Николай Ляшенко - Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера

• Название: Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера
• Автор: Николай Ляшенко
• Издательство: Яуза, Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-12020-3

«Солдат должен быть накормлен, знать, за что воюет, и верить своему командиру» — это универсальная формула успеха ведения любой войны. Перед вами книга одного из тех, кто прошел войну от звонка до звонка, видел горечь отступлений и радость побед, будучи офицером саперной роты, ползал на брюхе в окопной грязи.

Эта книга — откровенный рассказ о тех людях, кто воевал, и о тех, кто предпочитал отсидеться в тылу, кто искренне верил в социалистическое будущее СССР и кто использовал идеологию в карьерных интересах. Эта книга воспоминаний — откровенное свидетельство «бойца идеологического фронта» о себе и своем времени.

---

Он сидел напротив меня и все говорил, говорил, словно хотел выложить все и сразу — все, что тяжелым грузом лежало у него на душе. Временами он был весел, смеялся — словно в последний раз хотел поиздеваться над проявленным тогда малодушием; а временами мрачнел и впадал в глубокое раздумье.

Командир батальона и его замполит сидели рядом, внимательно слушали эту неспровоцированную исповедь и многого не понимали, было видно, что они впервые слышат об этой истории да еще из уст самого человека, и эта его откровенность опять удивляла и поражала их.

— Неужели это с тобою было такое, адъютант? — спросил комбат.

— К сожалению, было, — подтвердил Файсман. — Но теперь, кажется, я не похож на прежнего Файсмана? — усмехнувшись, он прямо посмотрел на комбата и замполита.

— А мы тебя, каким ты нарисовал себя, никогда не видели, так что нам и сравнивать не с чем, — сказал Магзумов.

— Ну, тем лучше, — улыбнувшись, сказал Файсман.

— Если бы услышал из чужих уст такое о моем адъютанте старшем — никому б не поверил! — воскликнул Гайворонский.

— Ладно, — сказал Файсман, — хватит об этом. Наверное, уже замучили майора своими расспросами да исповедями. Вы, видно, забыли, что у нас сегодня торжественный день.

— Почему торжественный? — поинтересовался я.

— Да потому, что сегодня утром мы получили приказ: капитану Гайворонскому присвоить звание майора, а мне — капитана, — сообщил Файсман.

— О, это действительно праздник! Поздравляю вас с достойным повышением, друзья! — Вскочив с места, я горячо поздравил каждого.

— Тогда, капитан, организуй-ка торжественный ужин — по такому случаю! — распорядился комбат.

Время действительно приближалось к ужину, и Файсман, еще посидев с нами, куда-то исчез.

— Неужели он действительно так плохо показал себя? — обратился ко мне Гайворонский. — Вы знаете, просто не верится. Такой, я скажу, бесстрашный, смелый, энергичный и инициативный человек, и вот, оказывается, когда-то струсил. У меня сменилось не менее семи-восьми адъютантов, но такого смелого и делового еще не встречал. Сам все спланирует, лично проверит, организует и выполнит. В батальоне все знает — до мельчайших подробностей, ничто его не застанет врасплох. А противника изучил!.. Даже разгадывает его намерения. Вот такой это человек. Что его толкнуло на эдакую трусость?.. — сокрушался майор.

— Да, замечательный человек, — подтвердил Магзумов. — А вы знаете, какой он агитатор и чтец?!

— Он и действительно был таким, сколько я его знаю. Но при назначении его в стрелковый батальон он растерялся и порядком струсил. Ведь более одного года он нигде не был, кроме штаба дивизии и блиндажа отдельного саперного батальона. Привык к этой обстановке, просто засиделся на одном месте. А когда его пошевелили да еще направили на передовую, не на шутку струсил, у вас здесь опасно.

— Опасно-то опасно, — согласился комбат. — Но как же можно так демонстративно проявлять трусость?

— А вы сами разве никогда не трусили? — спросил Магзумов.

— Гм-м, что значит — не трусил? Вы хотите сказать, не испытывал страха?

— Ну допустим, хотя бы страха, — согласился Магзумов.

— Так ведь чувство страха и появление трусости — не одно и то же. За то, что человек внутренне испытывает страх, но не проявляет его в действии, его ведь никогда не судят. Страх одолевает и меня, и тебя. Чувство страха присуще каждому живому человеку. Но нельзя же по мотивам страха отказываться идти в бой.

— Вы, кажется, меня убедили, — сыронизировал Магзумов. — Но, к вашему сведению, Файсман как раз и не проявил трусости в том виде, в каком вы ее трактуете. Если бы он проявил свою трусость, как вы говорите, в действии, его бы осудили, а раз он лишь испугался, но не допустил нарушения приказа, судить его не за что.

Обернувшись и посмотрев на Магзумова, комбат произнес:

— Гм-м, а ты, оказывается, годишься в замполиты.

Магзумов только усмехнулся.

Появился Файсман с двумя солдатами, нагруженными едой, и разговор наш прервался. Посыпались шутки-прибаутки, анекдоты.

Во время ужина Магзумов не отставал от меня и все расспрашивал, кто еще остался в дивизии из старых работников, прежних наших друзей, говорили об армии, он поинтересовался:

— Вас что, командировали к нам?

— Нет, никто меня к вам не командировал, — ответил я. — Да, собственно, я и не знал, что вы тут дислоцируетесь, меня командировали к вашим соседям, в штрафной батальон. Ну а потом, как магнитом, потянуло сюда, захотелось снова посмотреть на эти места, этот клочок земли, перерезавший железную дорогу Чудово — Кириши, по нему немцы снабжали свою Киришскую группировку, и наша дивизия в январе сорок второго отвоевывала этот плацдарм. Мы тогда остались одним полком, насчитывавшим всего восемьсот штыков, и все-таки плацдарм отстояли. А потом, в мае, все повторилось: опять немцы во что бы то ни стало решили уничтожить, выбросить нас на правый берег Волхова. Я здесь исходил, облазил на собственном брюхе каждый квадратный метр, каждую тропку, кустик, не исключая и болота. Сколько здесь осталось лежать... и лучших моих друзей... Все здесь кажется мне родным, близким: и лес, и болото, берег, даже сам воздух — все теперь свое, родное. Тем оно и дорого, что все тут полито собственной кровью, и сам я получил здесь тяжелую контузию, не слышу теперь левым ухом...

Магзумов слушал меня, не отрывая своих черных, как угли, глаз, будто впервые увидел, да и все задумались, каждому, наверно, было о чем вспомнить.

Поздно ночью я уходил из батальона. Командир и замполит проводили меня до самой переправы. Файсман остался на хозяйстве.

Тепло простившись с друзьями, я сел в лодку и покинул плацдарм, благо, он уже не обстреливался как прежде.

Политинформация

Зима сорок второго — сорок третьего годов явно запаздывала. Природа будто нарочно создавала благоприятную обстановку для борьбы с врагом. Если в прошлом году Волхов покрылся льдом еще накануне Октябрьских праздников, то теперь он все еще шумел своими мутно-серыми волнами. В отличие от прошлого года река украсилась рыболовецкими бригадами, их создали в отдельных частях для улучшения питания. Эти рыболовецкие бригады, спокойно выбирающие сети и невода, обильно забитые рыбой, как бы символизировали собой изменяющийся ход войны, а богатые уловы превращали рыбаков в азартных игроков, готовых даже в этой студеной воде рыбачить и днем и ночью. Немцы, повсюду теснимые нами, вели себя «корректно», но все еще цепко держались на захваченных рубежах.

В течение лета и осени сорок второго гитлеровцы лишь теряли захваченные ранее рубежи и плацдармы на нашем и Ленинградском фронтах. Авиация их куда-то пропала.

На юго-востоке страны и под Сталинградом фронт так же стабилизировался, хотя кровопролитные бои не прекращались. Чувствовалось, что гитлеровцы иссякли, сил для поддержания наступления у них явно не хватало. Ну, а если нет больше сил, чтобы наступать, то хватит ли у них сил, чтобы защититься? — рассуждали мы. Назревал критический перелом в войне.

Вскоре после праздников мы получили новый боевой устав пехоты. Это был документ, теоретически обобщающий опыт первого года войны. Новый устав воспитывал войска армии в наступательном духе, в духе маневра и взаимодействия всех родов войск, в духе напряжения всех физических и моральных сил. Это произведение доказывало, что наша армия осваивает все то новое и полезное, что родилось в сражениях. Вместе с тем выходило, что войну по-настоящему мы только начинаем.

Действительно, уверенность в войсках с каждым днем поднималась и крепла. К тому же мы стали получать, хотя и неофициально, скорее конфиденциально, сведения о том, что под Сталинградом готовится мощный контрудар, что наша эвакуированная в глубокий тыл промышленность высокими темпами наращивает выпуск военной продукции и начинается снабжение армии — пусть пока понемногу — новыми самолетами, танками, боеприпасами. Улучшается и снабжение продовольствием. Обо всем этом мы особо не распространялись, так как сообщались нам эти сведения доверительно и всякий раз подчеркивалось: «пока хранить все в тайне». Но удивительное дело! Как мы ни старались сохранить тайну, о ней нам стали говорить все новые и новые лица, причем отнюдь не представители ЦК или Главного политического управления Красной Армии. Один ездовой, с которым случилось мне часа два ехать с передовой, подробнейшим образом, почти слово в слово, сообщил мне «по секрету» все, что недавно я слушал из уст Деборина, просившего нас, слушателей, сохранить все это в тайне.

Победы фашизма в войне мы, конечно, и в мыслях не допускали, однако теперь наши территориальные потери, потери населения и общие экономические потери были настолько велики,что, казалось, выгонять гитлеровцев с нашей земли нам придется многие годы. Уж больно далеко они к нам пролезли. Страшно было смотреть на географию войны, а слушать ее статистику просто жутко.