Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

• Название: Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
• Автор: Александр Никонов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Этот роман — откровенная правда о необыкновенных приключениях известного российского ученого и изобретателя. Жизнь этого человека удивительным образом прошла через калейдоскоп исторических эпох. Детство с унижениями, издевательствами, а затем и местью за это; позже — спорт, секс, браки и разводы, обильные возлияния, встречи со знаменитостями, любовные истории. Наука и мистика, загадочные происшествия, розыгрыши и авантюры, наконец, просто хулиганства — ничто не было чуждо нашему герою. Это и многое другое настолько круто замешано в одном человеке, что на его примере можно составить обобщенный портрет целого поколения, активно влияющего на современную жизнь. И еще — прочтя этот роман, вы с удивлением узнаете, сколько неожиданных "скелетов в шкафах" может тайно храниться у ваших вполне добропорядочных и респектабельных знакомых.

---

— Он, — я указал на Моню, — из Госстраха, а я — указав на здание КГБ, — из Госужаса!

Оля громко захохотала, а Моня шикал на нас, пугливо озираясь по сторонам.

— Приглашаю вас на пятнадцатый этаж в «Огни Москвы»! — вдруг предложил я. — Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся завербовать Олю! — пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять, что шутка дошла до нее по прямому назначению.

Моня отказывался, тараща глаза и уверяя нас, что он на работе, но мы его уговорили. Я не знаю человека, которого первое пребывание в кафе «Огни Москвы» не восхитило бы, особенно если находишься на веранде. Хотя бы после «разгрома» гостиницы это чудо сохранилось, как впрочем, и сама гостиница! Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и на ее художественную натуру это посещение произвело большое впечатление. Плюс шампанское и привлекательная компания.

Посреди трапезы Моня забеспокоился и заспешил на работу. Оля хватала его за руки, что-то шептала ему на ухо, и до меня донеслось только слово «Таганка», но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его счет, и мы продолжали нашу встречу вдвоем.

Меня удивила коммуникабельность Оли — она первая перешла со мной на «ты», даже «брудершафт» не понадобился; сразу же стала использовать в разговоре «ненормативную» лексику, причем делала это с большим изяществом. Моню от ее словечек аж в краску бросало — сам он, взрослый мужик, никогда не использовал мата. В довершение всего, Оля курила сигареты — и готов образ этакой интеллектуальной дюймовочки-«эмансипэ». И женственности в этом образе было маловато.

Наконец, мы покинули кафе, и Оля попросила проводить ее на Таганку. Поезда мои отправлялись поздно вечером, и мы прошли на Таганку пешком. Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский мост через Яузу, и по Николоямской добрались до Земляного вала. Перешли его, и тут Оля остановилась у магазина.

— Давай зайдем ко мне и выпьем немного, — совсем по-детски, надувая губки, попросила Оля. — А то у меня ничего нет дома!

Мы зашли в магазин, купили вина — мадеры, которая, оказывается, нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.

— От этого Мони ничего не дождешься, — жаловалась мне Оля, — ни посидеть с ним, ни полежать толком не получается! Тут же бежит к своей нюшке! — обиженно надула губки дюймовочка.

Дом Оли размещался на Большом Дровяном переулке, в двух шагах от Садового кольца. Квартира на бельэтаже, двухкомнатная коммунальная. Оля занимала большую комнату с альковом, а соседка — старая бабка, «коммунистка», как называла ее Оля, — маленькую.

Вот и черного кобеля привела, — как бы невзначай пробормотала бабка, — а то все рыжий ходит… Но Оля так шикнула на «коммунистку», что та мышью юркнула к себе в комнатку.

… и поступки

Огромная комната Оли была почти без мебели — в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены — полки, частично занятые книгами, а частично — посудой. На стене — гитара. Окно — нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлевских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.

По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама ее «согрешила» с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У нее родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию — Филиппова; а отчество оставил папа — его звали Лери, и Оля была «Лериевна». Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.

Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом — не знаю.

— А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, — сердито проговорила Оля, — в первый же раз наплел мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врет — я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? — вдруг спросила Оля.

— Я — вольный гражданин французской республики! — как зачарованный ответил я.

Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал ее впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она — полная яркая брюнетка, он — седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нем сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал ее про себя), то отодвигался от нее. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: «поц», «койфт», «дайне моме» («хвостик», «купи», «твоя мать»).

Когда она довела его уже до белого каления своими «дайне моме», хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил ее на идиш: «Дайне моме лози какен мит фломен?» (вольный перевод: «А что, ты сама из панов?», буквально: «А что, твоя мама какает только цветочками?»).

И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:

— Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я — вольный гражданин французской республики! — катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары…

Я так позавидовал этому хлыщу — неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу — «я вольный гражданин французской республики!» И вот я в первый раз громко и гордо произнес ее…

Мы выпили еще. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.

Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да — поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге «у койку».

— Оля, — наконец не выдержал я, — а как же Моня? Что мы ему-то скажем?

— А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! — Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я уперся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озерами и прошептала:

— Теперь ты еще скажешь, что и ты тоже импотент!

— Ну, уж нет, — подумал я, — этого ты от меня не дождешься! — и дал увести себя в альков.

Оля оказалась не по росту страстной — Моня был прав. У нее не было ни начала, ни середины, процесса, у нее всю дорогу был один конец. И никакого контроля за поведением в постели: свою ладонь я постоянно прижимал к ее губам, иначе бабка-«коммунистка» давно была бы рядом и замучила бы нас своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.

Мы спонтанно засыпали, просыпались, вставали, выпивали вина, разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал ладонь к ее губам. Когда руки были заняты, я зажимал ее губы своими и не позволял ей беспокоить соседей.

Утром я, мотаясь как тень, поднялся и попросил разрешения выйти на улицу — позвонить в Курск. Телефона в квартире Оли не было.

— Что Моне-то скажем? — успел я все-таки спросить Олю, выходя из дверей.

— Ты уехал в Курск вчера вечером, а я пошла в гости к тете, я постоянно хожу к ней — в ответе Оли чувствовался опыт, — сюда он не посмеет прийти, а на моей работе ответят, что меня нет. А тетин телефон он не знает. Успокойся, не съест тебя Моня — что за мужики пугливые пошли!

Я с почты позвонил домой Медведеву, потом на работу Тамаре Федоровне. Она ждала меня утром и беспокоилась. Легенда была для всех одинакова — не сумел достать билетов, но сегодня вечером выеду обязательно.

Когда я вернулся к Оле, она уже встала, сварила кофе и поджарила яичницу — яйца взяла в долг у «коммунистки». У Оли не было даже холодильника.

— Бабке сказала, что выхожу за тебя замуж, — похохатывая с сигаретой в зубах, обрадовала меня Оля, — и ты скоро переедешь жить ко мне. Чтобы не возникала, если ты будешь приходить!

— Оля, это же надувательство, а если придет Моня? — недоумевал я.

— А бабка знает, что Моня мой любовник. А что, нельзя иметь и мужа и любовника? — опять, надув губки, возмутилась Оля.

— Ну и баба, — подумал я, — такого экземпляра я еще не встречал! Да это же богема — гуляет, встречается с мужиками, поет, играет на гитаре, работает в театре, ходит куда и когда хочет…Живет как на облаке. Реальная жизнь ее не касается, она ее не хочет и замечать. И внешность инфантильная — школьница седьмого класса и то старше выглядит! Мужа и любовника ей подавай!