Анатолий Курчаткин - Солнце сияло

• Название: Солнце сияло
• Автор: Анатолий Курчаткин
• Жанр: Русская классическая проза

---

И дико же мне было влечь себя через весь коридор в другой его конец по пустой квартире, зная, что нигде меня больше не ждут и нигде я не нужен!

Припасы у нас со Стасом тоже теперь были у каждого свои. Я разогревал на сковороде сваренную на неделю в большой алюминиевой кастрюле гречку, приправлял сливочным маслом и напихивался ею до горла. Ко времени, когда трапеза моя была закончена, появлялись с прогулки Нина с Лекой. Я выходил с кухни встречать их, Лека тотчас висла на мне, и мне приходилось подхватывать ее и поднимать на руках.

- Большая девочка, как не стыдно, слезь! - дежурно произносила Нина.

- Для дядь Сани я маленькая, - дежурно же произносила Лека. И спрашивала, беря мое лицо в ладони: - Правда, я маленькая для вас, дядь Сань?

У, с этой девицей ухо нужно было держать востро. Она оправдывала свое необыкновенное имя - Электра, - что-то электрическое в ней было, и довольно высоковольтное.

- Какая ты маленькая, ты большая, - говорил я. - Просто я, как и твой папа, сильный и могу тебя поднять на руки.

- Вот! - поворачивалась у меня на руках к матери Лека.

Я опускал ее на пол, они с Ниной раздевались, и Лека брала меня за руку:

- Дядь Сань, пойдем! Поиграешь мне.

Я взглядывал на Нину.

Нина просяще улыбалась:

- Если ты можешь...

У них дней десять назад в доме появилось фортепьяно. Причем не какое-то там пианино, а рояль. Кабинетный, в половину размера от обычного, но все равно рояль - звук, рождавшийся в его чугунно-деревянной утробе, был насыщен, густ, объемен и плотен. Какие-то знакомые Ульяна уезжали всей семьей на постоянное место жительства в Америку, продали квартиру, мебель, а на рояль покупателя не нашлось. Рояль требовал места, квадратных метров жилой площади. Бросать рояль в проданной квартире, провидя его печальную судьбу быть отправленным на помойку, знакомые Ульяна не захотели, и "Бехштейн" нашел себе приют в одной из пустующих комнат бывшей коммунальной свалки на задах "Праги" - до лучших времен, когда хозяева смогут приехать навестить родину и заняться его осмысленной продажей.

Но ясно было, что лучшие времена - это такой опасливый эвфемизм, всего лишь неполный синоним "навсегда", и Лека так сразу это и схватила, стала считать рояль своим, натащила в оживленную черным бегемотом ободранную комнату стульев, прикатила выпрошенный у Нины раскладной журнальный стол на колесиках, накидала на него кучу альбомов с репродукциями, - превратив комнату в род гостиной. В доме, однако, был лишь один человек, умеющий управляться с поселившимся в нем зверем, - это я, и Лека, стоило мне оказаться у нее на пути, не упускала возможности проэксплуатировать меня. Впрочем, я с удовольствием шел на это. Оказывается, пальцы у меня соскучились по клавишам, первый раз, севши за инструмент, я просидел за ним, не вставая, часа два, хотя при перевозке рояль не удержал строя и каждая взятая нота обдирала слух фальшью. Моцарт, Бетховен, Гайдн - все во мне сохранилось кусками, отрывками; джазовые композиции, те мне дались почти сразу; но что сидело в памяти влито, будто забетонированное, - это свое: три, четыре, пять сбоев на вещь, какого бы размера та ни была, я даже поразился! Потом Ульян договорился с настройщиком, тот пришел, ахнул, увидев фирму, позвенел камертоном, подкрутил колки, - и тут уже Лека стала требовать от меня концертов со всем правом.

- Ну, красавица, - обращался я к Леке, со стуком выпуская наружу ослепительную бело-черную пасть зверя, - что мы желаем?

- Свое, дядь Сань, - освещаясь улыбкой тайной радости от предвкушения будущей музыки, говорила Лека. - Чужое я и на пластинке услышать могу, и по радио.

- Так, красавица наша хочет самодеятельности. - Я перебирал пальцами над разверстым оскалом, прислушиваясь к себе, с чего бы мне хотелось сегодня начать. - Ну, давай вот это... - отдавал я свои руки во власть зверя, и он жрал, жрал меня, заставляя переходить все к новым и новым вещам, чавкал мною, с хрустом ломая мне кости... черт побери, как я все же любил этого зверя, до чего был подвластен ему!

Я останавливался, и Лека, сорвавшись со своего места, подлетала ко мне, заглядывала в глаза:

- Правда, дядь Сань, это вы сами все сочинили?

Я согласно кивал, и она, получив подтверждение, тянулась ко мне, обхватывала руками за шею, понуждая пригнуться, и звонко чмокала в щеку:

- Дядь Сань, я вас люблю! Я тоже хочу сочинять так!

- Сначала нужно научиться играть, - подавала голос Нина, только что вошедшая из коридора. Ее хватало на присутствие рядом с блажащим зверем минут на десять, и она постоянно выходила-входила, делая за пределами "гостиной" свои незаметные домашние дела.

- А дядь Сань меня научит! - как о само собой разумеющемся восклицала Лека.

Мне не оставалось ничего другого, как переуступить ей свой стул, подложив на него диванную подушку-думку, которая уже так и поселилась здесь, не уходя на свое прежнее место, Нина той порой подставляла мне другой стул, я садился рядом с Лекой и произносил - без особого азарта:

- Что ж, давай попробуем.

Учительство - эта стихия была не по мне.

Под благовидным предлогом я невдолге прекращал занятие, но любительница фортепьяно была неумолима.

- Еще! Поиграй еще! - требовала она. Соскочив со стула, забирала с него свою думку и хлопала по сиденью ладошкой, указывая мне, чтоб я садился. Пожалуйста!

У Нины в изнеможении закатывались глаза. Но я был готов играть еще и еще. Мне это сейчас было нужно не меньше, чем маленькой любительнице фортепьяно. Как удачно сложилось, что Ульяну с Ниной привезли этот "Бехштейн". Если б не он, что бы мне с собой делать?

Вернувшись с работы, в комнате возникал Ульян. Его появление означало конец музицирования. Семье предстоял ужин.

- Саня, ты же талант! - восклицал Ульян, когда я, пробурлив каким-нибудь эффектным пассажем, вскидывал руки вверх и, подержав их так мгновение, захлопывал роялю его пасть. - Почему ты не поступаешь в консерваторию?

Он произносил эти слова каждый раз, заставая нас тут, в "рояльной", хотя знал, что у меня нет никакой бумаги о музыкальном образовании.

- Э! - отмахивался я от Ульяна, даже не вступая с ним в объяснения.

У меня перед глазами стоял образ отца. Закончить и консерваторию, стать даже членом Союза композиторов - и что? Пахать начальником смены на заводе: план, наряды, номенклатура заказов, пьяные рабочие, ворующие мастера... и невыглаживаемая никаким утюгом печать неудачника на лице. Нет, пардон! Дело, которому бросаешь в топку свою жизнь, должно приносить кайф. Кайф и деньги. Кайф вкупе с деньгами - это и есть то, что называют свободой. Свобода же власть над миром. Не хочешь, чтоб мир властвовал над тобой, обрети свободу. Не хотел бы я, чтобы к нынешнему отцовскому возрасту у меня было его выражение лица.

- Я хочу в консерваторию! Я хочу в консерваторию! - тряся вскинутой вверх рукой, словно просилась из-за парты к доске отвечать урок, кричала Лека.

- Вот, слышите, кто тут у вас мечтает о консерватории? - указывал я на Леку.

Они уходили на кухню ужинать, а я утаскивался к себе в комнату, и как я проводил время до поры, когда нужно было выскакивать, направлять стопы в киоск? У меня это не сохранилось в памяти. Как-то проводил. Убивал, так будет точнее. Помню лишь, что именно тогда я осознал со всей ясностью: а ведь Стас пасется неведомо где и не говорит мне, где пасется. Последние дни я то и дело сменял не его, а невесть откуда возникшую бабу, всем своим видом и ухватками напоминавшую ту осветительницу, с которой ездил снимать свой первый сюжет про пчеловода. Я спрашивал ее, а где Стас, и она отвечала мне недовольно - как ответила бы осветительница: "Я за ним бегаю? Обещали полсмены, а я всю!" Слова ее означали, что Стас должен был ее сменить, но не появился. Однако и дома его тоже не было. И если он мог так беспардонно кинуть нашу новую напарницу, получалось, его отсутствие в киоске, означавшее присутствие в некоем другом месте, было хозяином киоска санкционировано?

В Стакане, когда я наконец осилил себя встать до заката солнца и выйти на улицу при дневном свете, я прямым ходом устремился в буфет. И уже не вылезал из него целую неделю. Отбывал свою смену в киоске, спал часов пять и отправлялся кантоваться в буфете. Чтобы покинуть его только тогда, когда мне уже следовало вновь лететь птицей к моему боезапасу. Я ходил в буфет, как на работу. Наверное, за эту неделю половину своей выручки он сделал на мне. Но и с кем я только не перемолотил языком за эту неделю. Плодами той недели я после кормился и кормился.

Кто из знакомых подсел ко мне за стол вместе с Борей Сорокой - это исчезло из памяти, а вот сам Боря в моей памяти - до конца дней, что мне отпущены на земле.

Разумеется, когда он в сопровождении того исчезнувшего из памяти знакомого подошел к моему столу, я и понятия не имел, как его зовут и кто он такой. Но что я сразу отметил в нем - это то, как он был одет. Роскошно он был одет. В таких двубортных костюмах, как у Бори, тогда начинали ходить многие, но почти у всех они имели довольно жалкий, дешевый вид - дешевый материал, дешевое шитье, выдающее себя пузырями и обвислостями, - материя темно-болотного Бориного костюма так и била в глаз своей тончайшей выделкой, а то, как сидел на нем пиджак, свидетельствовало о высочайшем классе фирмы, его пошившей.