Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

Новая музыкальная атмосфера, создавшаяся у нас в доме благодаря моему брату, оказала наконец влияние и на мое душевное состояние. Вечером, после работы я с большим интересом прислушивался — именно прислушивался, а не просто слышал — к тому, как он занимается на флейте. Однажды я пришел в то время, как он разучивал серенаду из «Сельской чести». Опера эта была в большой моде, и мелодии ее повторялись всеми и повсюду. В то время как брат играл, я читал слова: «О Лола...», а потом я про себя все время напевал эти стихи.

Однажды вечером брат преподнес мне приятный сюрприз: он пригласил меня в театр Костанци, где как раз шла «Сельская честь». Исполнителями главных ролей были Джемма Беллинчиони и Роберто Станьо. Я первый раз в жизни попал в оперу. Мы нашли места для сидения только на последней скамье галерки, уже до отказа переполненной. Много людей стояло за нами, толкая нас в спину. Можно было задохнуться. Когда в оркестре послышались первые звуки божественной мелодии и тотчас же при спущенном занавесе голос тенора запел за сценой: «О Лола...», я застыл в каком-то экстатическом восторге, устремив взор на огни рампы. Когда кончилась серенада, публика разразилась таким громом аплодисментов, что можно было оглохнуть. Все кричали «бис, бис», но оркестр, к счастью, не прервал течения захватывающей, могучей музыки, переносившей нас куда-то за пределы этого мира. Во время дуэта Станьо и Беллинчиони, дуэта столь правдивого и трепещущего страстью, у меня перехватило дыхание, и я до боли закусил губы. А затем во время мольбы Сантуццы, обращенной к Туридду, Беллинчиони вызвала у меня слезы. Когда Туридду среди наступившей тишины восклицает: «И гнев и слезы твои мне нипочем», и Сантуцца, ослепленная гневом и ревностью, отвечает: «В день Пасхи будь ты проклят», пафос трагедии пронизал меня с головы до ног и, не зная содержания оперы, я предчувствовал, что страшное проклятие будет иметь для Туридду зловещие последствия. В конце оперы я уже не понимал, где я. Когда какая-то женщина в глубине сцены закричала: «Там, за деревней убили Туридду», мне казалось, что меня ударили по голове. Я реально увидел Туридду, лежащего на земле в луже крови, видел убегающего Альфио. Артистов вызывали несчетное число раз. Энтузиазм был так велик, что казался проявлением некоего коллективного безумия. Я, между тем, не аплодировал, не мог произнести ни слова, не мог встать с места. Смотрел на брата молча, тщетно пытаясь что-нибудь выговорить. Наконец мы — я по-прежнему остолбеневший и онемевший, а брат мой, восхваляя Масканьи как величайшего гения современности и предсказывая, что слава его затмит славу Верди и Россини, Бетховена и Вагнера — медленно-медленно направились к дому. Была лунная ночь, немного прохладная, но чудесная. Только мы успели' войти в свою комнату, как я стал просить брата повторить для меня серенаду на флейте. Он отказывался, так как время было позднее. Наконец, уступив моей настойчивости, он взял флейту и стал играть. Бессознательно, не отдавая себе отчета в том, что делаю, воспламененный энтузиазмом и следуя за флейтой, я начал петь. Так дошел я до самого конца серенады, и голос мой звучал все увереннее, звучал тенором такой красоты и стихийной силы, что мы с братом переглянулись, оба одинаково ошеломленные. Брат не мог понять, откуда у меня взялся голос и, дрожащими руками прижимая к себе флейту, он воскликнул: «Это чудо! Давай еще раз. Посмотрим, сможешь ли ты спеть снова!» Мы открыли окно. Комнату залило лунным светом. В соседних домах люди кое-где выглядывали из окон. В тишине ночи услышали мое пение, и очевидно, ждали продолжения. Мама, поднявшаяся с кровати, вошла к нам в комнату. «Кто же это поет таким голосом?» — спросила она. Брат, указывая на меня, побледневшего от волнения, ответил: «Это Руффо». Я поспешил запеть снова, и на этот раз голос мой зазвучал еще более прекрасно и свободно. Когда я кончил, то услышал аплодисменты слушателей из соседних домов и даже кое-где возгласы «браво». Это был мой первый успех в качестве певца. Новая перспектива открылась предо мной. Мне казалось, что тайный микроб или, чтобы сказать лучше, небесный дух проник мне в мозг и в кровь. Я уже видел себя на сцене перед толпами народа. Мне хотелось петь еще, но сейчас было слишком поздно. Мама спросила, чувствую ли я усталость. Я ответил, что мог бы петь всю ночь, петь без конца и брать ноты еще более высокие. Я чувствовал, что голос у меня бьет ключом, без тени усилия, естественно, чисто и могуче.

После этого откровения в сознании моем возникли новые представления. У меня явилось предчувствие полной перемены в моей судьбе. Меня ждет иное, чем мастерская. Иное, чем жизнь на ферме. Иное, чем молот и резец, и розы из кованого железа, даже если они окажутся шедеврами! Передо мной открылся новый, необъятный горизонт. В эту ночь мы легли очень поздно, и мне так и не удалось заснуть. Меня обуял страх, что открывшийся у меня голос — не что иное, как игра природы и что на следующее утро, без лунного света, без горения восторга, без лихорадки, вызванной театральным представлением, я уже не смогу петь. На другой день, как только я пришел в мастерскую, я рассказал Катальди все, что случилось. Он захотел меня послушать сию же минуту, и страхи мои тотчас рассеялись. Голос мой понесся могучей волной и в большой мастерской казался еще прекрасней, чем в комнате. Неописуемой была моя радость! Мне хотелось заключить в объятия весь мир. Я развел огонь в кузнечном горне, но душа моя витала далеко за пределами кузницы. Огонь засверкал и засвистел, но я ничего не видел и ничего не слышал. Передо мной была сцена театра. Костанци и на ней Туридду и Сантуцца, которые отождествлялись для меня со Станьо и Беллинчиони и их неописуемым, волшебным пением.

Между тем время шло, и я по-прежнему тянул свою лямку в мастерской отца. Меня поддерживала теперь непоколебимая уверенность, что в один прекрасный день я расправлю крылья и улечу отсюда, но вовсе не для того, чтобы поступить в Неаполе на торговое судно или обосноваться у милых фермеров — сора Ромоло и соры Розы, а чтобы посвятить себя театру. Эта мысль крепко засела в моем сознании и всецело овладела мной. Теперь дело заключалось только в том, чтобы суметь выдержать свое время в мастерской. Проклятые мальчишки каждый день придумывали новые каверзы, а у меня уже не было сил ни терпеть их, ни бороться с ними. И, конечно, случилось то, что неминуемо должно было случиться.

Однажды утром четверо из этих юных преступников — наемные рабочие были в этот день заняты где-то вне мастерской, — подстрекаемые самым скверным из них, побились об заклад, что одним-единственным ударом молотка сумеют расколоть пополам новые ручки напильников, которые отец поручил мне, сказав, чтобы я берег их как зеницу ока. Каждая ручка стоила лиру, и мальчишки успели уже изломать три штуки, хотя они были сделаны из очень твердого дерева. Увидев, чем они занимаются, я решительно подошел к ним

с молотком в руке и приказал им тотчас же прекратить опасную забаву, в противном случае я расправлюсь с ними без всяких церемоний. Они, ни секунды не колеблясь, набросились на меня все сразу и началась потасовка. Вчетвером они, разумеется, смогли вырвать у меня из рук молоток и повалить меня на землю. Один из этих негодяев ударом кулака разбил мне губу. В эту минуту в мастерскую вбежал отец, с громкой бранью рознял нас и, увидев, что у меня изо рта течет кровь, пришел в ярость. Когда же я, плача отнюдь не от боли, а только от досады, объяснил ему причину драки, у него потемнело в глазах. Не помня себя от гнева, он начал сыпать удары (силы у него хватало) направо налево безо всякой пощады или жалости, называя мальчишек подлецами, не постеснявшимися напасть вчетвером на одного. Мало того, что он отделал их, как говорится, по первое число, он еще пригрозил им, что доложит о них директору. Если бы он это сделал, им пришлось бы понести очень суровое наказание. Но полученных тумаков оказалось достаточно, чтобы их утихомирить. После шумной возни в мастерской воцарилось тяжелое молчание. Я продолжал полоскать рот свежей водой, но кровь, которая текла из десны, никак не останавливалась. Все еще в душевном смятении я сказал отцу, что устал бороться с этим сбродом и предупредил его, что не сегодня-завтра может произойти несчастье. А затем, повернувшись к мальчишкам и глядя на них глазами, сверкающими от гнева, я вызывающе крикнул им, что их не боюсь, что по одному я отколочу каждого из них, включая самого сильного — того, который разбил мне рот. И прибавил, что в случае, если у меня останется шрам, я здорово отомщу. Да будет это им известно! Отец, уже хорошо знавший мой характер, услышал в этих словах реальную угрозу и велел мне замолчать.

Наступил вечер. Завыла сирена, и мальчишки, как полагалось, сбросили рабочие блузы и ушли из мастерской в вечернюю школу. Но не прошло и часу, как бегом примчался один из них, потихоньку сбежавший с урока. Он шепотом предупредил меня, чтобы я завтра не выходил на работу, так как самые отчаянные из пострадавших сегодня договорились между собой, чтобы завтра на всю жизнь изуродовать мне лицо. Я ответил: «Ладно. Это мы еще посмотрим». С такой колючкой в душе я запер мастерскую, и мы с отцом направились домой. По дороге я попросил отца ничего не говорить маме, чтобы не волновать ее. Тем временем рана уже начала затягиваться, и за ужином я объяснил маме, что поранился железным прутом. Поел я немного и быстро лег в постель. Но гнев, клокотавший во мне, не давал заснуть. Я никак не мог решить, что же мне делать завтра. Не пойти в мастерскую? Не выходить на работу? Это казалось мне унизительным. Смело встретиться снова лицом к лицу с моими противниками или, вернее, с врагами? Но разве можно было думать о защите от таких подонков, не будучи вооруженным? А если вооружиться, то чем же? Мысль об огнестрельном оружии была мною отброшена. И, наконец, в мучительном полусне у меня возник план.