Мартин Эмис - Беременная вдова

• Название: Беременная вдова
• Автор: Мартин Эмис
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-31091-1

«Беременная вдова» — так назвал свой новый роман британский писатель Мартин Эмис. Образ он позаимствовал у Герцена, сказавшего, что «отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову». Но если Герцен имел в виду социальную революцию, то Эмис — революцию сексуальную, которая драматически отразилась на его собственной судьбе и которой он теперь предъявляет весьма суровый счет. Так, в канву повествования вплетается и трагическая история его сестры (в книге она носит имя Вайолет), ставшей одной из многочисленных жертв бурных 60 — 70-х.

Главный герой книги студент Кит Ниринг — проекция Эмиса в романе — проводит каникулы в компании юных друзей и подруг в итальянском замке, а четыре десятилетия спустя он вспоминает события того лета 70-го, размышляет о полученной тогда и искалечившей его на многие годы сексуальной травме и только теперь начинает по-настоящему понимать, что же произошло в замке.

---

«Да будет секс до брака. И женщинам присущ плотский аппетит». Пока все хорошо. Но в манифесте имелись и другие положения; какие-то из них были написаны мелким шрифтом или невидимыми чернилами.

* * *

«Достанусь, достанусь, достанусь…»

То были последние слова Эхо, но умирать ей выпало долго. Все же осталась любовь и в мученьях растет от обиды. От постоянных забот истощается бедное тело. Эхо, однако ж, не превратилась во что-то другое (в мире, где она жила, — участь весьма обычная и не всегда неприятная) — в птицу, к примеру, или в цветок. Кожу стянула у ней худоба, телесные соки в воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.

Голос живет: говорят, что кости каменьями стали. Голос убрел прочь сам по себе, невидимый и в лесу, и на голом склоне горы. «Достанусь, достанусь, достанусь…»

Юноша нежный, разумеется, остался жить в своей нежной красе. Пока другой мальчик, другой проситель (тоже некогда высмеянный и отвергнутый) не поднял голову к небесам. «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»

«Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!» —
Молвили все, — и вняла справедливым Рамнузия просьбам.

* * *

Приемная дочь Кита Сильвия однажды сказала (выслушав его жалобы на физкультурные занятия, которые он посещал), что старость не для нытиков. Однако в нем росло подозрение: все обстоит гораздо проще. Старость не для стариков. Чтобы справиться со старостью, надо, по сути, быть молодым — молодым, сильным и в отличной форме, обладать исключительной гибкостью и очень хорошими рефлексами. Да и характер требовался недюжинный, он должен был соединять в себе бесстрашие юности с упорством и твердостью старости.

Он сказал: «Что же ты молчала, литература?» Старость может принести с собой мудрость. Но храбрость она не приносит. В то же время тебе никогда не приходилось сталкиваться ни с чем столь же пугающим, как старость.

На самом деле более пугающей — и столь же неизбежной для людей — была война. Он сидел в местной кафешке, и «Таймс» дрожал у него в руках. Этого можно было избежать (или хотя бы отсрочить). Почему никто не может установить настоящий casus belli[51]? Все очевидно. Американских президентов в военное время всегда переизбирают. Будет смена режима в Багдаде в 2003-м, чтобы не было смены режима в Вашингтоне в 2004-м.

Николас, все это поддерживавший, попытался вселить в него некое мужество по части месопотамского эксперимента, но Кит в тот момент не мог вынести и мысли о крылатом железе и бренной плоти, о том, что происходит при встрече жесткого механизма с мягким.

* * *

Мухи, подобно крысам, любят войну, любят поля сражений. Под Верденом (1916) были ослы, мулы, быки, собаки, голуби, канарейки и двести тысяч лошадей. Но лишь крысы и мухи (мухи численностью в миллионы) были там, потому что им это нравилось. Мухи были громадные, черные, беззвучные. Громадные. Крысы тоже были раздутые, словно те, кому война на руку…

Кит у себя в студии неотрывно смотрел на небо и наслаждался «видом»: панорама его собственной роговичной дряни, шероховатостей, наростов, которые плескались и хлюпали, когда он двигал головой. Глаза его — чашки Петри, а в них — культуры грязи и смерти.

Что делать, думал он, теперь, когда мухи поселились в моих глазах?

* * *

Уна говорила им, что всю жизнь ее инстинктивно тянуло на юг. «Но теперь, — сказала она, — я чувствую неправильность солнца».

Они ее не слушали (и всем им, насколько он знал, это сошло с рук).

Для них существовали два варианта: свариться или изжариться. Они сидели на солнце, скользкие от оливкового масла, целыми днями. А какими смоляными они делались в своей золотой кожуре юности!

Б другой раз Уна сказала ему с каким-то неподдельным восхищением и уважением: «Вы молоды». Еще тогда он задумался об этом, о том, как молодость радикально продвинулась вперед… Сначала 1914–1918, потом 1939–1945 — с перерывом в двадцать один год. Таким образом, в 1966-м, согласно расписанию, установившемуся за два поколения, пора было посылать молодежь Европы на линию смерти — в винодельный пресс смерти. Но история сломала эту схему. Молодым не суждено было умереть; им суждено было, чтобы их любили. Молодость это почувствовала и углубилась в себя. Единственная война, какую они знали, была та, что они вели во сне. Все и вся могло внезапно исчезнуть. Стало быть, да, tutto е subito. Все и сразу.

— Что ж, Уна, спасибо. — И он стал наблюдать за светляками на том конце террасы, за маленькими пришельцами из другого измерения. Светляки, самосветящиеся жучки, были цвета Венеры. Пламя, к которому прибавили фотон лимонного.

Вся его жизнь определится здесь — в этом он уже не сомневался.

* * *

Когда он вышел на улицы Лондона, его охватило почти непреходящее чувство, что вся красота пропала. А что пришло на ее место?

«Краса есть правда, правда — красота»[52]. Вероятно, это красиво. Но как это может быть красиво? Это неправда. И он понял. Красота, эта редкостная вещь, пропала. Осталась правда. А запасы правды бесконечны.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Желанная

1. Девушки и поросята

Настало время приездов и отъездов, прибавлений и вычитаний, перестановок. Должны были приехать Кенрик с Ритой, должна была приехать Руаа, а Уна после короткой отлучки должна была снова уехать. Собирались ли вернуться Прентисс, Додо и Кончита? С большой вероятностью должен был приехать Йоркиль; возможно, должен был приехать и Тимми. Самое неблагоприятное пока заключалось в том, что Шехерезада скоро должна была освободить башенку на дальнем конце общей ванной — с тем, чтобы ее сменила Глория, призванная из своего склепа. Шехерезада должна была занять апартаменты — с тем, чтобы ее, в свою очередь, сменили, с большой вероятностью, Глория с Йоркилем.

* * *

Они сидели за единственным имевшимся в баре уличным столиком, и он объяснял ей, что все будет хорошо, если только Кенрик с Ритой к своему приезду по-прежнему останутся всего лишь добрыми друзьями.

— Что за человек эта Собака? — спросила Лили.

— Погоди. У меня со всеми этими прозвищами скоро перебор наступит. Однажды вечером оно возьмет и выскочит. — Он размышлял о девственных пустынях, что раскинутся теперь за обеденным столом. — Возьму и скажу: Бухжопа, а ну-ка расскажи Мальчику с пальчик о том случае, когда ты выпила… Давай приучимся называть ее Ритой.

— О'кей. Что за человек эта Рита?

— Какая она? — И он рассказал ей: из семьи богатых рабочих (дочь короля игральных аппаратов), спортивная машина, держит большую палатку (маскарадные украшения) на Кенсингтонском антикварном рынке. — Она постарше нас, — добавил он, — и поднаторела в том, чтобы вести себя как парень. Такая у нее миссия. Она как антиполицейский. Ее задача — добиться, чтобы все непременно нарушали закон.

— Ну, если Кенрик не ебется с Собакой, может, он станет ебаться с Каплей.

— Лили!

— Или, может, он станет ебаться со мной.

— Лили.!

— Ну, кто-то же должен это делать.

— Лили!

«Кто-то же должен»… Не особенно эротическое замечание по поводу не особенно эротической ситуации, на которое последовал не особенно эротический ответ Кита:

— Да ладно тебе, кто-то этим почти каждую ночь занимается. Я. Или утром.

— Да, но не так, как следует.

— Не так, как следует. — Его ногти жаждали его подмышек. — Лили, я тебя все-таки люблю.

— М-м. Ты-то, может, и любишь. Но твой…

— Не надо все это вываливать. Рита все время так делает. Все время берет и вываливает.

Он нырнул в бар — своего рода столярную мастерскую, где были холодильник и шеренга посеревших от пыли бутылок бренди на полке. Так, ну и что тут у нас: другие итальянцы, не Адриано. Одетые в черные фуфайки, они молча стояли у прилавка, словно гранитные глыбы, еще не тронутые инструментами местных скульпторов: их спящие тела, их души и лица, будто созданные в короткий промежуток между двумя сокрушительными ударами по голове. Кит проникся сочувствием. Занятия любовью с Лили теперь уже нельзя было назвать процессом повторяющимся — с каждой ночью он становился все более предательским. У мужчин два сердца, подумал он, то, что над, то, что под. И пока Гензель прикладывался к Гретель, его над-сердце было полно, оно билось, оно любило, под-сердце же его всего лишь действовало (причем едва-едва) — анемичное, неискреннее. И это, разумеется, было заметно.

— Рита — это песня, — сказал он, ставя перед Лили ее стакан игристого. — Просто песня.

— Не может быть — и она тоже? А тут еще Йоркиль на подходе. Не говоря уж о Мальчике с пальчик. А насчет войны ты был неправ. — Она похлопала по лежащей перед ней книжке. — Италия сдалась в сорок третьем. Потом сюда вошли немцы.