Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

• Название: Возгорится пламя
• Автор: Афанасий Коптелов
• Издательство: Худ.лит.,
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1969

О годах, проведенных Владимиром Ильичем в сибирской ссылке, рассказывает Афанасий Коптелов. Роман «Возгорится пламя», завершающий дилогию, полностью охватывает шушенский период жизни будущего вождя революции.

---

— Я — серьезно. Мои вопросы имеют немаловажное значение.

— Разумеется, и я — вполне серьезно. — Глаза Ульянова потеряли иронический блеск. — «Рабочая мысль», бесславная сторонница стихийности, тред-юнионизма и «чисто пролетарского движения», без интеллигентов-марксистов, — это вам, Федор Васильевич, не призрак. И Бернштейн, близкий духовный родственник, если не сказать наставник, авторов «Кредо», тоже не призрак.

У Ленгника тяжело шевельнулись брови, упрямо загорелись гордые угольки в глазах.

«Ах, вот что его задело, — отметил про себя Владимир Ильич. — Причина возражений — Бернштейн!»

Той порой Барамзин, сидевший рядом, потянул Фридриха Вильгельмовича за рукав рубашки:

— Напрасно ты!.. Дома в Теси выясняли позиции. Хватило бы.

— Не мешай, Егор. Потерпи минуту. Речь идет, как вы все убедились, уже не только о каких-то невидимках, именуемых здесь «экономистами», а об Эдуарде Бернштейне!

— Так и быть должно! — крикнул Кржижановский, будто пружиной подброшенный над стулом.

— Криками истина не постигается, — сурово заметил Ленгник, и приопущенные брови резче подчеркнули косину глаз. — Бернштейн — один из ближайших и крупнейших учеников Маркса, душеприказчик Энгельса. Этого нельзя забывать.

— Был одним из ближайших. И тем хуже для Бернштейна, — заметил Ульянов, не ослабляя полемического накала.

— Я по немецкой печати, — продолжал Ленгник, — слежу за развитием революционной мысли в Германии и пока остаюсь при убеждении: Бернштейна там критикуют без достаточных к тому оснований, переходят границы возможного. Не случайно на прошлогоднем съезде в Штутгарте не возник вопрос об исключении его из партии. Такова позиция Августа Бебеля, у которого, по словам Энгельса, самая ясная голова во всей немецкой партии. А у нас готовы вместе с водой, по русской пословице, выплеснуть ребенка. В то самое время, когда мы здесь, в глубине Сибири, о ребенке еще не имеем ясного представления.

— Пусть будет по-вашему: мы, в силу своей оторванности от культурных и рабочих центров, об оппортунизме Бернштейна пока не имеем всестороннего представления. Но, — Ульянов прищурил глаза, полные разящей иронии, — Плеханову вы верите? Георгию Валентиновичу? Верите? Отлично! Это, товарищи, все слышали? Так вот вам, — потряс вытянутой рукой, как бы оделяя всех этими словами, — вот выражение Плеханова, не оставляющее никаких сомнений: «Мы должны похоронить Бернштейна». Ни больше ни меньше, как — по-хо-ро-нить! Читайте «Sachsische Arbeiter-Zeitung»[13], номера двести пятьдесят третий и двести пятьдесят пятый за прошлый год. Не видели? Но вы же во всеуслышание заявили, что следите за немецкой социал-демократической прессой. Приезжайте в Шушенское — мы вам покажем эти номера.

Встал Шаповалов, прося слово, потом — Панин, за ним — Энгберг. Все трое говорили, что нечего церемониться с Бернштейном, явно превратившимся в отступника, что о вопиющих извращениях марксизма Бернштейном и его последователями необходимо сказать со всей прямотой. Слушая их, Владимир Ильич подмигнул жене: «Каковы наши орлы! Энгберг-то как режет! По-рабочему!» А Зинаида Павловна звонко ударила в ладоши.

Ленгник упрямо повторял:

— Можно же по-другому. В иных выражениях…

— Если дело только за выражениями… Мы еще успеем вернуться к тексту, — сказал Ульянов, дороживший более всего единодушием. — А сейчас лучше бы погулять. В порядке отдыха. А еще бы лучше поиграть в городки. Кто умеет? Впрочем, премудрость невелика.

— В Казачинском мы играли, — сказал Лепешинский и тут же развел руками. — А здесь еще не сделали…

— Шаль. Охотники поиграть, я думаю, нашлись бы. Но, как говорится, на нет и суда нет. Пойдемте на берег Ои. Купаться поздно, так побросаем галечки в воду. Тоже своего рода спорт. Сколько галька сделает всплесков по поверхности воды — столько «блинчиков». Так в нашей Шуше говорит один мальчуган. Небезынтересное состязание. Тут нужна меткость глаза и верная, натренированная рука. — И как бы с ладони, под общий хохот, кинул в сторону Ленгника добродушную шутку: — Это куда сложнее защиты Бернштейна!

После перерыва единственным оратором оказался Ульянов. Он говорил о необходимости непримиримой борьбы с теми, кто искажает и опошляет марксизм, об исторической роли российского пролетариата как передового и основного борца в грядущей революции.

— Вспомните якобинцев. При известной своей ограниченности они отстаивали революционную диктатуру и не зря называли себя «бдительными часовыми, стоящими как бы на передовых постах общественного мнения революции». И мы должны быть часовыми. Не так ли? Или это уже стало анахронизмом? Давайте рассмотрим.

Теперь никто не возражал, и Владимир Ильич сам приводил возражения оппонента, как бы на минутку отлучившегося из комнаты. Это располагало к оратору. Слушатели чувствовали, что решение не навязывается им, что могут быть рассмотрены любые оговорки и доводы и что ответственность за каждое слово резолюции они полностью принимают на себя.

— Если мы, — продолжал он, — не пресечем «экономизма» в самом его начале, гнилой ручеек превратится в реку, которая выйдет из берегов и принесет огромное зло. «Экономизм» — тяжелая болезнь, а болезнь легче всего излечить в ее зародыше. Жаль, мы не можем спросить господ зубатовых. Каково их мнение? Я думаю, они за распространение «экономизма», который уводит рабочих от политической борьбы, от революции, от свержения царизма.

Надежда засмотрелась на мужа. Глаза его полны то увлеченного задора, то ярости. Полы расстегнутого пиджака колышутся, будто на ветру. И слова подкрепляются энергичными жестами.

«В Питере Володя так не умел!» — отметила она.

И ей казалось, ни у кого теперь даже не появится мысли о том, чтобы еще возражать против проекта резолюции.

7

И вот они собрались на последнее заседание. Семнадцать социал-демократов!

Чтобы разместиться всем, кровать Анатолия Александровича вынесли в большую комнату. Стульев не хватало — принесли доску со двора, положили на две табуретки. Сели возле кровати.

Пока Ванеев про себя читал проект, Ульянов стоял за маленьким кухонным столиком, выдвинутым на середину, и смотрел на поредевшие волосы друга, на бледную иссохшую кожу лба, собиравшуюся при глубоком раздумье в частые складки.

Анатолий опустил дрогнувшую от усталости руку, державшую листки.

— По-моему, все правильно. Но, Владимир, можно бы и построже, порешительнее. Тон мне кажется мягким, недостаточно категорическим. Это мое впечатление. А подписать я могу. Хоть сию минуту. Вы же обсуждали. Несомненно, договорились… — Выждав при полной тишине несколько секунд, он настороженно спросил: — Я не ошибаюсь? Единогласно?

— К голосованию не прибегали, — ответил Владимир Ильич. — Не хотели без тебя.

— А разве… — У Ванеева подступил к горлу кашель. — Первый раз со мной сегодня… Ничего, пройдет… Разве кто-нибудь возражает?

Ленгник опустил упрямый взгляд в пол. Ульянов сказал, что замечания, если они у кого-либо возникнут, еще не поздно обсудить.

— Обсуждали достаточно, — нетерпеливо подал голос Кржижановский. — Все ясно.

Его поддержали Панин, Шаповалов, Лепешинский, и Владимир Ильич попросил у Доминики перо и чернила. Но тут поднялся Ленгник, заговорил с самоуверенной твердостью:

— Строки об идейном родстве авторов «Кредо» и Эдуарда Бернштейна предлагаю исключить. Бернштейн крупнейший…

— Крупнейший ревизионист! — Ванеев рывком оттолкнулся от подушки, закашлялся. — Мы не можем…

Доминика протиснулась к нему, взяла его за плечи.

— Толю! Лежи тыхесенько.

— Но, друзья мои! — Ванеев, приложив руку к исхудавшей груди с ее резко обрисовавшимися ключицами, обвел всех лихорадочными глазами. — Если мы не на словах марксисты… Не можем половинчатые решения…

Владимир Ильич сделал в его сторону успокаивающий жест.

— Ты прав, Анатолий. В последнее время в русской социал-демократии, к сожалению, к нашему глубокому сожалению, — подчеркнул он, — появилось попятное движение. А кто идет пятками вперед — не видит перспективы, может свалиться в пропасть политического небытия. Такая участь поджидает ревизионистов типа Бернштейна.

Ленгник, улучив паузу, заговорил о том, что он приберегал для решительной минуты: никто из них даже и не видел книги Эдуарда Бернштейна. Осуждать его отсюда, из сибирской глуши, было бы преждевременно и рискованно. Если они примут резолюцию в таком виде и разошлют по колониям ссыльных, то вызовут только смятение умов.

Ванеев снова сделал попытку подняться на кровати, но Доминика, сидя рядом, удержала его.

Взглянув на иссиня-бледные щеки больного, Ульянов на последние возражения Ленгника поспешил ответить мягко, уступчиво: