Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

• Название: БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-01063-5

Дипломат, педагог, британский пресс-атташе и шпион в Александрии Египетской, друг и соратник Генри Миллера, старший брат писателя-анималиста Джеральда Даррелла, Лоренс Даррелл (1912–1990) прославился на весь мир после выхода «Александрийского квартета» (1957–1960), расколовшего литературных критиков на два конфликтующих лагеря: одни прочили автору славу нового Пруста, другие видели в нём ловкого литературного шарлатана. Время расставило всё на свои места, закрепив за Лоренсом Дарреллом славу одного из крупнейших британских писателей XX века и тончайшего стилиста, модерниста и постмодерниста в одном лице.

Впервые на русском языке — второй роман дилогии «Бунт Афродиты», переходного звена от «Александрийского квартета» к «Авиньонскому квинтету», своего рода «Секретные материалы» для интеллектуалов, полные восточной (и не только) экзотики, мотивов зеркальности и двойничества, любовного наваждения и всепоглощающей страсти, гротескных персонажей и неподражаемых даррелловских афоризмов.

---

Более того, он сумел, как настоящий актёр, выбрать самое выигрышное место в комнате — рядом со старым камином и прямо под яркой лампой с кроваво-красным абажуром из матового пергамента. Лампа освещала в первую очередь затылок и колено Джулиана, при этом лицо казалось сильно загоревшим, а волосы по контрасту — очень светлыми, ещё светлее, чем на самом деле. В тёплом свете, созданном красным абажуром, у Джулиана были все преимущества любителя зимнего спорта.

— Ах, — проговорил он и переставил ноги в ярко начищенных туфлях. — Я позволил себе заглянуть сюда по дороге на Ямайку. Надеюсь, всё в порядке? Бэйнс обиходил меня, как ребёнка.

И он повёл подбородком в сторону подноса с сэндвичами и шампанским в ведёрке. Однако он остался сидеть в кресле. Бенедикта скользнула к нему, обняла его, словно выполняя светские формальности, пока я раздевался и влезал в полосатые шлёпанцы.

Наверно, Бэйнс уже давно спал; поэтому, ища сигарету, я попросил Бенедикту сварить кофе.

— Джулиан, вы были правы, — сказал я, тотчас осознавая лёгкость, с какой мне дались эти слова. — Но вы здорово меня перепугали. То, о чём вы говорили, на нынешней стадии невозможно без посторонней помощи, поэтому я позвонил Маршану, а он поклялся, что не имеет к этому никакого отношения. Я перебрал в уме все варианты коротких замыканий. И естественно, ни ему, ни мне не пришло в голову даже подумать о Саиде — а ведь это он отыскал номер и набрал его. Вот так!

Я устроился напротив камина, и в комнате воцарилась тишина — глубокая, богатая звуками сельская тишина; я чувствовал, как он ностальгически упивается ею, насторожённо подняв голову, словно охотничья собака.

— До чего же тут спокойно, — с удивлением произнёс он. — Наверно, даже спокойнее, чем в большом доме — там всегда что-то шумит. Думаю, всё дело в маленьких комнатах.

Пришла Бенедикта и принесла поднос с кофе; она уже надела пижаму и расчесала волосы. Мы расположились перед камином, раздули в нём пламя и налили в кружки кипящий напиток.

Джулиан смотрел в огонь поверх наших голов. Он казался спокойным, пребывающим в мире с самим собой, — однако в этом было что-то от старческой отстраненности, совсем не похожей на победу над внутренними конфликтами.

— Вы говорили, что закончите работу в следующем месяце, это так? Пора нам понемногу вводить её в нашу жизнь — или ещё рано? В конце концов, с её точки зрения, у неё был большой кусок жизни после того, как она покинула нас. Вряд ли нам захочется, чтобы она удовлетворилась участью научной сироты.

Я был всерьёз тронут забавной унылой нотой в его голосе, который звучал то высоко, то низко, как наканифоленная мелодия виолы; мне даже как будто послышалась нота наивной симпатии. И лицо у него, пока он говорил, словно помолодело и разгладилось в свете камина.

— Разве я не прав? — спросил он под конец, словно споткнувшись, но с той же бесстрастной задумчивостью, которую я тоже почему-то нашёл трогательной.

— Хочу надеяться, — ответил я, — что вы не слишком привязались к нашей модели и не путаете её с живой женщиной! На самом деле это легко может произойти, ведь она, скажем так, почти живая. Правда, и Маршан, и я в какие-то моменты понимали, что думаем о ней, будто она настоящая, а не творение человеческих рук, пусть даже прекрасное.

Пару раз Джулиан кивнул, пока я произносил свою речь.

— Знаю, — тихо произнёс он. — Знаю.

У него шевелились губы, словно он предостерегал sotto voce[76] сам себя. И вдруг, не знаю как, у меня вырвалось:

— Джулиан, как вам пришло в голову… сделать копию?

Теперь он смотрел на меня с упрёком и с такой печалью, такая безысходная боль была в его взгляде, что мне стала очевидной вся неуместность моего вопроса. Чёрт возьми!

— В определённых обстоятельствах совершаешь определённые поступки, — в конце концов ответил он. — Никогда не задумывался, почему и как?

И он был прав. Как ответить на вопрос, не приняв во внимание ту жизнь, которую мы оба прожили в фирме Мерлина? Я ведь тоже прошёл там своё ученичество. Да… фантастика ничем не отличается от реальности. Это ясно как день, говорится в пословице.

На мгновение он опустил голову и прикрыл веками чёрные глаза, напомнив мне хищную птицу; и, глядя на него, задумавшегося в свете красной лампы, я не мог не подумать, что его сила уступает умственной напористости и что фундаментом фирмы (в сущности, они стали неразделимы) стало бессилие, медленно распространяющееся пятно осознанного бесчестья, стыд и уныние, вытекающие из этого. И ничего более — как будто этого недостаточно! Да нет, достаточно для формулировки, для определения места. Облегчение было такое, что я не понимал, как это прежде ничего не мог объяснить себе. В самом деле, то бесценное, за что мы все сражались, размахивая каждый своим стерильным и бесстрастным пенисом, было вечным и анальным — простывшим библейским говном нашей культуры, лежащим под побегами современной истории в ожидании… («Молдавский пенис широкий и круглый», — пишет Тинберген, тогда как Умляут добавляет: «И нередко блестит, как обыкновенный баклажан». Что бы мы делали без исследований этих северных учёных?) Немыслимая жадность бессилия!

— Вам в некотором роде повезло, — медленно проговорил Джулиан, пока я пытался сосредоточиться, — что вы пришли к нам свеженьким. То, с чем вы должны были сражаться — или вам казалось, что вы должны сражаться — не имело к вам никакого отношения. Но если бы, как в моём случае, ваш противник был бы более чем наполовину вами же?.. Что тогда? Я пытался делать две совершенно разные вещи одновременно, тогда как они противоречили друг другу — пытался запрячь фирму и направить её бег и в то же время увеличить процент моей собственной личной свободы внутри неё. Я принадлежал Мерлину, а вы — нет. И всё же я ощущаю большее стремление к свободе, чем вы. К тому же всё остальное, что не отпускает меня: семья, раса, окружение… — всё это околдовывало и теперь околдовывает меня. Не плачь, Бенедикта.

Дав волю чувствам, Бенедикта коротко всхлипнула, прежде чем опустить голову на колени; это было похоже на плач ребёнка, потревоженного во сне воспоминанием о ссоре из-за игрушки.

— Её смерть остановила меня, — проговорил Джулиан с робкой нежностью, отчего в его голосе появилась некая таинственность — намёк, возможно, на будущее безумие, которое, судя по всему, было уже близко? Нет, это уж слишком. — Прошлая неделя, — устало продолжал он, — была неделей великих опасений из-за Нэша, так как он вдруг появился на сцене со всеми своими вопросами о ней. Ни на один я не смог ответить, хотя я в теме и в анально-оральной теологии разбираюсь не хуже вас. А Нэшу хочется её уничтожить.

— Уничтожить!

— «От неё будет одно зло, — так он сказал. — Она несёт на своей конструкции трагически невидимые отпечатки пальцев — Фрейдовы отпечатки пальцев её творцов». Так он говорит. Другими словами, она не может, как я рассчитывал, быть эстетическим представителем нашей культуры, потому что вы лишили её тех самых органов, от которых это зависит. Я лишь повторяю его слова. Где merde, которое потопило тысячи пароходов? Это он спросил. На самом деле он неловко, но пытался проанализировать, почему я приказал сотворить её, тем более в образе единственной женщины… — Джулиан замолчал и уставился в камин, следя за беспокойными языками пламени, которые взлетали на фоне стены. — Им так мало надо, — продолжал он, — этим психологам, и на самой ничтожной аналогии они готовы построить свои объяснения. Вот и Нэш анализирует, почему я выбрал её из всех женщин как главный символ — богиней богатства, богиней большинства. Нет ничего проще, правда? Для анализа частенько выбирают совсем мелкую траншейку; кстати, и до эпохи палеолита не так уж далеко. Но не Нэшу с его трудными путями и свободными ассоциациями. Экран суть стерильный экстракт — простыня или парус или то и другое вместе; но слегка присыпанное алхимическим серебром, чтобы лучше улавливать проецируемый образ, столь дорогой коллективному подсознанию — образ юной матери с оттенком инцеста… С одной стороны, есть основания посмеяться, так? Но с другой… ах! Феликс… Увы, эта неделя дурных предчувствий была полна вопросов об Иоланте; вот если бы я мог спросить вас и вы ответили бы на них, пусть даже предположительно. Я всё сделал, чтобы Нэш увидел в ней только лишь скромный форпост пространстве автоматизации. К сожалению, ему этого оказалось недостаточно. С самого начала я совершил ошибку, заговорив с ним о культуре и эстетике, — подсознательно мы все так или иначе стараемся забыть о презренном металле в наших поисках. Да. Для психоаналитика это грязь. Кстати, вы когда-нибудь видели золотой слиток? У меня один с собой, я везу его на Ямайку. Сейчас покажу.

Трудно представить более нелепое соседство, чем фрак, цилиндр и под ними маленький коричневый свёрток, перевязанный бечёвкой. С очевидным, но внешне скромным торжеством он развернул буржуазную обёртку и положил на ковёр между нами нечто, похожее на зеленоватую булку с глубокой печатью. Булка тускло блеснула в свете камина.