Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

На одном из последних представлений присутствовал маэстро Каваллини, итальянец, командированный дирекцией театра консерватории в Петербурге. Он должен был меня послушать и, в случае благоприятного впечатления, заключить со мной контракт на следующий театральный сезон во время поста. Он, по-видимому, остался мною доволен, ибо после третьего акта пришел ко мне в уборную в сопровождении синьоры Лубковской и предложил мне контракт на десять выступлений на сцене театра консерватории с оплатой по шестьсот рублей за каждый спектакль. Я согласился тотчас же, тем более, что мечтал повидать Петербург и выступить перед публикой этой столицы.

Я и там дебютировал оперой «Риголетто». Затем пел в «Паяцах», «Трубадуре», «Отелло», «Цирюльнике» и «Демоне». В этой последней партии я достиг такого мастерства, что исполнял ее наконец без тени усилия, легко и естественно, как бы перевоплощаясь в образ Демона. В этом же сезоне, как и каждый год, гастролировала в Петербурге знаменитая итальянская труппа, и на сцене театра появлялись великие, всемирно известные артисты: Анджело Мазини, Энрико Карузо, Олимпия Баронат, Маттиа Баттистини, Маркони, Наваррини, Ансельми и другие в том же роде. Мое появление на сцене театра консерватории, успех и интерпретация ролей вызвали величайший интерес в итальянской труппе и даже споры и полемику среди столичных кумиров. И после каждого моего выступления эти споры разгорались снова. Последняя опера, в которой я пел перед отъездом из Петербурга, была «Линда ди Шамони». В тот же вечер та же опера шла в итальянском театре с участием Маттиа Баттистини, давнишним кумиром петербургской публики. На другой день после моего выступления критик одной из больших газет, не слишком считаясь с моим товарищем по искусству, написал, что со времени Антонио Котоньи не было еще баритона такой красоты, как мой, и что это единственный голос, достойный сравнения с котоньевским. Критик писал, что в «Линде» в моем лице снова ожил великий певец. Оценка именитого критика, хотя и неприятная тем, что умаляла Баттистини, все же доставила мне, пожалуй, самое значительное удовлетворение из всех пережитых мной в течение моей карьеры, так как Антонио Котоньи был в эпоху золотых голосов одним из наших чудес, единственным певцом, который мог соперничать с Аделиной Патти и Анджело Мазини. Удовлетворение это было тем более сильным, что дело шло о двух артистах с голосами того же плана.

Я познакомился с Антонио Котоньи несколько лет спустя в Риме. Он вел вокальный класс в консерватории Санта Чечилия. Я пел «Гамлета» в театре Костанци и после третьего акта удостоился чести видеть его в сопровождении студентов его класса у себя в уборной. Он обнял меня, поздравляя с таким голосом и заслуженным успехом, и сказал ученикам, чтобы они брали с меня пример. А затем с изумительным тактом, подойдя ко мне совсем близко, шепотом, чтобы не слышали ученики, сказал, что должен дать мне совет. И он" поставил мне в вину — так, как это может сделать отец по отношению к сыну — то, что я в ансамбле при возвращении вакхической песни прибавлял высокое си-бемоль, которого нет в партитуре. И он убеждал меня отказаться от этой ноты не только потому, что она чужда регистру баритона, но и потому, что природа наградила меня голосом столь прекрасным и богатым, что мне совершенно незачем искать эффектов вне его. Я поблагодарил великого маэстро за ценный совет, и в следующих бесчисленных представлениях «Гамлета» уже ни разу не позволил себя ввести в партию эту высокую ноту. Возвращаясь в Рим после долгих странствий я, как, правило, всегда с радостью навещал его в доме на улице Буффало. И он — пусть простят мне это утверждение — принимал меня с неменьшим удовольствием.

Глава 20. В ПАРИЖЕ

Уезжаю в Париж. Договор с театром Сары Вер-нар. Впечатление от Парижа. Успех в роли Глеби. Викторьен Сарду и графиня дю Шато. Концерт у графини. Анджело Мазини. Пою вместе с ним. Передышка в Пизе. Воспоминания детства. Разучиваю оперу Массив «Жонглер богоматери». Еще о моей палитре

Не могу выразить, до чего мне жаль было расставаться с Петербургом, и я поклялся приехать туда опять. Я уехал в Париж, где у меня был контракт с театром Сары Бернар. Там проходил сезон итальянской оперы, во главе которой стоял издатель Эдоардо Сондзоньо. Этот сезон остался памятным в анналах знаменитого театра. Торжеству демонстрации итальянского искусства способствовали самые большие вокальные знаменитости того времени. Чтобы дать некоторое представление о значительности этого художественного события, достаточно назвать имена участвовавших в нем композиторов и певцов: Масканьи, Джордано, Леонкавалло; Реджина Пачини, Мазини, Карузо, Де Лючия, Гарбин, Басси, Кашман, Саммарко, Бальделли. Я был законтрактован самим Сондзоньо для исполнения партии Глеби в «Сибири» Джордано, партии, которую я уже исполнял с успехом в прошедшем году в театре Лирико в Милане.

Впечатление, которое произвела на меня. огромная французская метрополия, не поддается описанию. Я остановился в гостинице Пале, и, поскольку из окон моей комнаты, выходивших на Сену, можно было охватить взором несколько мостов, я наслаждался великолепным видом. Тем не менее громадный город вызывал во мне чувство некоторой растерянности. Не значило ли это, что я в нем затеряюсь? До дебюта было еще много времени. Я воспользовался этим, чтобы посетить Лувр, Люксембургский дворец, Фонтенбло, Версаль, Дворец искусств и частные музеи. Проводил дни в лихорадочной погоне за всем тем, что есть в Париже самого интересного. Возвращался в гостиницу вечером умирающий от усталости и опьяненный восторгом. Но за неделю до дебюта я снова стал жить своей обычной размеренной жизнью певца. Рано вставал, занимался вокалом и гимнастикой и совершал обязательную прогулку. Я прохаживался обычно по улице Риволи и по авеню Елисейских полей до самой Триумфальной арки.

Иногда доходил до Булонского леса. Весна была в полном разгаре. На верховых дорожках галопировало множество всадников и амазонок. Богатые экипажи проезжали по обсаженным деревьями аллеям. Это был подлинный праздник богатства и изящества, роскоши и радости, равного которому я больше никогда не видел. Не сумею сказать, какие чувства сильнее всего вызывало во мне это зрелище — восхищение или растерянность.

Предстоящим дебютом я был озабочен до чрезвычайности. Несмотря на убедительные доказательства моих возможностей, несмотря на успешные выступления во многих больших городах нашей планеты, мне казалось, что успех в Париже должен быть решающим, и воспринимал выступление здесь как наиболее рискованный момент в моей карьере. Меня поддерживала твердая воля к победе. Могучая уверенность проистекала из равновесия в моей личной жизни и из того величайшего благоговения, с которым я занимался своим искусством.

Образ Глеби уже давно вошел мне, как говорится, в плоть и кровь, с тех самых пор, как я выступил в этой роли в театре Лирико в Милане. В середине первого действия и в последующих сценах на мою долю пришелся хороший успех, но кульминации он достиг в третьем действии после рассказа: «Я знал ее, когда была она ребенком». Рассказ кончается каденцией, идущей вверх от фа-диеза к выдержанному натуральному соль. Публика в этом месте разразилась шумными аплодисментами и с такой настойчивостью потребовала, чтобы я бисировал, что я должен был повторить весь отрывок с самого начала. Я, по существу, враг биса, особенно в тех случаях, когда он разрывает нить драматического действия, которое прежде всего, вопреки условностям и вокальной акробатике, должно быть правдивым и трепетать подлинной жизнью. Но в этот раз аплодисменты были такими неистовыми и единодушными, и требования повторения такими упорными, что приглашенный жестом самого Клеофонте Кампанини, дирижера оркестра, я должен был без промедления повторить весь рассказ с самого начала. Сделал я это еще и потому, что из-за несмолкаемых требований публики спектакль претерпевал остановку худшую и более длительную, чем повторение определенного фрагмента. «Сибирь» в итальянской опере в Париже оказалась самым большим успехом сезона.

Когда спектакль кончился, я удостоился чести принять у себя в уборной Викторьена Сарду, которого сопровождал Умберто Джордано. Они обняли меня и оба выразили мне свое восхищение. Сарду поцеловал меня в лоб, и обратившись к Джордано, сказал: «Voila un artiste qui fera beaucoup parler de lui dans le monde entier»*. И Джордано признался, что мой личный успех в огромной степени обусловил успех его оперы.

Я уже не помню теперь, на каком из представлений этой оперы к концу спектакля пришла ко мне в уборную графиня дю Шато в сопровождении известного организатора музыкальных сезонов Астрюка и спросила, расположен ли я петь в концерте у нее в доме. В этом концерте должны были принять участие и другие известные артисты, например, знаменитый Кубелик, имя которого гремело в то время в Париже. Мне сразу пришла в голову счастливая мысль и, обратившись непосредственно к самой графине, я сказал, что быть представленным ею парижскому обществу — для меня честь не только соответствующая, но и превышающая любое вознаграждение. Графиня посмотрела на меня с удивлением: «С,а c'est gentil de votre part monsieur Titta Ruffo, — сказала она,— Vous serez bien recu dans ma maison, mais je ne veux pas profiter de votre aimable gentillesse».** И она ушла, сказав мне еще напоследок: «Toutes mes felicitations pour votre immense succes a Paris comme chanteur et comme tragedien».***