Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

• Название: БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-01063-5

Дипломат, педагог, британский пресс-атташе и шпион в Александрии Египетской, друг и соратник Генри Миллера, старший брат писателя-анималиста Джеральда Даррелла, Лоренс Даррелл (1912–1990) прославился на весь мир после выхода «Александрийского квартета» (1957–1960), расколовшего литературных критиков на два конфликтующих лагеря: одни прочили автору славу нового Пруста, другие видели в нём ловкого литературного шарлатана. Время расставило всё на свои места, закрепив за Лоренсом Дарреллом славу одного из крупнейших британских писателей XX века и тончайшего стилиста, модерниста и постмодерниста в одном лице.

Впервые на русском языке — второй роман дилогии «Бунт Афродиты», переходного звена от «Александрийского квартета» к «Авиньонскому квинтету», своего рода «Секретные материалы» для интеллектуалов, полные восточной (и не только) экзотики, мотивов зеркальности и двойничества, любовного наваждения и всепоглощающей страсти, гротескных персонажей и неподражаемых даррелловских афоризмов.

---

— И Ближнему Востоку неймётся, очень хочет участвовать, — сказал он, — так что Джулиан уже дал деньги на постановку пары фильмов, дабы склонить восточное общественное мнение в нашу пользу.

Он замолчал.

— Везде Джулиан, — не удержался я.

— Мне пора идти, — произнёс он, но продолжал сидеть, грея в ладонях бренди и не сводя с меня глаз. — Господи, я только и делаю, что болтаю, — с сожалением произнёс он. — И всё ещё не задал ни одного вопроса: как вы живёте, как себя чувствуете, хотите заниматься нашей проблемой или нет… Прошу прощения.

— И прекрасно. Боюсь, мне было бы трудно ответить. Я совсем недавно выздоровел и ещё более недавно, хотелось бы думать, женат на воскрешённом призраке по имени Бенедикта. Как говорится, пока ещё с трудом стою на ногах. Но в любом случае буду в Тойбруке и всё посмотрю вместе с вами. Как насчёт понедельника? Назначайте любое удобное для вас время.

Маршан допил из своего стакана и встал.

— Хорошо, — проговорил он. — Пусть будет понедельник. Послушаете лекцию нашего главного бальзамировщика. Только держите себя в узде. Здравый смысл и ещё раз здравый смысл. Гм!

Я опять спустился в метро и поехал домой, зажатый между согражданами, которые в целом выглядели совсем неплохо, если учесть, что я давно их не видел. Однако это напоминало путешествие в попугаичьей клетке, и я совсем оглох к тому времени, как в конце концов дополз до парадной двери отеля.

— Марк, Бенедикта, Марк!

Она вскочила с сияющим лицом.

— Слава богу, что ты сказал; я как раз думала о нём. Ничего нет для нас более болезненного. Мы ещё долго будем вытаскивать из лап занозы, но Марк…

Я сел.

— Оказывается, мне придётся работать неподалёку…

— Да. Понимаю.

Она закурила сигарету и несколько мгновений шагала туда-сюда по комнате.

— Мы должны постараться и принять его, оживить его немного внутри себя. Наверно, звучит эгоистично, но, боюсь, если он сгниёт внутри и оставит по себе недобрую память, у нас с тобой ничего не получится. Марк всё ещё стоит между тобой и мной.

Она тяжело опустилась в кресло и яростно затянулась, что было знаком гнева и разочарования в той же степени, как простые и горькие слёзы. Я тоже мог бы биться головой о стену и выть, но, будучи, чёрт меня побери, другой породы, не делал этого. Изо всех сил я старался зевать, выглядеть естественно и всё такое прочее. Но, пытаясь закурить, обжёг палец и закашлялся. Отправился в уборную по малой нужде и про себя не один раз выругался из-за того, как всё складывается.

Вернувшись, я обнаружил её стоящей посреди комнаты, уверенной в себе и с великолепной надменной решимостью во взгляде.

— Нам необходимо побывать во всех местах, где мы терпели боль и обижали друг друга, нельзя позволить памяти умереть — как ты думаешь? — Я вздрогнул.

— Прямо сейчас, — сказал я. — Сегодня же.

Она кивнула.

— Иначе ничего хорошего не выйдет.

Нам не понадобилось много времени, чтобы завести автомобиль и разбудить управляющего, — не имело смысла объяснять, зачем нам ехать куда-то, где дороги чудовищно грязны, а всё вокруг дьявольски печальное. Мы не обменялись ни единым словом. Но я запасся термосом с кофе и несколькими отвратительными сэндвичами с ветчиной. Ночь стояла холодная. Дул ветер. Полагаю, с ней происходило то же самое — я имею в виду, что и я тоже как бы заново проигрывал нашу жизнь в том ужасном показушном доме; это было похоже не столько на дурной сон, сколько на то, что я провалился в старый, заброшенный туннель, а потом меня спасли. Однако теперь предстояло вернуться обратно и очистить его от скопившегося мусора. И ещё я ощутил болезненный укол, когда вспомнил о коттедже Иоланты на острове. Ох уж эти призраки, тоже не могут без мяса!

Бенедикта сидела за рулём, а я раскуривал для неё сигареты; она вела машину на предельной скорости, словно стремилась как можно скорей достичь конца путешествия. Фары отбрасывали на холмы длинные белые лучи, терявшиеся в дорожной дали, замусоренной неряхой осенью. Прекрасная ночная природа притихла в грустном ожидании зимы и белого снега, который изменит её до неузнаваемости. В конце концов мы подъехали, медленно одолевая последний длинный извилистый участок, к дому с отвратительными франтовато-розовыми башнями на берегу стального цвета озерца. О Кольридж, где ты? Слегка приглушённо за, возможно, давностью лет всё тут кричало, говорило, шептало о Марке, о болезни, о проклятой бессоннице, о Нэше, о Джулиане, об Авеле — воспоминания вернулись с новой силой… Я засунул руку под бархатное пальто и коснулся её груди.

— Ну вот, — проговорила она, — мы тут, господа присяжные заседатели, мы тут.

Я стучал в дверь, дёргал за длинный, будь он проклят, шнур от звонка, пока она разворачивалась и ставила машину под навес. Целую вечность никто не отзывался. Потом приковылял старик управляющий, похожий на гнома, и принялся сам проветривать постели, звонить насчёт света. Электричество не работало, но, сколько он ни названивал, ему не удалось найти мастера. Пришлось воспользоваться свечами и поставить на мраморный стол два больших серебряных подсвечника; впрочем, для посещения великого мавзолея напрасных надежд они оказались как нельзя кстати — в смысле, скажем, атрофии. Истощения. В розовом свете её лицо тоже было розовым; очень печальным и любимым. (Джулиан сказал: «Раздвинь ноги, я хочу тебя поцеловать», — но вместо этого он потряс подсвечником и безжалостно залил её кипящим воском.)

Просыпались длинные пустынные коридоры и внимательно наблюдали за тем, как мы проходим по ним в пузыре тёплого света; они смотрели нам вслед и исчезали в безымянной тьме. Мы шли, осознавая важность происходящего, не произнося ни слова, проводя в размышлениях несколько мгновений на каждой мучительной остановке. Это было похоже на посещение картинной галереи ушедшей жизни. Здесь мы стали мужем и женой, там лежали, обнявшись, в безнадёжном молчании, здесь поссорились, там, не слыша себя, орали друг на друга, здесь курили и думали. Марк спал тут, просыпался там, играл чуть подальше. Вновь прочувствованная, как наяву, его смерть била по сердцу, словно по напуганному до дрожи барабану.

Авеля не было — в музыкальной галерее зияла дыра; моё любимое игрушечное чудовище, рождённое душевным потрясением Создателя. Я был рад; оно куда-то интегрировалось, где-то растворилось. Здесь она почему-то поцеловала меня и уронила слезинку. И вот уже мы идём в башне мимо спален и спускаемся по парадной лестнице в большую из двух бальных зал. Зеркала здесь не меняли, хотя побитые выстрелами стёкла вынули, оставив лишь позолоченные рамы, которые сердито хмурились, подобно остальным вещам. Здесь тишина была по-настоящему реальной тишиной, даже воздух не шевелился; здесь не было другого резонанса, других колебаний, нежели исходивших от нас. Никогда тут не давали балов в честь свадьбы или дня рождения. Разве что у нас с ней имелось ружьё, и Господня молитва была написана на зеркалах тремя выстрелами. Ружейная комната тоже стояла пустая, правда, тут было несколько книжек на случай, если потребуется привить черенок. Однако в холодильничке, находившемся в кладовке, заботливый гном оставил бутылку шампанского и два зелёных, как Венеция, кубка. Это было как раз то, что надо.

Мы взяли шампанское, чаши и поднос в якобы библиотеку с гобеленом из пустых книжных обложек; там уже был разожжён камин, и нам не потребовалось много времени, чтобы раздуть настоящий огонь. Собрав все подушки, какие только были, я сотворил перед камином нечто в духе огромного восточного дивана, как в Турции. Мы сидели и, погрузившись в раздумья, попивали зелёное шампанское, а поленья в камине творили фантастические фигуры и ещё более фантастические лица. Зазвонил телефон, и от неожиданности мы оба вздрогнули всем телом. Потом переглянулись с любопытством, смешанным со страхом. Кому известно, что мы тут? Джулиан играет в Дивонне. Телефон звонил, звонил, просил, умолял. Я весь взмок, но она взяла меня за руку и сказала:

— Не надо. Хоть один раз пусть себе звонит. Феликс, заклинаю тебя, не бери трубку.

Я возразил:

— Не будь суеверной, Б.

Но она стояла на своём:

— Поверь мне, я знаю.

Телефон всё звонил и звонил; я сел на диван. Дьявольские звонки мешали нам разговаривать и даже думать. Наконец они стихли.

— Теперь мы не узнаем, что это было или кто это был, — пожалел я.

А Бенедикта с облегчением вздохнула:

— И слава богу. Ведь этот разговор мог бы вновь повернуть всё с ног на голову — и мы опять оказались бы на роковом пути.

Потом мы легли и заснули возле тёплого огня, как впавшие в спячку белки, не в силах даже любить друг друга. Перед самым рассветом я открыл глаза в успевшей промёрзнуть комнате, чтобы поправить огонь и узнать насчёт кофе и сэндвичей. Зевавшая Бенедикта выглядела отдохнувшей и пыталась привести в порядок волосы. В ближайшей ванной комнате, куда я отправился на разведку, не было горячей воды; насколько я понял, нагреватели не работали целую вечность.