Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

• Название: Возгорится пламя
• Автор: Афанасий Коптелов
• Издательство: Худ.лит.,
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1969

О годах, проведенных Владимиром Ильичем в сибирской ссылке, рассказывает Афанасий Коптелов. Роман «Возгорится пламя», завершающий дилогию, полностью охватывает шушенский период жизни будущего вождя революции.

---

Гости сдвинули стулья, освобождая место у стола. Поклонившись всем, Александр Сидорович сел. И пока ужинали, с особым вниманием прислушивался к словам Ульянова.

Выйдя из-за стола, разделились на кружки. В одном углу женщины подсели к Ольге Борисовне и шептались о чем-то своем. В другом Владимир Ильич расспрашивал Шаповалова о питерской подпольной типографии на Лахте.

И как было не вспомнить о ней? Ведь там три года назад напечатали его, Ульянова, брошюру «Объяснение закона о штрафах». Рукопись отнес туда Запорожец. Милый Петр Кузьмич делал все, что мог! До самого ареста. Для отвода жандармских глаз на титульном листе поставил: «Херсон. Типография К.Н.Субботина». А на обороте: «Дозволено цензурою. Херсон, 14 ноября 1895 года». Благодаря этой маленькой хитрости брошюра некоторое время продавалась в книжных магазинах Петербурга и Москвы. Не сохранилась ли она у кого-нибудь? Шаповалов пожал плечами.

Но сейчас Владимир Ильич интересовался уже не столько своей давней брошюрой, сколько особенностями печатного станка, смастеренного одним из народовольцев, и более всего шрифтами для листовок, газет и книг.

Рассказывая о мельчайших конспиративных деталях незаурядной печатни, всполошившей всю охранку и всю жандармерию, Александр Сидорович чувствовал себя во власти обаяния своего дотошного собеседника с его проницательно-живыми карими глазами на скуластом лице, с его теплой улыбкой и одобрительными кивками: «Все выкладывайте, батенька мой, все». И было приятно сознавать, что среди рабочих социал-демократов есть такие неугомонные интеллигенты-революционеры!

Шаповалов рассказал и о стачке ткачей, и о разбрасывании листовок, и о первых встречах с марксистами, и о допросах, и об одиночном каземате Петропавловской крепости. Вспомнил жуткую ночь с тревожным шумом и беготней по коридорам тюремщиков и жандармов, когда Мария Ветрова сожгла себя в камере, облившись керосином из лампы…

Лепешинский, примостившись к углу стола, набрасывал карикатуры. После утраты рукописей во время катастрофы на «Модесте», он, охладев к литературным занятиям, увлекся рисованием. И сюда приехал с тетрадью. Ульянова нарисовал с громадным, как половинка глобуса, лбом, Шаповалова изобразил медведем, только что поднятым из берлоги.

В прихожей, куда курильщики вышли с папиросами, Курнатовский, стоя перед Паниным и Энгбергом, декламировал, как все глухие, во весь голос, сначала по-немецки, потом по-русски, строфу за строфой:

Когда тебя женщина бросит,
Проворней влюбляйся опять:
Но лучше по белому свету
С котомкой отправься гулять.
Ты синее озеро встретишь…
Над озером липы растут;
Свое небольшое страданье —
Все можешь ты выплакать тут.

— Виктор Константинович! — окликнула хозяйка. — Что вы вспомнили такое плаксивое стихотворение?

— Не мешайте ему, Зинаида Павловна, — попросил Владимир Ильич. — Это же — Гейне. И середина стихотворения довольно мажорная.

Курнатовский продолжал:

На горы крутые взбираясь,
Заохаешь ты, как старик,
Но если достигнешь вершины —
Орлиный услышишь ты крик.
И сам ты в орла превратишься,
Почуешь, что силен ты стал…

— Вот видите! — подчеркнул Владимир Ильич. — А орлы, как известно, не плачут.

— Орлы летают высоко, — добавил Шаповалов.

Виктор Константинович, положив одну руку на плечо Панина, а другой обняв Энгберга, закончил с холостяцкой подчеркнутостью:

Что стал ты свободен… и очень
Немного внизу потерял.

Женщины, наговорившись, заглядывали в тетрадь Лепешинского.

— Ну-у, Володя совсем не похож, — покрутила головой Надежда. — Не такой уж у него лоб!..

— Ничего, довольно приметный! — рассмеялась Ольга. — От шпиков уходить наверняка было нелегко.

— Давайте-ка лучше споем. — Владимир Ильич поискал глазами Кржижановского. — Глебася, есть что-нибудь новое?

— У меня нет. А Базиль записал от одного ссыльного, от Егора Барамзина, новую песню. — Крикнул Старкову: — Вася, «Сокола»!

Тот снял со стены гитару и, ударив по струнам, запел:

Как на дубе на высоком,
Над бурливого рекой,
Одиноко думу думал
Сокол ясный, молодой.

Сокол думал о просторе, о родимой сторонке. Он летел туда сквозь ночную бурю, и его не испугал ни ветер, ни грохот грома. И хотя утром тело сокола несла морская волна по утесам, песня всем понравилась. Все они, подобно соколу, стремились вырваться на волю и, побеждая бурю, достичь просторов счастья. Кто-то упадет в морские волны, сраженный громом, но соколиная стая долетит, непременно долетит до далекого заманчивого берега.

2

С утра до вечера просторный дом гудел, как тесный улей.

Все спешили рассказать о новостях, полученных из столицы, почерпнутых из газет и журналов. Один другому давали читать письма товарищей, коротавших ссыльные годы в Туруханске и Якутске, в Архангельске и Средне-Колымске. Спорили о прочитанных книгах и статьях.

Владимир Ильич рассказал о волнующих новостях, дошедших из Германии, о Бернштейне, оппортунистические писания которого там называют нападением на основные взгляды и тактику партии. Тревожило: скоро ли и в каком состоянии выйдут немецкие социал-демократы из этого тяжелейшего испытания?

— Теперь необходимо, крайне необходимо, — подчеркнул он, — всем следить за статьями в «Die Neue Zeit». И нужно раздобыть книгу Бернштейна. В Германии со дня на день ждут ее выхода. Названа довольно претенциозно: «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии». Ни мало ни много — задачи! А задачи нашему брату положено знать. К тому же отступник надеется на поддержку своих русских сторонников.

— Имеет в виду Струве и других «легальных»? — спросил Глеб.

— Это было бы полбеды. В расчет берется «Рабочая мысль». Там напечатана программная статья. Ряженые выдают себя за подлинных рабочих, во главу угла ставят «экономическую основу движения». Архипозорные замыслы! — Ульянов возмущенно качнул головой. — Полемика между своими неприятна, но замалчивание разногласий было бы равносильно пособничеству.

Припомнив красноярский спор с Кусковыми, Владимир Ильич продолжал:

— Даже сюда докатывается эпидемия! Пресловутый «критицизм» вносит замешательство и шатание в нашу среду. А идейные противники, прежде всего Михайловский, не преминут воспользоваться разногласиями для новых нападок на марксизм. Придется писать. И не раз, и не два. Борьба предстоит, по всей вероятности, длительная и остропринципиальная.

Он окинул взглядом всех, спрашивая, кому же первому дать «Рабочую мысль». Панин, подавшись вперед, протянул руку:

— У нас в Теси никто не видал…

Передавая три номера, Владимир Ильич сказал:

— Довольно потрепанные, но читать еще можно. За праздники успеете все. А потом увезут тесинцы. Пусть там философ почитает повнимательнее.

— Только поскорее перешлите нам сюда, — попросил Кржижановский Панина и Шаповалова. — Здесь еще кому-нибудь пригодятся.

3

Старков принес пачку свежих газет, положил на стол. На них накинулись — расхватали вмиг.

Шаповалову не досталось. Он не огорчился, — стоял и смотрел на Ульянова. Как читает Ильич! Будто пробегает глазами не по строчкам, а по колонкам сверху вниз. Вот уже развернул газетный лист! На минуту уткнулся в третью страницу. Вот выискивает что-то важное на четвертой. Свертывает прочитанную газету и отдает ему, Шаповалову, а сам подходит к Курнатовскому и, слегка склонив голову к левому плечу, заглядывает со стороны.

— Володя! — окликает друга Кржижановский. — Где твоя система — читать по одной газете в день?

— Давно забыта, — машет рукой Надежда. — Я систему спутала.

— Вам хорошо — в городе получаете на два-три дня раньше! — говорит Владимир Ильич. Уткнув кулаки в бока, бросает наметанный взгляд на газету в руках Старкова, и Шаповалов видит, как в нетерпеливых глазах загораются колючие зеленые искорки крайнего возмущения. — Посмотрите, что они делают!.. Отвратительнейшее бесстыдство!.. Хотя этого можно было ожидать. Капитализм никогда не имел стыда, а теперь тем более. Читай, Базиль, вслух.

Старков недоуменно глянул на него:

— Я, видимо, еще не дошел до сенсационных строк…

— Это не сенсация, а черт знает что! Сквернейший финал испано-американской войны из-за колоний! Позволь мне.