Юрий Яровой - Высщей категории трудности

• Название: Высщей категории трудности
• Автор: Юрий Яровой
• Издательство: Средне-Уральское кнмжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1967

Эта книга по праву входит в нашу «Уральскую библиотеку путешествий, приключений и фантастики». В ней есть все, что характерно для произведения приключенческого жанра. В суровых условиях зимнего Севера происходят поиски пропавшей группы туристов — лыжников. Загадочны следы, оставленные группой, противоречивы догадки ищущих, сложна и очень тревожна вся ситуация в целом. Но главное, может быть, в другом — в характерах туристов, вышедших в этот поход, и в характерах тех, кто стремится прийти им на помощь. Какая доброта, самоотверженность и мужество обнаруживаются в самом обыкновенной человеке в момент опасности! Может быть, суть в споре: прав или неправ был командир группы Глеб Сосновский, в споре, который предоставляется решить самому читателю.

Повесть «Высшей категории трудности» — первая книга молодого свердловского журналиста Ю. Ярового, Следует представить его читателю.

Юрий Евгеньевич Яровой родился в 1932 г., на Дальнем Востоке. Заканчивая среднюю школу, параллельно закончил курсы младших геологов и работал в золоторазведочной партии.

После окончания Ленинградского политехнического института работал конструктором на заводе, затем был избран секретарем заводского комитета комсомола. С комсомольской работы Ю. Яровой перешел в журналистику. Его статьи и очерки печатались в газетах «На смену!», «Молодежь Алтая». Затем он был корреспондентом радио, несколько лет отдал научной работе. В настоящее время Ю. Яровой — редактор отдела современности журнала «Уральский следопыт».

---

Палатку ребята разбили на берегу Малика. Мы вернулись. И вернулись, конечно, из — за меня.

Какое — то странное место: между сугробов темнеет вода, а вокруг стоят мохнатые угрюмые ели. Малик выбирается из — под сугробов, ныряет в снежные туннели и где — то внизу звенит на перекате. В лесу стоит такая тишина, что страшно вздохнуть, и просто не верится, что на перевале ревет ураган.

Ребята утоптали лыжами снег, набросали под днище палатки для прочности еловых лап, расстелили одеяла, рюки, штормовки, запасные свитеры, куртки.

Я забралась в палатку, а ребята стали готовить костер. Яму под костер решили не рыть. Ребята спилили сосну — сушину, бревна, конечно, уложили гатью и на этой гати развели костер. Возле костра было тихо. Я не помню, чтобы возле костра у нас было тихо. Обязательно рассказывают, поют. Все из — за меня.

А сейчас смеются, Вася Постырь под аккомпанемент гитары поет: «Белым снегом ночь метельная дорожку замела…» А, вот почему ко мне опять явились «Снежные маски».

Как странно: неужели все встали так тихо, что не разбудили меня? Все, наверное, занялись делом, одна я валяюсь. Палатка изнутри успела покрыться инеем, страшно высунуть нос из — под одеял.

Я знаю, что нужно сделать. Нужно рывком сбросить с себя одеяла и куртку и выбраться на свет божий. Нужно размяться, нужно умыться… Господи, сколько этих «нужно»! Только Глеб умеет их стоически не замечать. Он уже, наверное, ушел на перевал. Надо что — то делать. Долой дневник!..

Я так и не выбралась. Только — только собралась, как палатка закачалась, и в нее вполз Толя. Толя, как всегда, запутался в пологе и чертыхнулся. А потом удивленно уставился на меня. Он, видимо, решил, что я уже прогуливаюсь у останцев,

— Ты? Спишь?

— Нет, отдыхаю.

Толя с сомнением покачал головой:

— Что — то не заметно, чтоб ты отдыхала. По — моему, ты еще и не покидала постели.

Толя устроился поудобнее у меня в ногах. Его лицо озарилось вдохновением. Сейчас Толя вспомнит своего любимого Паустовского или начнет читать стихи. Надо его отвлечь от стихов, стихами он может просто замучить.

— Толя, зачем ты пришел?

— За тобой, Васенка! Я хочу тебе объясниться… Нет, нет, не бойся! У меня уже есть кому объясняться. Серьезно! Перед походом я получил письмо от Кати. Сорок страниц, представляешь? И она вполне со мной согласна, что у нас должно быть трое парней.

— Ты ей писал о парнях?

— Разумеется.

Глаза у Толи черные, большие и честные. Кажется, не врет. Но… еще не поженившись, еще не назначив даже свадьбы, договариваются о том, сколько у них будет детей! Чудаки.

— Знаешь, я сегодня проснулся, выбрался в лес, а лес — то заколдованный. Понимаешь? Никто никогда здесь не бывал, сотни лет елки — палки стоят под собольими шапками и все думают, думают о чем — то. Ждут, понимаешь. Бову — королевича ждут. Прискачет Бова на сером волке, взмахнет мечом — кладенцом, и сонное царство рухнет к его ногам. Вот я и выломил палку. Меч — кладенец, размахнись! Ох, и задал же я жару боярам — елкам.

Толька чудной какой — то. Что с ним случилось сегодня?

— А мне говорят: не бесись. Дай поспать спящей красавице.

Это, конечно, Люська проехалась по моему адресу.

— А хочешь, я тебя познакомлю с дедом — морозом? Конечно, хочешь, по глазам вижу!

В общем, Толя все — таки меня из палатки вытащил. Чуть не волоком. Я встала, потом оступилась с тропки и провалилась по пояс в снег. У костра хохочут, а я готова разреветься. Вот дубинушка!

Толька потащил меня к берегу Малика. Я посмотрела и ахнула. В глубине крошечной полянки, утонув в сугробе, стоял толстощекий в пышной шапке дед — мороз. Он как будто старался выбраться из сугроба и укоризненно поглядывал на меня.

— Понимаешь, — шепотом сказал Толя, — был еловый пень, а стал дед — мороз.

Я сделала шаг к деду — морозу и тут увидела, что у него под носом покачивается на нитке самый настоящий желтый мандарин. А на сугробе надпись: «Привет новорожденному!»

— Это чудо, — изумился Толя. — Пять минут назад я еще не подозревал, что мандарины могут расти на елках — палках. Ха, да он меня поздравляет! Послушай, Васенка, ведь сегодня пятое февраля! Я ж именинник, черт тебя разбери! Дай я тебя цоцелую!

…Я опять лежу в палатке, вспоминаю деда — мороза, вспоминаю, как я отбивалась от поцелуя Толи и как из — за куста раздалось жидкое «ура!».

Когда утихло «ура!», Люська подошла ко мне и деловито осведомилась:

— Нос зажил?

Нос у меня до сих пор болит, но, в общем — то, пустяки. Люська бесцеремонно оттерла меня от Тольки, сама чмокнула его в щеку и торжественно объявила:

— Граждане туристы! Этому оборванцу сегодня стукнуло ровным счетом двадцать один. Здорово?

— Здорово! — заорали граждане туристы.

Толя был счастлив. И правда, много ли найдется на свете людей, кто бы так, как он, отмечал свой день рождения? Мы попели, перед дедом — морозом утоптали полянку и чокались кружками о его пышную шапку. Кто — то плеснул кофе на деда, и шапка «продырявилась». Мне даже жалко стало> такого красавца.

— Понимаете, граждане, — сказал расчувствовавшийся Толя, — в мандаринке восемь долек… А нас семь. Восьмую дольку я предлагаю…

— Имениннику! — закричала Люська.

— Вот именно, — обрадовался Толя. И проглотил.

— Поросенок! — завопила Люська. — Слопал. А я — то, дурочка, надеялась… И что за мужчины пошли нынче?

Господи, что я пишу? На душе скверно, болит голова…

Потом мы спели «Катюшу». В честь Толи. В десятом классе Толя влюбился в свою одноклассницу Катю, Катя уехала учиться в Киев, но Толя ей верен уже четвертый год. Толя рассказывает о Катюше по любому поводу и заявляет, что парней назовет Лесем, Михасем и Петрусем.

У меня в голове какой — то сумбур. Снежные маски, идолы, Толя — именинник, мандарин… Я пишу о чем угодно, только бы разогнать тревогу. Может, я просто устала? На душе неспокойно, я чувствую себя виноватой и перед ребятами, и перед Глебом.

Совершенно случайно подслушала, как ребята спорили о физике. Я на этот спор не обратила бы внимания, если б не услышала голос Глеба: «Самое страшное на свете — человеческая трусость. Трусость в человеке убивает все человеческое, она делает его подлым животным.»

Я никогда не слышала, чтобы Глеб говорил так резко. Меня не покидает чувство, что это он сказал обо мне. Ведь это я вчера перепугалась идолов, и ребята отступили на Малик… Господи, почему так скверно на душе!»

Читать дневник было трудно. Страницы дневника отсырели, слиплись, их приходилось расслаивать с большой осторожностью. А в этом месте почерк Нели Васе — ниной был совсем уж непонятен. Лихорадочно бегущие, кривые линии.

Мы начали с новой страницы, где не было даты.

«… Я выбралась из палатки и увидела, что Глеб уходит наверх, к останцам. Он спешил, мне показалось, что он уходит от меня.

Я догнала его у самой кромки леса. Здесь уже чувствовалась метель, деревья покачивались и скрипели. По снегу змеилась поземка. Глеб стоял, опершись на палки, и оглядывался. Он ждал меня.

Глеб, мой милый Глеб… Я слышала его дыхание, кажется, слышала даже, как бьется его сердце, но совершенно не понимала, о чем он говорит… Потом я сообразила, что он спрашивает, как я себя чувствую. Я что — то ответила.

— Ты вчера очень испугалась?

— Да. Испугалась.

— Я тоже. За тебя. Тебя поднял Толя, я подбежал позже. Такие идолы… И вправду братья Тумпа. Я как глянул — прямо оторопел. Сейчас тебя прихлопнут палицей. Тебе тоже так показалось?

Он еще что — то говорил — не помню. Потом вспомнил про спор у костра… «Ребята поссорились, да? Это я виноват…»

Мне даже смешно стало на какое — то мгновение. Ничего они не перессорились, просто пошумели, как обычно.

Когда мы спускались к палатке, я вспомнила:

— Зачем ты ходил наверх?

— Смотрел, что на перевале.

На перевале? И вдруг я догадалась:

— Ты не хочешь дальше идти?

— Не хочу. Ты же видела, что там творится.

Да, я видела. Метель. Я представила, что сейчас произойдет у палатки. «Привет, начальник! — скажет Люська. — А поход нам зачтут без Раупа?» И обязательно при этом оттопырит нижнюю губу. Это у нее признак величайшего презрения. А Норкин скажет, глядя поверх головы: «Чмо! Дотопались. Теперь будем драпать». Вадим пожмет плечами и вспомнит какой — нибудь случай из антарктического похода Скотта. Только Постырь, не знаю, как отнесется к отступлению.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— А если ребята не захотят отступить?

— Ты хочешь сказать — объявят меня трусом?

«Может быть, и скажут…» А сама сказала совсем другое:

— Но говори глупостей. Все знают, что ты не трус.

И от того, что я Глебу сказала не все, что думала, мне стало неприятно. Словно я его в чем — то обманула.

Все получилось, как я предполагала. Только Вадим вспомнил случай не из жизни капитана Скотта, а из своей собственной.