Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

• Название: Том 12. Стихотворения
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Поэзия

Виктор Гюго

Victor Marie Hugo. Поэт, писатель, драматург, общественный деятель, признанный лидер французского романтизма, классик мировой литературы. Родился в Безансоне, получил классическое образование, в 1822 году опубликовал первый сборник стихов

В том вошли сборник политической лирики "Возмездие" (1853) и стихотворения 1856-1865 гг.

---

Джерси, июль 1853

IV ПЕСНЯ

Мы гуляли там, меж седых развалин
Башни вековой;
Доносился к нам, смутен и печален,
Говор волн глухой.

Все ж понятен был нам напев стихии,
Отзвук дальних бурь;
Звал он: «Встаньте вновь, истины святые!
Просияй, лазурь!

Мир захвачен в плен, и закон — в руинах,
Всюду звон оков;
Взвейтесь в небеса на крылах орлиных,
Мысли мудрецов!

Встаньте, возродясь, в полнозвучном хоре
Заалевших вод,
Над ночною тьмой вскиньте ваши зори,
Солнце и народ!

Вас же, — пусть летит с молнией шальною,
С громом стая гроз, —
Не сломить грозе, не свалить прибою,
Узник и утес!»

Джерси, октябрь 1852

V БЛЕСК

О, время дивное! О, хохот до истерик
Всех европейских стран, всех штатов двух Америк!

Утесы льют слезу! Кровь капает с икон,
Кой-как повешенных! Косят глаза мадонн!
Все монстры чудные, о ком и не слыхали,
С чистосердечием пред миром воссияли!
Вот жалуется пот, что деготь — страх смердит!
Обнюхав Шейлока, орет Иуда: «Жид!»
Мышьяк разоблачил все подлости морфина!
Взор укоризненный вперяет Мессалина
В разгульную Готон, и, значит, быть грозе,
И в подлости Дюпен изобличил Созе!

Да, здесь карманщика клеймит громила глухо,
Фальстаф уставил перст Силену прямо в брюхо,
И, на глаза спустив ресниц густую тень,
Стыдливо Ласенер бормочет: «То — Кастень!»

Я созерцаю век — и я имею право:
Страданье — мой удел, а смех — моя забава…
Найдет ли бедная старуха Клио путь,
Чтобы из этого кошмара ускользнуть?
Империю до дна я вижу как воочью,
Когда, не в силах спать, я у окошка ночью
Мечтаю, а вдали сверкает тяжело
Сквозь мглу и океан маяк у Сен-Мало…
Каким безумием весь этот бред измерить?
Да, факт: империя — я не могу поверить! —
Пятью бандитами воскрешена в полдня.
Наполеон-Титан дремал!.. О, западня!..
Прощен отечеством, он спал в покое склепа,
Когда с ножами вдруг, кроваво и свирепо,
Бандиты ринулись, — и сутки шла борьба!
Наполеон-Пигмей родился в ней. Судьба,
Слуга безжалостный святого искупленья,
В кровь палец обмакнув, метнула оскорбленье
Знаменам порванным, лохмотьям прежних слав,
Карикатурой сей могилу запятнав.

И вот — они цветут! Цветут! Окиньте взглядом!
О, срамом вздутая эпоха с голым задом!
Он царствует, фигляр, — под общий смех и глум, —
И шепчет, руку вздев: «Mentior, ergo sum».[7]
Дни, месяцы, года идут, а сей флегматик,
Порой вдруг бешеный, сей сумрачный лунатик,
Что прозван Бомбою, царит за годом год,
И преступление с ним об руку идет.
Какое зрелище! Гуляет, вздернув плечи,
Химера мерзкая с фигурой человечьей
Средь бела дня! Кишат на коже у него
Сюэнов скопища, — глядите! — Ничего:
Он шествует нагим, бесстыдным, наглым, темным,
Бароша не прикрыв хотя б листочком скромным!
Макиавелли рад он показать, смеясь,
Своей присяги труп, что им же брошен в грязь.
Он сыплет золотом. Скорей! Давайте шляпу!
Маньян подставил клюв, Тролон распялил лапу.
Все ладно! Подлецы мерзавца чтут главой!
Все чудно! Правильно! Итог всему простой:
Им церковь пленена, им опера объята;
Украл он? С нами бог! Зарезал он? Кантата!

По барину — слуга, по нравам — и закон;
Империя — сплошной блистающий притон;
Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!»
Все согласовано: и камень и оправа.
Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец!
Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец.
Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо
Столь мерзостных личин среди свистков и гама!
Где цель у общества? Кто все права поверг?
Все перевернуто изнанкою наверх.
Отброс презреннейший красуется на троне.
Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний,
Крюки нечистые направив на сенат…
Вот власть имущие, вот все они подряд,
Что в низости живут, чтоб умереть святошей:
Вот президент палат, префект, министр — под ношей
Дел государственных томящиеся… Кто
Сей побирушка, рвань, любивший Фликото,
Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный,
Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной,
И целый день строчил, немыт, но горделив,
Дух псины вымокшей вокруг распространив?
Он в государственном теперь сидит совете
За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете:
Он был бухгалтером и — жулик или вор? —
Подчистил записи. Теперь он прокурор.
Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной,
А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной
Шатался шесть недель и, на носках войдя
В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя
И все исподнее похитил из комода;
Описана ли где в сказаниях народа
Столь пламенная страсть до нижнего белья?
Вчера домашний вор, сегодня стал — судья.
Вон те, духовники всей шайки, если надо,
Из папы выдоят энциклику для стада.
Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны,
Что частным образом с самим Христом дружны;
Когда они твердят, как о своей квартире,
О храме, — я готов им верить: в этом мире
Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь,
И вовлекать святых в интимнейшую связь.
Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!..
Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней,
Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне.
Тот— плут. У этого сломали на спине
Две дюжины тростей. Взгляните на каналью:
Когда январь нас жжет как бы каленой сталью,
В опорках стоптанных и каблуков лишен,
Он мудро надевал две пары панталон,
Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали;
Теперь в сенате он — как некогда в подвале;
Об этом «некогда» я память сберегу…
То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу.
Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором.
Бежим! История наносит с хладным взором
Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой.
Один плечо потер, погладил зад другой,
И ничего! Живут. Кто может их обидеть?..
И чем? А господин, привыкший ненавидеть
Свободомыслие толпы, трибун, газет,
Совсем не жаждущий себя тащить на свет, —
Доволен может быть; успех сверх ожиданий:
Сияние двора и блеск лакейской дряни,
Казалось цезарю, мир ослепят до слез,
Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос.

Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой,
Сначала одного, потом со всею труппой.
Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ!
Свирепость лишь да грязь; а человек — погас.
То, что мы тупостью душевной называем,
Прекрасно впрок идет презренным негодяям.

Вслед сброду этому тьмы простофиль идут;
Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут.
На них любой режим любую кладь навьючит
И всякой пакости сих добряков обучит.
Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт,
Но как в седле тиран в сенате том сидит.
Там солдафон с судьей гремят одним оркестром:
Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром;
Во всех парламентах у них местечко есть;
Видавшие Мори к Сибуру могут лезть;
Им весело; они смеются трюкам старым,
Башками лысыми тряся по кулуарам;
При дяде подлые, те старики сейчас,
Во дни племянника, гнуснее во сто раз.
Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам,
Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром,
И смотрит богдыхан, приветливо смеясь,
На одряхлевшую до слабоумья мразь.

Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне.
Союз, где коршуны довольны и гусыни!

Вы, августы, в сенат вносившие порой
Проекты соуса для рыбы отварной;
Ты, с шеей лебедя, властительница Нила;
Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило;
Ты, черных деспотов германских злобный род;
Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод;
Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде;
Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий;
Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле;
Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье;
Монахи — над умом и словом бич подъятый;
Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты;
Советы Десяти; суды, где меркнет свет;
Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет;
Цари из букварей — кого боятся дети,
Князья, и герцоги, и папы всех столетий,
Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, —
Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти,
Где прекращается душевное увечье:
Растленье общества и низость человечья?..

И под напев смычков вся банда в пляс пошла!
Бал в думе городской; в сенате бал-гала.
Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги;
Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги,
И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож;
Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь;
Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены,
Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены;
Медведи Бустрапы, намордники надев,
Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф;
Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом
С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым!
В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит;
И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит
Десятилетними («злодеев» истребляют), —
И те, завшивлены, в чахотке погибают;
И матери, в слезах, на пышный глядя трон,
Не знают даже, где их мальчик погребен!
И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги,
И часто вечером наводят ужас дроги:
Влачатся медленно по грубой мостовой,
И что-то прыгает в корзине кровяной!..
О, дайте, дайте мне бежать на берег моря
И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!..
Смеется Джерси мой, свободный островок;
Стада овец в лугах; цветет веселый дрок;
Шелками белыми на скалы пена плещет;
Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет,
Взлетит горячий конь и, гриву распустив.
Под небо ржанием кидает свой призыв!

Джерси, 24 мая 1853