Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

• Название: БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-01063-5

Дипломат, педагог, британский пресс-атташе и шпион в Александрии Египетской, друг и соратник Генри Миллера, старший брат писателя-анималиста Джеральда Даррелла, Лоренс Даррелл (1912–1990) прославился на весь мир после выхода «Александрийского квартета» (1957–1960), расколовшего литературных критиков на два конфликтующих лагеря: одни прочили автору славу нового Пруста, другие видели в нём ловкого литературного шарлатана. Время расставило всё на свои места, закрепив за Лоренсом Дарреллом славу одного из крупнейших британских писателей XX века и тончайшего стилиста, модерниста и постмодерниста в одном лице.

Впервые на русском языке — второй роман дилогии «Бунт Афродиты», переходного звена от «Александрийского квартета» к «Авиньонскому квинтету», своего рода «Секретные материалы» для интеллектуалов, полные восточной (и не только) экзотики, мотивов зеркальности и двойничества, любовного наваждения и всепоглощающей страсти, гротескных персонажей и неподражаемых даррелловских афоризмов.

---

— Мне обязательно надо показать тебе материал, который пошёл ей на кожу; ты решишь, что видишь японскую акварель, — она прекраснее лепестков любых цветов, какие только придут тебе на память.

Когда я отвернул простыню, мы увидели всё ещё безмятежные черты кинобогини. Мне передался ужас Бенедикты. А тут ещё пронзительно зазвонил телефон, отчего у нас обоих душа убежала в пятки и мы крепко прижались друг к другу. Дрожащей рукой я взялся за трубку и с облегчением услыхал голос Маршана:

— Я тут кое-что придумал. Она ведь ещё подключена, правильно? Может быть, мы переусердствовали с жидкостью, и она в состоянии передать мысль, фразу по проводам, не пользуясь телефоном? Звучит невероятно, но, думаю, так оно и было.

— Не исключено. Другого объяснения я не вижу.

Маршан довольно причмокнул и продолжал:

— Щёлкни тумблером, она сама ответит на вопрос.

Но я не был склонен проводить опыты ночью.

— Подождём, когда она восстанет с ложа — прекрасная, как ночь.

В это мгновение послышался приглушённый стон, потом непонятный шорох, и я повернулся к Бенедикте, которая не отрываясь смотрела на изменившее выражение лицо Иоланты. Теперь мы оба не могли отвести от неё взглядов, и вдруг блестящие сапфировые глаза открылись, чтобы пристально, не мигая уставиться на Бенедикту. Неудивительно, что Б. испугалась и попятилась.

— Это сейчас заговорит, — прошептала она. — Бедняжка. Бедняжка.

Она пошатнулась, теряя сознание, но я подхватил её. В уборной по соседству её долго и мучительно рвало.

— Уйди на минутку, — попросила Бенедикта между позывами рвоты. — Она хочет что-то сказать тебе. Пожалуйста, вернись к ней.

Однако я ждал, пока она будет в состоянии вернуться вместе со мной; мне хотелось, чтобы она справилась с шоком и приняла Иоланту такой, какой она стала, — не нашим творением, а скромной копией настоящей Иоланты. Вот я и торчал рядом, не говоря ни слова, пока она не встряхнулась и не сказала: «Ну вот! Теперь всё». Она умылась, ещё за дверью вытерла лицо белой салфеточкой и взяла меня под руку. «Такого я ещё не видела!»

Голова Иоланты как будто оставалась неподвижной, но черты лица отражали изменчивые чувства или импульсы, подававшиеся памятью разума или желаний и на электрических крыльях мчавшиеся в магазин закодированных воспоминаний. Удивительно, как она умудрялась «жить» на такой маленькой мощности, которую мы определили ей. И всё-таки она жила. Её голубые глаза с бесстрастным любопытством рассматривали слепящие лампы операционной; потом, видно привлечённая нашими подвижными тенями в белом пространстве, она опустила взгляд и остановила его в конце концов — нерешительно, смущённо, радостно — на моём лице. Клянусь, она узнала меня — насмешливая морщинка появилась в уголке её губ, словно она собиралась произнести своё ироническое приветствие на греческом языке: «Xire Felix тои», — при этом оставаясь робкой, конфузливой gamine[75], которая боится наказания. Но, конечно же, при таком маломощном токе провода перепутались, как это бывает в обычном бреду — например, в горячке, — и то, что она хотела сказать, прозвучало почти беззвучно и не очень отчётливо. Она говорила низким контральто, не как при жизни:

— Глубоко внутри, Джулиан, вы хотите быть как могила; вам уже невмочь от греховного сожаления, что вы не умерли в детстве, — как же мы вас понимаем! Но теперь, оправившись от тяжёлой болезни, я постараюсь вам помочь, вот увидите.

— Господи!

Бенедикта вся дрожала, не в силах одолеть восхищение и ужас.

— В ней всё перепуталось, — сказал я и легонько провёл рукой по волосам Иоланты, зная, что она откликнется на мой жест, как делала это в жизни. Она медленно пригнула головку, показав очаровательную линию шеи, и задышала глубоко, возбуждённо; потом не торопясь, сладострастно вздохнула и сонно улыбнулась мне.

— Поцелуй меня. Поцелуй, — попросила она, — Феликс, — и вытянула красные улыбающиеся губки, которые я поцеловал под возмущённо-любопытным и ненавидящим взглядом Бенедикты.

Мы поцеловались, и она потёрлась губами о моё ухо, шепча:

— Любимый. Жизнь столько всего сулила нам, а мы ни на что не годились, не годились. Я разговаривала с Джулианом.

Что ж, если на это хватило жидкости, то её могло хватить и на кое-что ещё; скажем, Иоланта могла бы ответить на «реально» заданный вопрос.

— Как ты это сделала? — спросил я.

Она закрыла глаза, делая вид, будто не услыхала, не поняла вопрос, но потом открыла их, и на щеках у неё появились ямочки.

— Арабский доктор был очень добр ко мне; он позвонил Джулиану. На минутку. Это было утомительно.

Вот и ответ! Позвонил, потом приложил трубку к её уху и рту. Увеличил мощность. Ах ты, моя шизоидная богиня, засыпай поскорее. Ей ничего другого не оставалось; мягко сомкнулись длинные ресницы, и она опять утонула в ничто, покачиваясь в морском ритме электрического потока. Она отступала, отступала в неподвижный сон научного времени; кровь ещё продолжала насыщать ткани, отмериваемая небольшой шкалой размером с женские часики. Синяя лампочка на установке жизнеобеспечения горела всю ночь. Удивительная тишина и удивительная красота!

— Что ж, теперь всё ясно, — сказал я. — Поехали домой. Кажется, я устал.

— Поцелуй меня разок, — попросила Бенедикта. — Я хочу почувствовать, как это было для неё… для этого… нет, так не пойдёт. Ты невнимателен. Мыслями ты всегда далеко, витаешь в облаках. А ты должен быть как копьё.

Но я тем временем подтыкал вокруг моей куколки белую простыню и задёргивал полупрозрачные занавески. Уже наступила глубокая ночь, и, не знаю сам почему, мною завладело сильное нервное перевозбуждение — наверно, это была реакция на пережитый стресс. Нейсмит оставил у нас газету, и так как я был несколько не в себе, всё ещё испытывал страх, то в пребанальнейших заголовках увидел едва ли не зловещий подтекст. «Посетителей поймали на краже». «Птицы гнездятся на земле». «Работа для иностранцев». Аминь. Аминь. Насвистывая себе под нос, я постарался взять себя в руки. Потом, вздохнув, запер за собой дверь студии.

— Ну вот, — сказал я. — Теперь, когда я буду говорить, что работаю допоздна, тебе известно, кого я тут целую. Неужели можно ревновать к кукле? Наверно. Ведь ревнуют же к ребёнку или собаке, а в особо циничных случаях, разбиравшихся в калифорнийском суде, роковую роль могли играть самые непритязательные объекты. Например, некий мужчина брал с собой в кровать клюшку для гольфа. Что да, то да — с особым цинизмом. Бенедикта, когда будешь читать о таком и думать обо мне, пожалуйста, не произноси грубых слов, обещаешь?

Однако Бенедикта осталась равнодушной к моему нервозному остроумию; бледная и далёкая, она крепко сжимала руку, за которую я держал её, пока мы шагали по траве к асфальтовому пяточку автостоянки. Ей было ясно, что я плету чепуху, что ничего не значащий инцидент неожиданно нарушил мой покой, отчего я ощущал смущение и был неуверен в себе. И всё же мне не удавалось точно сформулировать причину. Ничего ведь не случилось, совсем ничего.

Назад мы ехали медленно, к тому же кружной дорогой, через Кроли, Эддхед и Байр, удлинившей наш путь миль на сорок, судя по спидометру. Сначала я ничего не понял. Правда. А потом вспомнил ветки, перекрывшие шоссе. И обрадовался долгой поездке; вне дома мне всегда думалось лучше, а уж в быстро мчащемся авто — лучше, чем где бы то ни было. Но когда мы подъехали к нашему коттеджу, делясь последними сигаретными затяжками, часы показывали почти утро. Снег с неба больше не сыпался. Огромный лимузин с включёнными фарами стоял возле турникета по другую сторону поля. Как будто представительский «роллс-ройс» Джулиана, который он предпочитал для своих поездок. И правда, за рулём сидел его шофёр. Мы остановились рядом, и, узнав нас, шофёр поздоровался.

— Он ждёт вас, сэр. Мистер Бэйнс встретил его и приготовил ужин. Мне приказано через час везти его в Саутгемптон, поэтому я не выключаю мотор.

Оставив малютку «Копьё», мы отправились по мерцавшей тропинке через поле по направлению к коттеджу с одним ярко освещённым окном. Дверь оказалась незапертой и, едва я коснулся её, открылась, явив нашим глазам пылавший камин и Джулиана, сидевшего в кресле с высокой спинкой и державшего на коленях досье; серебряный карандашик застыл в поднятой тонкой ручке занятого некими глубокомысленными калькуляциями гостя. И опять он был не похож на себя — возможно, из-за одежды, ибо на сей раз на нём была визитка превосходного качества, словно он прибыл прямо со свадьбы или из Аскота. Серый цилиндр и перчатки лежали на подоконнике рядом с «Файненс Уорлд». Вряд ли кто-нибудь мог бы сравниться с Джулианом в непредсказуемости.

Более того, он сумел, как настоящий актёр, выбрать самое выигрышное место в комнате — рядом со старым камином и прямо под яркой лампой с кроваво-красным абажуром из матового пергамента. Лампа освещала в первую очередь затылок и колено Джулиана, при этом лицо казалось сильно загоревшим, а волосы по контрасту — очень светлыми, ещё светлее, чем на самом деле. В тёплом свете, созданном красным абажуром, у Джулиана были все преимущества любителя зимнего спорта.