Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

• Название: БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-01063-5

Дипломат, педагог, британский пресс-атташе и шпион в Александрии Египетской, друг и соратник Генри Миллера, старший брат писателя-анималиста Джеральда Даррелла, Лоренс Даррелл (1912–1990) прославился на весь мир после выхода «Александрийского квартета» (1957–1960), расколовшего литературных критиков на два конфликтующих лагеря: одни прочили автору славу нового Пруста, другие видели в нём ловкого литературного шарлатана. Время расставило всё на свои места, закрепив за Лоренсом Дарреллом славу одного из крупнейших британских писателей XX века и тончайшего стилиста, модерниста и постмодерниста в одном лице.

Впервые на русском языке — второй роман дилогии «Бунт Афродиты», переходного звена от «Александрийского квартета» к «Авиньонскому квинтету», своего рода «Секретные материалы» для интеллектуалов, полные восточной (и не только) экзотики, мотивов зеркальности и двойничества, любовного наваждения и всепоглощающей страсти, гротескных персонажей и неподражаемых даррелловских афоризмов.

---

— Видишь, что получается, когда ты меня бросаешь? Я заболеваю.

— О, благодарю тебя, благодарю тебя.

* * *

Тем не менее, несмотря на детскую эйфорию, ночью меня одолели жуткие кошмары. «Сны — всего лишь проза дневной жизни с небольшой добавкой поэзии». Правильно. Правильно. Но пусть их не будет. Они напугали меня и, конечно же, вынудили задуматься: неужели меня опять увели на злую дорожку… Я спрашивал молчавшую Бенедикту, а она тихо спала рядом, и грудь её равномерно поднималась и опускалась под моей рукой, отчего мне вспомнилось, как набегают и убегают весенние волны потрясающе свободного моря — Греческого моря. Неожиданно почувствовав себя ужасно старым, я отправился в ванную, чтобы ещё раз со всем вниманием обследовать своё тело. Старая развалюха — вот и зуб скоро выпадет: о, пусть только один! Зато волосы отрастают неплохо. И пора менять проклятые очки.

Удивительно, как после всего, через что я прошёл, у меня яйца целы — в отличие от того вайбартовского писателя-рекордсмена. Мне показалось, что и улыбка у меня стала фальшивой, поэтому я решил изменить её… Однако, если улыбаться не справа налево, а слева направо, то работают совсем другие группы мышц. Даже привычное дружеское доброе выражение глаз показалось мне полинявшим. Вот несчастье! Ведь мне было точно известно, как я должен выглядеть, чтобы завладеть ею навсегда. А вдруг она станет моей, новая улыбка, уже не искусственная? Вдруг никто не сможет с ней совладать? Придётся каждое утро ходить на Харли-стрит, чтобы сонливая японка делала мне массаж лица. Может быть, подумать об акупунктуре — иголки в спину, большие разноцветные иголки прямо в упрямый зад изобретателя? О чёрт, только не это.

* * *

Маршан позвонил на другой день, и наконец-то у меня появились основания думать, что всё идёт по плану. Когда он назначил встречу «У Поджио», я, естественно, согласился, радуясь возможности вновь повидать товарища по несчастью. Внешне Маршан основательно переменился: у него поредели и поседели волосы, и сквозь них проглядывала розовая кожа. Фантастический блеск исходил от новенького зубного протеза. Одет, правда, он был как прежде — в профессиональную форму рассеянного профессора: мешковатые серые брюки и рваный твидовый пиджак (в нескольких местах прожжённый кислотой) с кожаными заплатами на локтях. Не обошлось и без длинного кричащего шарфа наверняка цветов родного колледжа. Воплощение клокочущей энергии или перевозбуждения, он вовсю жестикулировал, и лицо у него дёргалось, как у настоящей уховёртки. И всё-таки складывалось впечатление, что усталость и напряжение берут своё; ещё мне показалось, что он слишком много пьёт для в общем-то умеренного в своих привычках человека. Как бы то ни было, он произнёс: «Хау», — и отсалютовал мне на манер американского индейца.

— Хау, — так же серьёзно отозвался я.

— Джулиан мне всё рассказал о вас. Вы не представляете, как я рад. Ещё бы, мы будем вместе работать в Тойбруке. Мне чертовски надоели здешние трупы.

— Минутку. Сначала о Тойбруке. Вы говорите не о том сверхсекретном предприятии?..

Маршан кивнул и продолжил:

— Там мы разрабатываем всё, что может иметь отношение к вооружённым силам; это фабрика первого уровня безопасности. Вам уже оформили пропуск — вот, держите. Когда вы приступаете? Фабрика всего в нескольких милях от загородного дома. На машине — рукой подать. Вы могли бы возвращаться каждый день. Почему вы морщитесь, Феликс?

— Плохие воспоминания, — вздохнул я. — Не знаю. Надо спросить Бенедикту.

— Спросите. Это было бы удобно.

— А что у вас за трупы?

— Настоящие трупы. Работая над моделями, которые, должен сказать, начинают дьявольски походить на настоящих людей, мы убедились, что практически ничего не знаем об анатомии. Можно было бы, конечно, привлечь к работе великих хирургов, но им-то приходится иметь дело с живыми людьми, а мы всего лишь имитируем, да ещё, где возможно, пытаемся что-то упростить с нашим стекловолокном, нейлоном, джутом и так далее. Другими словами, внутренности Железной Дамы не должны быть скопированы, если мы придумали мускулатуру и нервную систему так, что она сможет имитировать человеческое поведение, человеческую речь, мнемонические реакции. Естественно, Авелю нет цены с его банком памяти, который мы спектральным анализом уже уменьшили до размера, можно сказать, горошины, — представляете молитву, записанную на игольном острие? Теперь споры только о деталях. У неё будет словарь вдвое больше шекспировского, ну и вся souplesse[55] мумии, натренированной для балета. Чёрт, это и вправду потрясающе. Джулиан бесподобен. Вам известно, что, когда её изображение поставили в музее мадам Тюссо, он приходил туда день за днём и наблюдал за людскими толпами, собиравшимися вокруг неё? Однажды я узнал из газеты, что восковая фигура повреждена, и подумал, не он ли… ну, не знаю… целовал её или делал что-нибудь более радикальное. Пока ещё он не набрался мужества взглянуть на результат. Говорит, что придёт, только когда вы лично разрешите ему. Знаете, Феликс, он очень боится, правда, очень боится этой нейлоновой Иоланты; а она до того хороша, что я тоже побаиваюсь. Предположим, мы получим совершенную трёхмерную модель. Что потом? Сможет ли она жить независимой жизнью в трёхмерном мире? А?

— А как насчёт секса — вы предусмотрели сексуальную связь с партнёром? Модели будут моногамными?

— Всё возможно; невозможно только продление рода — тазовая область, эта святая святых, воссоздана лишь приблизительно. Но вагина вам понравится. И одна ваша случайная фраза дала великолепный результат. Наверняка вы забыли. «Эякс»!

— «Эякс»? — ничего не понимая, переспросил я.

Маршан хмыкнул:

— Один раз вы напились и сказали, что женщине для настоящего сексуального наслаждения немаловажно количество спермы. Чем её больше, чем она тяжелее, тем лучше.

— Я сказал?

— Ну да, вы.

— Чёрт возьми! Это правда?

— Наше новое лекарство, утяжеляющее сперму, мы назвали «Эякс», и оно имеет грандиозный успех — наверняка вы видели рекламу на станциях метро. Нет? «„Эякс” не принял? День потерян». «Эякс» побил все рекорды. А ведь химический процесс элементарный. Едва заметное возбуждение простаты, вот и всё. До сих пор не замечено никаких побочных эффектов, но когда они появятся, у нас будет противоядие.

— Маршан, — спросил я, — вы счастливы?

Не думаю, чтобы вопрос пришёлся к месту и ко времени, потому что Маршан долго со злостью смотрел на меня, а потом раздражённо буркнул:

— Да.

Мы всё ещё смотрели друг на друга — внимательно и критически.

— Да, — повторил он. — Да, Феликс.

Увы, он играл роль. Ему не хотелось продолжать этот разговор, и я с сожалением осознал всю меру своей бестактности. В конце концов, его счастье — его дело. Меня немного напугало, что моё собственное счастье в большой степени зависит от Бенедикты — определённо, в этом опасная для меня слабость.

— Продолжайте, — сказал я, — продолжайте, старина Маршан, не позволяйте мне задумываться. Никогда прежде мне не приходилось слышать о таком прекрасном проекте, да ещё с таким количеством проблем. Это всё равно что завести ребёнка!

— Именно! — воскликнул он, вновь набираясь энтузиазма, которого я лишил его своим ненужным вмешательством. — Пока общество плодит рабский класс анальфабетиков, «les visuels»[56], которые забыли навыки чтения и зависят от павловских сигналов, определяющих время еды и других физических нужд, — мы, несомненно, имеем право создать модель, которая будет по меньшей мере столь же «человеком», сколь и эти так называемые люди. Правильно? Никак не могу добиться от Джулиана ответа на вопрос, до какой степени нам следует ограничить её свободу действий. Он не желает об этом думать. Но если удастся достигнуть намеченного — почему бы в один прекрасный день нам не отпустить Иоланту, не поцеловать её нежно и не сказать: вот ты и свободна — как будто её выпускают из тюрьмы. Нет никаких причин, насколько я могу судить, почему бы ей не жить самостоятельно в том мире, каким мы знаем его сегодня. Надо будет просто выпустить её, как мыльный пузырь из детской игрушки. «Лети, дитя!» Аналогия с рождением ребёнка вполне допустимая; разве что дети рождаются беспомощными и им ещё предстоит пройти через культурную мясорубку. А допустим, наш ребёнок явится сразу тридцатилетним, духовно зрелым, да ещё с её-то жизненным опытом. Что ей помешает занять место рядом с другими куклами и так же дёргать рычаг ради пропитания, по-павловски? Открывается дверца, и въезжает суп.

Он был чертовски пьян, но оставался на удивление холодным и рациональным. И хотя щёки у него горели, как у чахоточного, он чётко произносил слова и в уборную отправился твёрдым шагом.

— А думать она сможет? — спросил я.