Лев Успенский - Пулковский меридиан

• Название: Пулковский меридиан
• Автор: Лев Успенский
• Издательство: Военное Издательство Министерства Обороны Союза ССР
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1956

Роман «Пулковский меридиан» освещает исторические события 1919 года. События романа развертываются в Ленинграде, на фронтах, на берегах Финского залива, в тылах противника под Лугой. Много героических эпизодов и интересных приключений найдет читатель в этом романе.

---

В октябре 1919 года это Пулково, удивляясь свершающемуся, плохо понимая его, обиженно голодало, слегка, как манной небесной, подкрепляясь невесть откуда ниспадающими «академическими пайками».

Пулково оставалось самим собою, островком, кунсткамерой. Оно не верило в то, что этой его скорлупяной жизни пришел конец. Оно намеревалось навеки сохранить свою самонадеянную обособленность. Оно не сомневалось: грозы, бушующие там, за оградой парка, должны пройти стороной. Гром гремел там, далеко, в миру, а тут была обитель науки, Пулково. Что общего между ними, какая связь? Пулково стояло на своей семидесятиметровой высоте, над дождливой Невской равниной, над старым Псковским большаком и в туманной мокрой дали не видело ничего нового, существенного. Оно никак не предполагало, что какую-нибудь неделю спустя к нему, к этим холмам, этим деревушкам, на холмах и за ними, вдруг прикуются глаза всей страны, всего мира…

Мир этот ревел и грохотал за горизонтом. Генерал Деникин шел на Москву. Самые хлебные районы Советской России оказались вдруг за белым фронтом. Деникинские командиры, закусив удила, друг перед другом рвались вперед: каждому хотелось «хоть пуп сорвать, а первому войти в «первопрестольную». Весь мир, все газеты капиталистов ликовали: Москва большевиков — накануне падения!

В тылу у белых, однако, все жарче разгорались народные восстания, шла свирепая партизанская война. Колчак откатывался все глубже в Сибирь. Деникин не считался и с этим надо было взять Москву во что бы то ни стало. Фронт растягивался. Рабочий Донбасс за спиной клокотал, как перегретый котел. Хозяева — денежные мешки Англии и Франции — торопили, стремясь скорее покончить с большевиками. Они решили итти «со всех карт» сразу. Ва-банк! А среди этих карт был и козырный валет — генерал Юденич. Ему опять приказали ввязаться в бой.

Но в Пулкове не знали этого. Там вообще ничего не знали. В Петрограде, например, не так давно хоронили привезенный с фронта прах честного русского офицера, комбрига 3 Александра Памфамировича Николаева. Его казнили белые в Ямбурге перед казармами того самого 146-го Царицынского полка, батальоном которого он, еще полковником, когда-то командовал. Комбриг Николаев честно сражался за революцию и честно умер за нее. Над его могилой было сказано немало хороших речей. Фотограф Филлер — петербургский журналист, сам глубокий старик, — еле двигаясь, добрался до кладбища и сделал снимок. На карточке ясно видны и сейчас лица многих товарищей из Губкома и Петросовета. Поодаль, полевее гроба, поставив сапожок на чью-то могилу, стоит, обчищая носовым платком забрызганные грязью голенища, молодой человек в хаки. Это — помначарт семь Николай Трейфельд. Значит, могли бы в Пулкове знать об этих похоронах? Однако о них не знали. Не узнали там и о том, что произошло неделю спустя в недавно освобожденном красными Ямбурге. А знать это пулковцам не мешало бы…

Глава XXVIII ЯМБУРГ — ШУЛКОЛОВО

Числа пятого или шестого в Ямбург из Гатчины пришел бронепоезд — несколько зелено-серых вагонов, расположенных по обе стороны от приземистого паровоза. Из люков и щелей некоторых вагонов торчали короткие стволы орудий, виднелись надульники пулеметов. Другие выглядели более мирно. Из окон одного даже, когда поезд, вздрогнув, остановился прямо против сторожки, в которой обитал Федюшка Хромов, вырвался и полетел по станции легкий приятный мотив. Там кто-то играл на рояле «Вальс» Грига. В этом вагоне был клуб поезда. Федя, разинув рот, взирал на странный «состав» с пушками и с музыкой. Комиссар и командир, выйдя на пути, сразу же наткнулись на Федю. Комиссар — стройный человек с небольшими усиками, с чуть-чуть впалой грудью, положил руку на рваную железнодорожную фуражку мальчика.

— Слушай-ка, путеец! — ласково сказал он, — где бы здесь нам молока напиться?

Федька подумал и сообщил, что молоко есть у мамки. Теленка недавно зарезали. Молока хватит. Тогда оба прошли к мамке в сторожку. Федька, вдоволь насладившись видом бронированных вагонов, обойдя поезд кругом, прочитав надписи «Ленин» и «№ 6», выведенные белым вдоль паровоза и всех вагонов, тоже пришел домой. Низенький пил молча. Второй разговаривал с мамкой. Он спрашивал ее и про депо, и про начальника станции, и про работу; и мать, отвечая, называла его Иваном Ивановичем. Федька слазил на печку, подвязал к поясу белогвардейский штык-тесак, закинул за спину деревянную винтовку и в таком виде явился гостям.

Низенький товарищ курил. Он слегка покосился на вояку. Зато второй очень одобрил бравый Федькин вид.

— Эге, — сказал он, — вот это да! Стрелок? А как звать?

— Хромов Федор Антонович, — сдержанно ответил Федюшка, от удовольствия смотря в сторону. — Курсант!

— Оно и видно, — согласился разговорчивый. — Ну, а я — Газа, Иван Иванович, комиссар. Будем знакомы, товарищ курсант. Ты что делаешь тут? Учишься?

— Не-а, — сказал Федька. — Силяву ловлю…

— Силяву? Гм! Прекрасное, видимо, дело. Но учиться-то тоже не мешает. Половил-половил и поучись немного… Так ведь я говорю, а?

С этой минуты между Федькой Хромовым и Иваном Газа завязалась краткая, но крепкая дружба. Федька благоговел перед комиссаром. Комиссар благоволил к Федьке. Федька был допущен в клубный вагон. Там на полу два красноармейца писали мелом огромные буквы на красном полотнище, а один матрос, сидя у рояля, огромными веснушчатыми руками наигрывал нежные, как струи ручейка, песенки.

К вечеру второго дня Федька отправился за комиссаром в депо на митинг. На его глазах комиссар вскочил над толпой на узенькую лесенку возле стенки и сразу превратился в совершенно другого человека. Голос его стал металлическим, грозным. Сам он точно вырос вдвое. Комиссар, наверное, был здорово сердит на белых. Он так ругал их, что Федюшке стало ясно: плохи будут их дела, если они встретятся лицом к лицу с этим человеком. Вместе с комиссаром он побывал в паровозной будке «Ленина», где возился со своими рычагами, кранами и манометрами высокий молчаливый механик — дядя Миша, товарищ Лепечев. Федя ездил с ним и с кочегаром то к водонапорной колонке, то к дровяному складу. Дядя Миша ворчал, отбрасывая неподходящие плахи: уголь был бы лучше, да главный уголь захватили белые.

Федя видел, как бережно кочегар обращается с бидонами мазута и смазочного масла: надо бы этого не жалеть, да нефть захватили белые.

И комиссар, и командир, и машинист, и другие красноармейцы в те дни поминутно забегали к Фединой мамке в сторожку: то попросить у нее огурчика, то поставить в печку чугунок с супом. Между делом они починили калитку в садике, поправили столик и скамейки, развалившиеся с тех пор, как Антон Хромов ушел в восемнадцатом году на Южный фронт под Царицын. Теперь нередко в этом садике они играли в домино. Мамка смотрела на них с изумлением, с грустью. В свободное время она теперь клала заплатки на красноармейские гимнастерки. И вздыхала: чинит ли кто гимнастерку ее Антону Ильичу?

По утрам, просыпаясь и высунув нос из-под одеяла, Федюшка Хромов давно уже привык спрашивать мать:

— Мам, а сегодня что, стреляют?..

— Стреляют, сынок, стреляют, — отвечала, суетясь у печки, мать.

— А где стреляют-то? — любопытствовал Федя.

— Далеко. Против Стеклянного. — Или: — А видать, за Ново-Пятницким. — Или: — Да, надо быть, около Порховской, — каждый день по-разному отвечала мать.

Она тоже привыкла к стрельбе. Да и все в городе привыкли. Город-то на самом фронте.

11 октября был серый день. С ночи моросил дождик. К утру он перестал. Продрав глаза, Федюшка увидел на столе деревянную чашку с простоквашей: очевидно, мамка ушла осматривать пути по своей первой версте, а ему оставила завтрак.

Федя сел за простоквашу, взял большую ложку, краска с которой была уже давно съедена, и вдруг едва не слетел с табуретки… Блеснул желтый огонь. Что-то звонко ударило снаружи, даже ушам стало больно. Два нижних звена в раме, тоненько взвизгнув, как от боли, вылетели и рассыпались по полу. Сторожка сразу наполнилась гулом, кислым дымом, дальними криками. Потом раздался второй удар, за тыльной стеной… Потом третий — чуть поодаль, к вокзалу. Федя не очень ясно понимал, что произошло. Тем не менее он сразу же почувствовал опасность.

Широко раскрыв глаза, с бьющимся, как у зайчонка, сердцем, он схватил первым делом свой штык. Штык, по его мнению, мог всегда пригодиться. Потом сунул в карман рогатку. Потом кусок получерствого хлеба. В эту минуту дымчатый серый котенок выполз из подпечья, сел на полу, разинув маленький розовый рот, и тонко, коротко пискнул. Три страшных удара заставили его прижать уши, присесть. Федя схватил котенка и, прижав его к груди, кинулся на улицу.

От вокзала из города по рельсам, спотыкаясь и падая, бежали перепуганные, задыхающиеся люди. Плелись старики, ковыляли маленькие. Они плакали, причитали, голосили и все бежали в одну сторону, прочь от вокзала, к лесу. Федя увидел, как двое или трое впереди него вдруг, раскинув руки, упали на песок. Потом упал и забился еще один, возле тупика. Это белые били из-за реки по толпе бегущих шрапнелью. Федя побежал, но не вперед, как все, а через рельсы, наискось. Там, около багажного цейхгауза стоял сегодня бронепоезд «Ленин». Мальчик видел сквозь ряды беглецов его суровые зелено-серые контуры. Но пробиться к нему сквозь поток отчаянных, ничего не видящих людей было трудно. Он и не пробился бы, если бы не послышалось гудение мотора. С запада поперек дороги, невысоко над деревьями шел самолет. Белый!