Айрис Мердок - Генри и Катон

• Название: Генри и Катон
• Автор: Айрис Мердок
• Издательство: Эксм, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-45240-8

Впервые на русском — один из лучших образцов позднего творчества выдающейся британской писательницы, признанного мастера тонкого психологизма. В романе «Генри и Катон» рассказывается история двух блудных сыновей: искусствовед Генри Маршалсон, вернувшись в Англию из многолетней американской «ссылки», унаследовал после смерти брата, знаменитого автогонщика, фамильное имение; а его старый друг пастор Катон Форбс пытается совладать с двумя по-разному предосудительными страстями — к Богу, в существовании которого он не уверен, и к малолетнему преступнику, для которого еще, возможно, не все потеряно. Способна ли новая любовь послужить в их замкнутом мире спасительной силой — или она опять сведется к одержимости, шантажу и насилию?

(задняя сторона обложки)

Айрис Мердок — один из самых значительных писателей своего поколения.

The Guardian

«Генри и Катон» — возможно, лучший из романов Мердок и уж наверняка — самое выдающееся достижение в английской литературе последних лет.

Джойс Кэрол Оутс

Нам «из восточного далека» трудно представить, что высшие круги Лондона могут мыслить, чувствовать, разговаривать, влюбляться как-то по-иному, чем это описано в классических романах Мердок. Волшебный город в городе размером не более цветочного бутона — вобравший в себя всю силу, всю сладость, весь нектар жизни. Здесь взаимная наблюдательность, деликатность, ревность до того обострены, что начинают заменять любовь. Здесь, чтобы наведаться в гости, бывает достаточно переехать на машине на другую сторону площади. Здесь леди прозрачны, нежны и беззащитны, как лишенная панциря улитка. Здесь живут чудаки — гибриды персонажей Чехова и Льюиса Кэрролла, полунасекомые-полубоги. В уютнейшем из миров эти принцессы и принцы на горошине чувствуют себя гостями, иммигрантами, беженцами без роду и племени… Незримые силы днем и ночью стоят на страже старого мира, оберегая его от варварских набегов — извне и изнутри… А в аристократических семействах из поколения в поколение, подобно подагре, передается наследственная болезнь — слабость к большевизму.

Ozon.ru

---

— Ведь ты меня любишь, Стефи?

— Да, да. Только это похоже на сон, слишком хорошо, чтобы быть правдой, поверить не могу.

— На этом сказка кончается, Стефани, и начинается другая.

— И они жили долго и счастливо, такая?

— Не знаю. Сомневаюсь. Но они жили вместе, друг другу доверяли, помогали и говорили правду. Так, Стефи?

— Да.

— Послушай, как поет жаворонок.

―

— Подай ему поесть и отправляйся спать.

Катон взглянул на Колетту, такую неловкую, такую изящную, которая стояла у плиты в своем старом зеленом комбинезоне в пятнах грязи после работы в саду, волосы сзади перехвачены резинкой, лицо горит и блестит, как у мальчишки. Потом посмотрел на отца, который хмурился, силясь не расплыться в улыбке, и скреб заскорузлыми руками, торчащими из кожаных обшлагов, слегка горбатые доски деревянного кухонного стола. Он видел две пары глаз, сияющих любовью и радостью. И говорил себе, как ему повезло, что он любим такими прекрасными людьми, и как мало они могут сейчас сделать для него, несмотря на все свое желание. Это был первый день жизни в новом мире, в котором он должен переделать себя и непременно искать счастье. Каким он чувствует себя усохшим, тонким, как игла, после отрешения, пережитого позора и потери всего, что составляло его существо. Он лишился власти, сана, положения и до того недостойно сожалеет об этом последнем, будто именно это важно.

— Хорошо. Теперь перестань его тискать, Колетта. И отправляйся.

— Но, папочка… Ладно. Покойной ночи, дорогой, дорогой Катон.

Они жалеют меня, думал Катон. Любовь делает бескорыстной их жалость. Другие будут сочувствовать не столь бескорыстно, и он упадет в их глазах. В конце концов он привыкнет быть никем, кроме как геем в вельветовом пиджаке. Он принялся за тушеное мясо, которое разогрела для него Колетта. Он поздно явился домой.

— Так ты уже получил работу? Это замечательно. Да еще в Лидсе, неплохой город.

— Это лишь временно.

— Ты можешь пойти в тамошний университет, я знаю пару человек…

— Потребуется время, чтобы вернуться к учебе… в последнее время я не занимался.

— Жаль, что потерял столько времени. Раньше ты, по крайней мере, учился. А последние годы ушли коту под хвост.

— Да…

— Можешь остаться жить у нас и заниматься. Все твои книги на старом месте. Как прежде, оба будем работать.

— Да…

— Я полагал, что в конце концов ты образумишься. Меня поражает, как люди могут верить во всю эту чушь. Ты должен был чувствовать, что совершил ошибку. Теперь, когда все это позади, тебе легче?

— Да…

— Удивляет, что даже разумные люди способны заблуждаться. Ты не один такой. Боже! Я видеть тебя не мог в твоей черной хламиде. Теперь ты снова выглядишь как человек.

— Да, папа…

— Ну, слава богу, ты покончил с этим, и даже не слишком поздно. Еще можно сделать университетскую карьеру.

— Сомневаюсь…

— В наше-то время, в нашем-то веке, нет, это выше моего понимания… наверное, дело в какой-то эстетической привлекательности религии. Я прав?

— Возможно, отчасти…

— Я могу это понять. Религия всегда была искусством обольщения. К тому же участие в грандиозном спектакле. Это похоже на вступление в коммунистическую партию, интернациональное братство, история на твоей стороне и так далее. Это было модно во времена моей молодости.

— Только ты так и не вступил.

— Даже не тянуло. Я их сразу распознал. Я всегда был отчаянным индивидуалистом, не выносил партийных боссов. Некоторым они нравятся, в подчинении есть безопасность, даже нечто захватывающее. Но не для меня. Я всегда был слишком скептиком. Всегда держался того, что мог понять. Правда — очень конкретная вещь, решают детали, что ты можешь объяснить и знать точно. Я видел опасные сигналы. Как только начинаешь гоняться за чем-то огромным и неясным, вляпываешься в ложь, ложь, проникающую в душу, в то, чего не можешь понять до конца и до конца избыть и что принимаешь, потому что любишь это огромное целое. В политическом и нравственном отношении это путь в ад. Любая метафизика есть ложь, все огромное — ложь. Неизбежно.

— Возможно, ты прав, — согласился Катон.

— Ты называл меня филистером…

— О боже! Неужели? Прости…

— Да, ты говорил, я духовный филистер.

— Я лишь имел в виду…

— Да ладно, знаю я, что ты имел в виду. Я не верю во все те мифы и легенды и считаю представление о загробной жизни самой пагубной для нравственности идеей из когда-либо придуманных, но я верю в добропорядочную жизнь, в стремление быть порядочным человеком и говорить правду… считаю, что это главное: говорить правду, всегда стараться искать истину, не терпеть никакой лжи или полуправды — именно полуправда убивает дух. Видишь, не такой уж я филистер, как ты думаешь.

— Очень сожалею, я…

— Твоя мать была святой человек. В детские годы мы с ней были «друзьями»[59], но религия совершенно естественно ушла из нашей жизни. Тем не менее они, те старые квакеры, разбирались кое в чем, были в них порядочность и честность. «Внутренний Свет»[60] — это просто сама правда. Я сразу это увидел. И извлек из всего этого то, что имело для меня смысл. Не их ужасную теологию, не ту тошнотворную колоритную атрибутику, которая столь привлекательна для твоего эстетического чувства, а простую идею жить, зарабатывая свой хлеб насущный, помогая людям, борясь против лжи и тирании. Вот и все, Катон, и этого достаточно.

— Да…

— Знаешь, я никогда серьезно не говорил с тобой на эту тему… никогда не говорил, что я думал и чувствовал относительно…

— Пару раз высказался очень жестко.

— Далеко не так, как хотелось. Я видел, что кричать на тебя бесполезно. Терпеть не могу эту проклятую религию. В ней есть дьявольский соблазн. Везде, где она расцветает, она убивает искренность, мысль и свободу.

— Пап, я валюсь с ног, пойду спать.

— Ты еще не окончательно излечился от любви к этой заразной чуши.

— Это не чушь.

— Прекрасно, так возвращайся к ней, я тебя не держу. Я думал, ты все решил раз и навсегда.

— Да, решил. Я больше не верю в Бога, и это окончательно. Только, пожалуйста, не злись на меня и не говори со мной таким сердитым тоном. Я рад быть дома и рад, что ты рад.

— Колетта сказала, что я бывал груб с вами в детстве. Это не так, ведь не так?

— Да, случалось, но мы любили тебя, а любовь важна точно так же, как правда. Я пошел спать. Доброй ночи, пап!

— Мне казалось, что я поучал вас. Теперь ты поучаешь меня. Я так счастлив, что ты вернулся домой. Ладно, ладно, доброй ночи, спи спокойно. Я буду спать спокойно. Наконец-то в доме поселился мир. Доброй ночи!

Катон поднялся в свою комнату, которая была его с тех пор, как он помнил себя. Лампы горели. Лоскутное покрывало на крепкой, светлого дуба кровати было откинуто и сложено Колеттой. Бутылка с горячей водой приготовлена. В комнате стояла любопытствующая тишина, в которой Катон уловил отголосок детства, словно комната и не теряла связи с мальчишкой, который спал в ней, читал по ночам книжки и чувствовал себя таким счастливым, и спокойным, и защищенным. На стенах по-прежнему висели небольшие пейзажи в блестящих лакированных рамках, изображающие холмы и на них домики и деревья, — явно продукт фантазии наивных и безыскусных авторов. Туалетный столик был покрыт салфеткой с коричнево-голубым народным узором, на нем лежали гребень слоновой кости и заботливо разложенный несессер с инициалами на нем и стояло зеркало, принадлежавшее еще его матери. Отец сказал о мире, покое, поселившихся в доме, и был прав, Катон ощущал его вокруг себя. Ясный покой, покой лесов и полей, даже не языческий, древний, безупречный и простой. Он ощутил его, узнал, но он не мог войти в него, не мог его наполнить, как наполнял когда-то прежний, потерянный, утраченный покой. «Да соблюдет мир Божий, который превыше всякого ума, сердца ваши и помышления ваши в познании и любви Божией…»[61] Он сидел на кровати. Шло время.

Вдруг он услышал тихий, приглушенный звук, словно мышка пробежала. Глаза у него тревожно расширились; он прислушался. Звук повторился. Он ничего не мог понять, потом разобрал, что это сдавленный плач. В соседней комнате плакала Колетта. Катон встал и на цыпочках подошел к двери.

Комната отца находилась в другом конце дома, сперва вниз, потом опять вверх по лестнице. Эта часть всегда была детской территорией. Снова на Катона нахлынули воспоминания, когда он по-особому царапнул и бесшумно открыл дверь к Колетте.

— Колетта… милая… что стряслось?

— Не включай свет.

— Не буду… что стряслось? Подвинься, я присяду на кровать.

— Я думала, ты спишь… ты, наверное, так устал… извини…

— Маленький медвежонок, не горюй…

— Большой медведь[62], я так рада, что ты дома. До чего я глупа, до чего глупа…