Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

• Название: Махабхарата. Рамаяна
• Автор: Автор неизвестен
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Мифы. Легенды. Эпос
• Год: 1974

В ведийский период истории древней Индии происходит становление эпического творчества. Эпические поэмы относятся к письменным памятникам и являются одними из важнейших и существенных источников по истории и культуре древней Индии первой половины I тыс. до н. э. Эпические поэмы складывались и редактировались на протяжении многих столетий, в них нашли отражение и явления ведийской эпохи. К основным эпическим памятникам древней Индии относятся поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна».

В переводе на русский язык «Махабхарата» означает «Великое сказание о потомках Бхараты» или «Сказание о великой битве бхаратов». Это героическая поэма, состоящая из 18 книг, и содержит около ста тысяч шлок (двустиший). Сюжет «Махабхараты» — история рождения, воспитания и соперничества двух ветвей царского рода Бхаратов: Кауравов, ста сыновей царя Дхритараштры, старшим среди которых был Дуръодхана, и Пандавов — пяти их двоюродных братьев во главе с Юдхиштхирой. Кауравы воплощают в эпосе темное начало. Пандавы — светлое, божественное. Основную нить сюжета составляет соперничество двоюродных братьев за царство и столицу — город Хастинапуру, царем которой становится старший из Пандавов мудрый и благородный Юдхиштхира.

Второй памятник древнеиндийской эпической поэзии посвящён деяниям Рамы, одного из любимых героев Индии и сопредельных с ней стран. «Рамаяна» содержит 24 тысячи шлок (в четыре раза меньше, чем «Махабхарата»), разделённых на семь книг.

В обоих произведениях переплелись правда, вымысел и аллегория. Считается, что «Махабхарату» создал мудрец Вьяс, а «Рамаяну» — Вальмики. Однако в том виде, в каком эти творения дошли до нас, они не могут принадлежать какому-то одному автору и не относятся по времени создания к одному веку. Современная форма этих великих эпических поэм — результат многочисленных и непрерывных добавлений и изменений.

Перевод «Махабхарата» С. Липкина, подстрочные переводы О. Волковой и Б. Захарьина. Текст «Рамаяны» печатается в переводе В. Потаповой с подстрочными переводами и прозаическими введениями Б. Захарьина. Переводы с санскрита.

Вступительная статья П. Гринцера.

Примечания А. Ибрагимова (2-46), Вл. Быкова (162–172), Б. Захарьина (47-161, 173–295).

Прилагается словарь имен собственных (Б. Захарьин, А. Ибрагимов).

---

[Хануман во дворце Раваны]

(Часть 10)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:
В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.

На ножках литых золотых и точеных из кости
Роскошные ложа стояли на этом помосте.

Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,
Под пологом белым — одно златостланное ложе,

В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,
Овеяно дымом курений душистых и пряных.

Незримая челядь над ложем златым колыхала
Из яковых белых пушистых хвостов опахала.

Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,
На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,

Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,
Лежал Красноглазый[250], душистым сандалом натертый.

На Ма́ндару-гору, где высятся чудные рощи,
Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,

Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,
Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.

Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,
Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.

Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство,
Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.

Оттуда следил за властителем взор обезьяны,
И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,

Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки,
Пахучей громадиной спать завалился у речки.

Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!
На толстых руках золотые блистали браслеты.[251]

От острых клыков Айраваты виднелись увечья,
Стрелой громовою разодраны были предплечья,

И диском Хранителя Мира[252] изранены тоже,
Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.

Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,

Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.

На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Без с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.

Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,
Душистою ма́дхавой[253], сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —

Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.

На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.

Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,

Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,
Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манку́кой[254] одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой — прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы[255].

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.
Мандо́дари — звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,
И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.

Хануман, поначалу приняв за Ситу главную супругу Раваны Мандо́дари, поразмыслил и убедился в своей ошибке: верная, любящая Сита не могла находиться в опочивальне Раваны. Она, скорее, лишила бы себя жизни.

Продолжая поиски, сын Ветра забрел в трапезную повелителя ракшасов.

[Трапезная Раваны] (Часть 11)

Еды изобильем и пышным убранством довольный,
Мудрец Хануман восхищался палатой застольной.

Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье!
Любое желанье здесь может найти утоленье.

Павлины и куры нетронуты были покуда,
Под ними блистала, как жар, золотая посуда.

С кабаниной сложены были в огромные чаши
Куски носорожины, выдержанной в простокваше.

Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий
И солью сохальской приправленный бок носорожий.

Была куропаток и зайцев початая груда,
И рыба морская, и сласти, и острые блюда.

Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли.
На снадобьях пряных настойки в избытке стояли.

Повсюду валялась браслетов блистающих бездна!
Пируя, красавицы их растеряли в трапезной.

В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья,
Застольный покой походил на венец мирозданья.

Роскошные ложа расставлены были в трапезной.
Она без лампад пламенела, как свод многозвездный.

И эта застольная зала еще светозарней
Сдавалась от яств и приправ из дворцовой поварни,

От вин драгоценных, от ма́дхвики[256] светлой, медовой,
От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой.

Ее порошком насыщали душистым и пряным.
Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным.

Цветами увенчанные золотые сосуды,
Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый
И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды.

Початы, вина дорогого кувшины стояли,
Другие — осушены до половины стояли;

Иные сосуды и чаши совсем опустели.
Неслышно скользил Хануман, озирая постели.

Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных,
Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных.

Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье
В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья.

Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном.
Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным.

И ветер, насыщенный благоухающей смесью,
Носился над Пу́шпакой дивной, стремясь к поднебесью.

Блистали красавицы светлой и черною кожей,
И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей.

В обители ракшасов, грозной стеной окруженной,
Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены.

Тела их расслаблены были питьями хмельными.
Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными
Поблекли… И не было Ситы прекрасной меж ними!

…Неожиданно внимание Ханумана привлекла цветущая ашоковая роща, охраняемая грозными ракшасами. Обманув их бдительность, он прокрался к высокой стене, окружавшей это священное место.