Андрей Белый - Том 4. Маски

• Название: Том 4. Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01089-3, 5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В четвертый том Собрания сочинений включен роман «Маски» — последняя из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

А Серафима в ответ на «Леоночку» — только:

— Она — человек раздражительный!

Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:

— Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!

Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти — в коленки; и ноги расставились.

Шла, чтоб узнать, что для нового дома купить: Никанор ей не раз давал деньги; и знала она — «Тителевские», удивлялась: а как же «жена»? И самой приходилось метаться, забросив профессора: тут — керосинка, а там — полотно: для белья; с Домной Львовной они по ночам подшивали его.

И — расслышала:

— Не отложить ли — а?

— Что?

— С переездом.

И — пепел седьмой папироски осыпался.

Два коготочка явились на лобик:

— С лечебницей, конечно: нет — остается одно!

И Пэпэш недвусмысленно стал их преследовать, мстя за визит Синепапича:

— бедный старик: — оказался на улице; надо скорее устроить его!

И мучительно позеленела.

И все — Ливанора Левоновна

Тут Никанор спохватился:

— Да вы… Да садитесь сюда: на постель… Стулик кос: не настулишь на нем.

На кривуш свой упав, он ногой — на колено, любуясь дырявым носком; вырисовывался на обоях: —

— узорик едва розоватый; а жидкий цветок, — как прыжком пританцовывал: и серо-белявой невзрачности; коврик — оборвыш; столишко — не стол: половина стола раздвижного и драная скатертца; стопочка, а не стакан; и хоромы ж!

Вид — ямы…

И вздрогнула: холодно!

Видно, дом — с придурью; видно, что он не домашничал, а — куралесил; сам печку топил; вероятно, — дымил, угорал; и от стужи подрагивал: глядь: а жилетец о трех только пуговках; где же четвертая?

Личиком ласточкой сделалась; крылья косыночки, — справа и слева: малютка и милочка: а волосята — пушились.

— Давайте-ка я вам жилет подошью!

И мордашкой, раскругленькой, беленькой, заулыбалась ему; платье щупала:

— Нет, позабыла игру.

Грохотнула передняя: шамк угрожающий:

— Ах, ты, топтыжник: грязищи принес со двора; половик-то он — вот!

И — ковровый платок бабы-Агнии выставился:

— А вас Ливанора Ливоновна просит: она из окошка увидела вас, — к Серафиме.

А — где Серафима?

Зажмурилась: рот — рот суров: «Что-то непереносное!» Снова представилось, как Леонора Леоновна, встретив ее, залицуется классом рабочим, которого вовсе не знает она.

— Право, — я уж не знаю…

— А что?

— Мне пора.

За окошком, под месяцем, из зажужукавших там веретен, пролетали воздушные; прытко белье перемерзлое, с мерзлой веревки срываяся, прыгало: на снеговом помеле снеговая какая-то перетрепалась под месяцем.

— Что же: идем?

Серафима оправила добренькой ручкою волосы; ясным согласием лобик разгладился.

Встали.

Мардарий Муфлончик под пол провалился

На Никанора взглянула: зима, а — осенняя шляпа, калошики рваные и перетертое до серой нитки пальтишко; шарф — новый, пушистый, коричневый: великолепно свевается в снег: — настоял-таки Тителев, чтобы он принял подарок; носил этот шарф с таким видом, как будто не шарф — омофор архирейский!

Заборики, кучи: вон сизо-серизовый верх Неперепрева над фонарем серебреет снегурками; как все легко и летуче: в накуре сидели; смотрели, как падала буря; и слушали: безутолочи догромыхивали с дальних крыш.

И — безвременна брызнь; и — небременна жизнь!

Никанор, став под кремовым, бледным веночком из листьев морозных, серебряных, блещущих видел Леоночку: встала под свет за окошечком, как в полуобмороке, затерзавши на грудке узорное кружевце: в желтом халатике; глазки, агатики, став золотыми, мигнули своим изумруди-стым выблеском; и — их закрыла она: папироску к губам; дымок выпустила: и… и… и…

Не глаза, — две звезды, соблеснулись как солнце!

И тотчас, нащупавши их, стали звезды, как точечки: злые; мельк, мельк.

И — в окне: никого.

* * *

Проходя коридором, в гостиную, носом нырнул: и мелькнуло, что здесь, меж стеной, потолком и ковром, повисают невидимо ассортименты машин, поднимающих грохоты в хор голосов: бестелесных?

— Пожалуйте: вас ожидала давно… нам о стольком условиться надо… Привычки профессора, вкусы, чего не хватает…

Леоночка ласково, очень сердечно, излишне, пожалуй, но сдавленно, вогнуто, с быстрым издрогом стуча каблучками, спешила навстречу:

— Входите же, — на Никанора.

И красные губы раздвинувши, белые зубы, — не душу, — ему показала.

— Потом, — к Серафиме «потом», — и икливенько выкрикнула, Серафиму схватив, — вы же знаете: я ваша чтительница.

А лицо стало дряблое, злое, в морщинках, когда Серафиме подвинула кресло она.

Никанор влетел с искоркой: он, из кармана, чурбашку достав, к Владиславику юрким скачком; Владиславика взявши в хапки, сел на корточки, в воздух подкинул, поймал и поставил: чурбашку показывал: —

— хоть бы игрушку купила ему! —

— Поднимаясь, коленкой трещал с видом гордым, достойным учителя русской словесности.

Но, оглядев Леонорочку и Серафиму, он понял, что — лишний; и — в дверь; и — и —

— «ррр» — грохотала гостиная; в полуоткрытую дверь, — видел он, — что отдернут ковер; под ковром люк квадратный, в который, рурукая, пол, вероятно, проваливался; но он пола не видел; он — видел: усы, скулы, красный махор головы; и — Мардарий Муфлончик — под пол провалился! И тотчас: рука неизвестная хлопнула дверью; и щелкнул запор!

Никанор перед дверью: очками блистал:

— Эге!

— Вот оно что!

Бестелесные звуки, — имели телесную, дак-так, почву?

Тут Владиславик, который за ним вылезал, — ему под ноги; с ожесточением правой рукой мальчишку на левую руку швырнул:

— Они ж газы делают?

— Шиш, — ишь?

Сломавшися, ширококостное и искаженное очень лицо бросив пупсику и обдавая едва обоняемым, луковым духом его, он — представьте — запел: деритоником тоненьким; точно писк крысы; руками качая младенца; как мамка, локтями закидывая и полой пиджачишки взлетая над задом, лопаткой и лысинкой; и засигал коридориком, такт отбивая под вой, верещание: белые перья, как пальцы, летали по проводу, по подворотне, по крыше: «Да, — да-с, — они, видно, отмачивают вещи очень сериозные; газы… А брат, Иван, будет посиживать, пока и пол, и квартал, и Москва, и Европа, и мир — не взлетят!»

Он, в испуге летая туда и сюда, — ну тетенькать, подкидывать пупсика, строить из пальцев «козу».

Носом — в пол гоголечком, почти мотылечком порхал, бороденкои мелькнувши в оконном пролете; в его кулаке оказался платочек: Леоночки; и, точно хвостик, платишко вилял:

— Э, они — ди-на-мит-чи-ки?!

А Владиславик, метаемый, точно кулек, — в оры! Бабушка Агния дверь распахнула из кухни:

— Что ты трындыкаешь? Малый не мячик? Чего ты кидаешь его? Ты бы песенку спел али гукал.

Он, пойманный, перкать, схватяся за грудь; не отперкался: даже с постоном рычал, чтобы перш горловой не душил.

— Я тогодля тебе, топотун, говорю, чтоб ты слухал. И — дверь отворилася; голос Терентия Титовича:

— Надо к доктору.

Но Никанор, мимо Агнии, — вот, потому что в дверях разлетевшийся Терентий Тителев встал.

Постоял он; и —

— он… —

Пролетел в коридор

Пролетел в коридор, притоптывая, но бесшумно; предметы держали, а пятка не шлепала; и он — застопорил, вытянув шею; он видел: —

— из зеркала —

— голубоватое поле стены, туалетик, гребеночки белые, щеточки белые.

На туалетике локтем какая-то — мал мала меньше, с невзрачненьким личиком, тяжеловатым, в хорошенькой шубке с коричневым мехом; обвисла ушастою шапочкой; муфта огромная, мехом свисая, лежит на коленях; в нее опустила с улыбкою ротик неправильный в тяжеловатом усилии высмыслить; сосредоточенно слушает, лобиком вцелясь в икливенький голос Леоночки; и сожалеет вперением в муфту. И вдруг она тихо загубила: и растворились черты в нежном цвете лица: как миндаль розоватый!

— Какая такая?

Рассыпались звездочками из прищуров глаза.

И — вся быстрость, которую он развивал, улизнули в него, притаились в плечах и в руках, подлетевших к подтяжкам, блистающим яркими пряжками:

— Экий миленок!

И — вытянув шею; и — видел Леоночку, ножки поджала она под себя на подушке зеленой, которая — в синих изляпинах карего коврика; ручкой берет цвета тертых каштанов она подпирала, следя за развислым дымком папиросы, который проклочился в воздухе; другою гладила желтый капотик, по тканям дымок папироски ведя.