Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

• Название: Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
• Автор: Уильям Теккерей
• Жанр: Классическая проза

В настоящий том входит первая книга романа У.Теккерея "Ньюкомы". Это, несомненно, один из самых значительных английских романов XIX века. В нем с поистине эпическим размахом воссоздана картина жизни Англии того времени и ставится ряд интересных проблем: отношения отцов и детей, положение искусства в буржуазном обществе и др. Перевод с английского Р.Померанцевой, комментарии Г.Шеймана.

---

— Ну, хватит, — сказал лорд Кью, вынимая сигару изо рта. — Если вы тотчас не бросите перчатку, клянусь, я вас вышвырну в окошко! Вот так!.. Подберите его кто-нибудь. Будьте свидетелями, джентльмены, что я терпел сколько мог. Если я понадоблюсь ему завтра утром, он знает, где меня найти.

— Я заявляю, что лорд Кью выказал отменную выдержку, хотя вы вели себя грубо и вызывающе, слышите, мосье Короб?! — закричал мосье де Флорак, подскочив к гасконцу, успевшему уже встать на ноги. — Ваше поведение, мосье, недостойно француза и благородного человека.

— Треснулся башкой, ей-богу, — добавил лаконично виконт Кочетт.

— Ах, мосье Кочетт! Ceci n'est pas por rire [188], - грустно сказал Флорак, выходя вместе с ним следом за лордом Кью. — Дай бог, чтобы встреча кончилась после первой крови.

— А как он растянулся, черт побери! — продолжал лорд Кочетт, покатываясь со смеху.

— Я очень сожалею об этом, — ответил Кью с полной серьезностью. — Но я не выдержал, да простит мне бог. — И он поник головой. Он думал о прошлом, о былых прегрешениях и о возмездии, которое ковыляло за ним pede clado [189]. Свое "да простит мне бог" кающийся грешник произнес от всего сердца. Что бы ни ждало его впереди, он все готов был принять, как воздаяние за прошлое.

— "Pallas te hoc vlnere, Pallas immolat", mon pavre Kio [190], - сказал его друг-француз, а лорд Кочетт, чьим классическим образованием в свое время пренебрегли, обернулся и спросил:

— А как это по-нашему, дружище?

Виконт Кочетт не пробыл в постели и двух часов, когда к нему пожаловал служивший прежде в Черных егерях граф де Понтер по делу мосье де Кастийона и графа Кью; последний как раз и послал его к виконту, чтобы обсудить условия поединка. Поскольку поединок не мог состояться на земле Бадена и надо было спешить, пока их не задержала полиция, граф предлагал немедля выехать к французской границе, через которую дуэлянтов, конечно, пропустят без паспортов.

Леди Анне и леди Кью было сказано, что джентльмены после бала отправились все вместе на охоту, и дамы, по крайней мере, сутки не тревожились. Однако настал следующий день, и никто из мужчин не вернулся, а еще день спустя семейство услышало, что с лордом Кью произошел несчастный случай; но весь город уже знал, что его подстрелил мосье де Кастийон на одном из рейнских островов, против Келя, где раненый находится и сейчас.

Глава XXXV Через Альпы

А теперь наша бродячая муза усядется в маленькую бричку рядом с Клайвом Ньюкомом и его друзьями и перевалит в ней через Альпы, и тут их глазам откроются снега Сен-Готарда, живописные берега Тичино, что бежит к ломбардским озерам, и бескрайние поля вкруг Милана, и самый этот царственный город, увенчанный, как блестящей короной, собором, лишь немногим уступающим державному собору в Риме. У меня хранится несколько пространных писем мистера Клайва, написанных в дни его юношеских странствий, каждый этап которых, с момента отъезда из Баден-Бадена и до прибытия к воротам Милана, был, по его словам, чудесен; и, разумеется, красота пейзажей, встававших перед взором юноши, оказала целительное действие на сердечные горести, с коими он пустился в дорогу. Природа на этом благословенном пути так возвышенна и так веселит душу, что личные невзгоды и огорчения конфузливо бегут прочь перед ее миротворящим величием. О, лазурное озеро и одетая снегом вершина, вы так упоительно мирны, так неповторимо прекрасны, что подобны самим небесам, куда нет доступа заботам и печалям! А что за печали лежали на сердце Клайва, я в те поры не знал, да он и не писал о них в письмах. Только потом, из задушевных наших бесед, я кое о чем получил представление.

Месяца через три после того, как наш молодой джентльмен расстался с мисс Этель, он очутился в Риме вместе со своим верным другом Ридли. Кто из нас, стариков или юношей, не замирал от восторга, впервые узрев этот великий город? Только лишь одно место на земле потрясает душу сильнее, чем Рим, — место, где во дни правления Августа появился на свет Спаситель; оно там, за холмами, что виднеются у страшащих нас врат Иерусалима. Тому, кто там побывал, никогда не забыть охватившего его чувства. Даже на склоне лет ваша память хранит его — оно всегда с вами, такое же яркое, как в первый миг.

Однако наша хроника повествует не об апостолах и язычниках, а о мистере Клайве Ньюкоме, о его делах и товарищах в этот период жизни. А если любезный читатель ожидает услышать о кардиналах в алых мантиях и благородных римских князьях с их супругами, то их тоже не сыскать на сих страницах. Единственным благородным римлянином, в чье жилище проник наш герой, был некий принц Полониа, — его лакеи носят ливреи английского королевского дома, а сам он снабжает джентльменов и даже художников, разменной монетой под надежные векселя и раза два в год отворяет двери старого Транстиберийского палаццо, чтобы потешить клиентов балом. Наш друг Клайв шутил, что в Риме вообще нет римлян. Есть патеры в широченных шляпах; монахи с бритой макушкой; оперные поселяне, одетые, как на маскарад: в овчине, с волынками, в сандалиях, крест-накрест шнурованных до колен, либо в красных юбках — эти охотно позируют художникам за столько-то паоли в сеанс; к настоящему римлянину Клайв попадал только тогда, когда заходил купить сигару или носовой платок. Сюда, как и всюду, мы привозим с собой наши островные привычки. В Париже у нас своя маленькая Англия; есть она и в Мюнхене, и в Дрездене — везде. Приятель наш был англичанин и в Риме жил на английский манер.

В Риме есть свое английское светское общество, которое ходит смотреть Колизей, освещенный голубыми огнями, спешит в Ватикан, чтобы при свете факелов полюбоваться статуями, переполняет церкви на праздниках, — стоит в своих черных вуалях и парадных мундирах и глазеет, и болтает, и смотрит в бинокли, пока римские первосвященники творят свои древние обряды, а верующие молятся на коленях пред алтарем. У этого общества — свои балы и обеды, свои скандалы, сплетни, своя знать, свои парвеню, приживалы, привезенные из Белгрэйвии, свой клуб, своя охота и свой Хайд-парк на Пинчо. Но есть там и другая маленькая Англия — широкополая, длиннобородая, бархатно-курточная колония веселых живописцев; они живут бок о бок со своими титулованными соплеменниками, но не имеют чести знать их: у них свои пиры, свои места встреч, свои развлечения.

Клайв и Джей Джей занимали уютную с высокими потолками квартирку на Виа-Грегориана. Многие поколения художников обитали в этих комнатах, а затем отправились дальше. Окна мастерской смотрели в старый затейливый сад, где стояли древние статуи времен императоров, лопотал фонтан и росли благородные апельсиновые деревья с пучками широких листьев и золотыми шарами плодов, веселивших глаз. А сколько удовольствия получали друзья от прогулок по городу! На каждой улице их поджидали десятки восхитительных картин настоящей итальянской жизни, от которых все, как один отвернулись наши живописцы, предпочитая рисовать своих оперных бандитов, "контадини", "пифферари" и тому подобное, очевидно лишь потому, что Томпсон писал их до Джонca, а Джонс — до Брауна, и так до Адама. На улицах играли дети; женщины стояли кучками перед распахнутыми настежь дверьми домов — в Риме такая мягкая зима. Еще здесь были, словно сошедшие с картин Микеланджело, безобразные, зловещего вида старухи в царственных лохмотьях; матери с целыми выводками ребятишек; чернобородые крестьяне с благородными лицами, застывшие в живописных позах, — флегматичные, оборванные и величавые. Здесь проходили красные, черные, синие отряды священного воинства; полки смешных и важных капуцинов в табачного цвета рясах; лощеные французские аббаты; его преосвященство господин епископ в сопровождении лакея (какие чудные у них лакеи!); и господин кардинал в своем старом рыдване с двумя, нет, с тремя ливрейными на запятках, одетыми как в английской пантомиме (его карета вся расписана гербами и шлемами — так и кажется, будто она тоже появилась откуда-то из пантомимы и вот-вот превратится во что-нибудь другое). Так уж повелось на свете: что одному представляется великим, другого — смешит; а иные скептики просто не замечают того расстояния в один шаг, которое, как мы слышали, отделяет великое от смешного.

"Я искренне хотел бы думать по-иному, — писал Клайв в одном из своих писем, в которых изливал тогда душу. — Я вижу, с какой верой творят эти люди молитву, и завидую их благодати. Один мой знакомец, приверженец старой религии, повел меня на прошлой неделе в церковь, где недавно какому-то джентльмену иудейского происхождения самолично явилась Дева Мария: она спустилась к нему с небес во всем своем божественном сиянии и, разумеется, в тот же миг обратила его. Мой друг попросил меня смотреть на картину, а сам, опустившись рядом со мной на колени, стал молиться, и я знаю, от полноты своего чистого сердца просил, чтоб и мне воссиял свет истины. Но мне не было никакого знамения; я видел только плохонькую картину, алтарь с мерцающими свечами и церковь, пестро убранную полосками красного и белого коленкора. Милый, добрый В., уходя, смиренно сказал, что "чудо может повториться, если на то будет воля божия". Я невольно почувствовал какое-то умиление перед этим славным человеком. Я знаю, что дела его согласны с его верой, что питается он крохами, живет праведно, как отшельник, и все раздает бедным.