Савва Дангулов - Кузнецкий мост

• Название: Кузнецкий мост
• Автор: Савва Дангулов
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-275-01290-Х, 5-275-01284-5, 5-275-01285-3, 5-275-01286-1, 5-275-01287-Х, 5-275-01288-8, 5-275-01289-6

Роман известного писателя и дипломата Саввы Дангулова «Кузнецкий мост» посвящен деятельности советской дипломатии в период Великой Отечественной войны.

В это сложное время судьба государств решалась не только на полях сражений, но и за столами дипломатических переговоров. Глубокий анализ внешнеполитической деятельности СССР в эти нелегкие для нашей страны годы, яркие зарисовки «дипломатических поединков» с новой стороны раскрывают подлинный смысл многих событий того времени. Особый драматизм и философскую насыщенность придает повествованию переплетение двух сюжетных линий — военной и дипломатической.

Действие первой книги романа Саввы Дангулова охватывает значительный период в истории войны и завершается битвой под Сталинградом.

Вторая книга романа повествует о деятельности советской дипломатии после Сталинградской битвы и завершается конференцией в Тегеране.

Третья книга возвращает читателя к событиям конца 1944 — середины 1945 года, времени окончательного разгрома гитлеровских войск и дипломатических переговоров о послевоенном переустройстве мира.

---

Простая фраза — из точного смысла этого решения — давала русскому известные козыри: как имел возможность убедиться президент только что, русский премьер не сместил акценты, рисуя картину. Итак, мнение Сталина: в том случае, если мы согласны с Ялтой, утвердить ее решения; если не согласны — пригласить поляков и выслушать их.

Русский премьер, излагая факты, время от времени обращался к Черчиллю, взывая к его памяти: «Как это было в Ялте — вы, разумеется, помните, господин Черчилль…» Те, кто слушал сейчас русского, должны были сказать себе: как все-таки важно сохранить нормы отношений даже с недругом. Сколько раз тот же Черчилль давал повод для разрыва, однако до этого, слава богу, дело не дошло. То, что происходило сейчас, свидетельствовало, как важно было уберечь отношения и со столь одиозной фигурой, как Черчилль, — вон какую степень понимания он явил. Но британский премьер, демонстрируя понимание, сказал не все — его последняя фраза в этот день достойно венчала предыдущие.

— Я хотел бы от имени британского правительства снять свое возражение против вызова поляков… — заметил старый Уинни и, казалось, сам порадовался метаморфозам, которые произошли с ним. — Кто пошлет им приглашение?

— По-моему, председатель, — сказал Сталин — эта формула как бы высвобождала суверенное мнение американца, она показывала, что президент был самостоятелен по вопросу о приглашении Польши.

— Хорошо, — согласился Трумэн — он принял сказанное как само собой разумеющееся, будто бы все то, что он говорил до этого, не противостояло только что сказанному, а предполагало. — Переходим к следующему вопросу…

80

Бекетов стал едва ли не самым занятым человеком на конференции — хлопоты по его новому ведомству распространились далеко за пределы дневного времени. Поэтому Егор Иванович решил обратиться к мерам крайним — он явился в бекетовские апартаменты ранним вечером, когда дневное светило нехотя опустилось за мощные купы дворцового парка.

— Я по твою душу, Сережа… Бросай все свои дела, не требующие отлагательств, и пойдем на берег пруда — я тут облюбовал место райское…

Тон был категорическим — деликатный Бекетов и прежде сдавал перед этим тоном.

— Ты знаешь, почему я тебя вызвал? — спросил Егор Иванович друга, когда они вышли к краю дремлющей воды — в парке было тихо и тепло, недвижная вода была точно впаяна в берега. — Знаешь? Вот задал задачу… Черчилль, не могу найти покоя…

— Черчиллевский… зигзаг? — оживился Бекетов — и для него не было на конференции события необычнее, чем этот черчиллевский зигзаг.

— Именно, что бы это могло значить?.. Угрызения совести?

— Угрызения совести — не черчиллевская категория!.. — засмеялся Бекетов. — Все, но только не это…

— Тогда что? — Бардин был, как обычно, последователен в стремлении дать точное имя явлению. — Нет ли тут американской инспирации? То, что не могли сказать они, сказал Черчилль?

— А почему им не сказать самим? — был вопрос Бекетова — он был осторожен в своих догадках.

— В то время как Черчилль был молчалив, я бы сказал, необычно молчалив, американский президент далеко пошел в своих возражениях, так далеко, что иное мнение если не исключалось, то становилось неприличным…

— И все-таки дело не в том, Егор… — возразил Бекетов; когда его возражение было категорическим, он звал друга по имени — ласково-приязненное «Егор» умеряло эту категоричность. — Не в этом…

— А в чем?.. — Бардин не очень привык к тому, чтобы его мнение отвергалось другом столь определенно, обычно это делалось терпимее.

— Ты понимаешь, друже… — молвил Сергей Петрович и пошел тише — он почувствовал, что, чуть-чуть огрубив разговор, нарушил настроение беседы.

Они отвели ветви старой ивы и неожиданно оказались под ее мохнатой шапкой. Бекетов ощутил, как затих его друг. Он стоял где-то рядом, застигнутый внезапной мыслью, казалось, она стеснила даже дыхание, эта мысль.

— Что мне делать, Бекетыч?..

— Ты о чем, Егор?

Он долго молчал, прежде чем нашел силы произнести:

— Сережка…

Бекетов вздохнул — где добудешь слово, которое может утишить боль, да есть ли оно в природе.

— Все — в тебе, Егор, в твоей способности пересилить…

Но слова эти оборвались где-то на полпути к Бардину — он не услышал их.

— Могу все перебороть, этого — не могу… Готов пять раз умереть, но только оградить его от этих бед неисчислимых… — волнение сшибло голос — Бардин умолк, будто набираясь сил. — Жаль его, так жаль… волком бы завыл!.. Вот тут… точно камень залег, — он ткнул кулаком в грудь. — Все время ощущение тревоги. Только бы отец не узнал — сердце у него на ниточке…

— На ниточке?

— А ты полагаешь, нет? — Бардин не скрыл настороженности — вот и Бекетов во власти тех же предрассудков: коли Иоанн, то все железное… Он только с виду сердоболен, на самом деле он бронирован, старый Иоанн. Все эти Иоанновы всхлипы для проформы, а в действительности он ничего не подпускает к сердцу, этим и живет. Как увидит, что рискует ненароком зашибить сердце, делает этакий кульбит, совсем не стариковский, и выходит из игры. Ведь так думает Бекетов об Иоанне?

— Я спрашиваю: ты полагаешь, не на ниточке?

— Я ничего не сказал, — заметил Бекетов, заметил таким тоном, точно хотел дать понять: какая там ниточка — трос, свитый из металла! — Я ничего… — повторил Сергей Петрович, все больше смущаясь.

Они пошли дальше — им стоило труда вернуться к прерванному разговору.

Они продолжали идти вдоль берега пруда — глаза привыкли к темноте, и их отражение на воде стало видимым, — им стоило труда вернуться к разговору о конференции.

— У меня было впечатление, что Черчилль уязвлен, лично уязвлен… — произнес Бекетов, задумавшись. — Это тем более ранило его самолюбие, что рядом был Эттли. — Бардин остановился, увлеченный тем, что говорил друг, остановился и Бекетов. — Он говорил много, но это было уже признаком слабости — чем больше говорил, тем меньше его мнение учитывалось. Поэтому было желание утвердить себя, острое желание… Без этого экскурса в психологию, пожалуй, не поймешь Черчилля… — Они сдвинулись с места — мысль требовала движения, шаг их был неспешен, но явилась потребность идти. — Я не думаю, чтобы американцы инспирировали выступление Черчилля, хотя в этом предположении нет ничего абсурдного — в Потсдаме действует англо-саксонский план… Черчилль достаточно опытен, чтобы понимать: все, что говорят американцы русским, они должны говорить, учитывая, что война для них не окончена, для всех окончена, для них — нет… Поэтому их неуступчивость имеет меру. Когда они говорят русским «нет», они должны многократ подумать — удастся ли им сохранить его, это «нет», имея в виду перспективу, о которой идет речь. Что узрел Черчилль, изобразив на конференции свой зигзаг?.. Он просто предрек то, что сделал бы всякий иной, обладающий черчиллевским опытом: он корректировал американского президента, обратив трезвый взгляд на день завтрашний…

— Не потому ли Черчилль корректировал президента, что был уязвлен и искал случая утвердить себя, — вот вопрос… — откликнулся Бардин — он искал в позиции друга слабое звено. — Конечно, нынешний момент в жизни Черчилля не просто особенный, он — чрезвычайный… Возможно, у него есть потребность утвердить себя, но утвердить себя в возражениях американскому президенту по столь значительному вопросу, как западная граница… да убедительно ли все это?

— Тогда почему он это делает, Егор, — должна существовать причина?

— Должна, разумеется.

— Какая же? — Бекетов сделал попытку перейти на боковую тропу, идущую в глубь парка. — Ты заметил: они вдруг воспылали интересом к итальянским колониям, — заметил Сергей Петрович. — У Черчилля мог быть и такой план: в обмен на согласие, которое они дают русским, те поддерживают отторжение итальянских колониальных земель… Черчиллевское согласие прямо предшествовало этому требованию… Не так ли?

Они вошли в парк — листва была необильной, и белый свет прожекторов, стелющийся по земле, еще больше разжижал зелень — в парке было светло, как на сцене, — истинно некуда было деть себя.

— Не думаю, чтобы Черчилль мог рассчитывать на уступчивость русских, — возразил Бардин. — Не тот человек, да и проблема не та!.. В сознании такого человека, как Черчилль, этакий маневр мог вызвать контрдоводы: на взгляд Черчилля, действовать подобным образом — значит обозлить русских, а не склонить к компромиссу… Русские!

— Тут все… сложно, но я настаиваю на этой своей мысли: у Черчилля мог быть и такой расчет — итальянские колонии, — произнес Бекетов. — Он, конечно, эмоционален, с возрастом все более эмоционален, но он человек расчета, часто внезапного, на грани авантюры, но все-таки расчета — дальний прицел… Он многократ повторил тогда: мы воевали, только мы, и никто больше… У этих слов — один смысл…