your music floats
I'll pore upon the stream
Where sighing lovers dream,
And fish for fancies as they pass
Within the watery glass.[45]

Это не отвечает никакой реальности, «веселые ноты памяти» и всё остальное — лишь пустые фразы, а не вещи, должные быть воображенными; строфа только лишь опутывает читателя сетью бездумного наслаждения. Стихи, которые я сейчас прочту, вероятно, имели какой-то смысл для Блейка, и те, кто изучают Блейка, думают, что нашли этот смысл. Но этот смысл — разочаровывающая ерунда по сравнению с самими стихами.