Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

• Название: Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
• Автор: Наталья Лебина
• Издательство: Журнал «Нева», Издательско-торговый дом «Летний Сад»,
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-87516-133-7, 5-89740-004-0

Книга доктора исторических наук Н. Б. Лебиной — комплексное исследование быта эпохи НЭПа и довоенного сталинизма. Автор рассматривает советскую повседневность с позиций концепции девиантного поведения.

Книга рассчитана на специалистов — историков и социологов, студентов гуманитарных вузов, а также на всех, интересующихся проблемами становления ментальности «нового человека».

---

Профилакторий был очищен от «недостойного элемента», но это не помогло наладить там порядок. Рассказы о скандалах на Большой Подьяческой, в которых упоминалось имя жены первого секретаря ленинградского обкома и горкома ВКП(б), дошли и до Москвы. Летом 1930 г. в Ленинград приехал Г. К. Орджоникидзе. Под его давлением Мария Львовна покинула профилакторий, работа в котором, по признанию родных, сильно раскачала ее психическое здоровье. После ухода Маркус с поста заведующей диспансером для падших женщин он был переведен на станцию Лодейное Поле в 140 км от Ленинграда и превращен в колонию со строгим режимом.

История ленинградского диспансера символизирует общие перемены в нормативных суждениях советской государственной системы. Действительно, занятия Маркус, ее явно непрофессиональные, но в целом филантропические взгляды на проституток не соответствовали новым принципам маркировки отклоняющегося поведения, становившимися господствующими в 30-е гг. Элементы аномического состояния советского общества проявились в конце 30-х гг. в отсутствии конституированных норм отношения к проституции. Торгующие собой женщины формально не могли быть подвергнуты правовому преследованию. Однако деэротизация советского сексуального тела неизбежно повлекла за собой объявление как проституирующих женщин, так и пользующихся их услугами мужчин лицами асоциальными. И по логике действий советских властных структур они подлежали уничтожению. К концу 30-х гг. все колонии типа Свирской были переданы в систему лагерей НКВД. Судьбы загнанных в подобные лагеря женщин были трагичны и безысходны. Это является еще одним доказательством победы в советской России тенденции насильственного искоренил отклоняющегося поведения.

Эпоха 20–30-х гг. породила и тот нормативно-правовой хаос, который ощущается и сегодня. Советская государственность отказывалась воспринимать торговлю любовью как своеобразный вид ремесла Одновременно при отсутствии системы регламентации становилось совершенно неясным, кого и за что необходимо называть проституткой и что такое проституция, если акт купли-продажи — важнейший признак сексуальной коммерции — нигде не регистрировался. В советском законодательстве отсутствовали нормы, объявлявшие торгующую собой женщину уголовной преступницей. Но в арсенале правоохранительных органов было много способов привлечь эту особу к ответственности за другие проступки. При этом, как правило, действия женщины-преступницы — воровки, хулиганки, мошенницы — квалифицировались и как занятие проституцией. Это позволяло создать своеобразную иллюзию, что в советском обществе сексуальной коммерцией занимаются либо криминальные элементы, либо по принуждению. Путаница проникла и в уголовную, и в гражданскую статистику. Проводимый органами внутренних дел учет женщин, торговавших собой, реального представления о размахе проституции не давал, но создавал видимость того, что сексуальная коммерция в советском обществе — явление вымирающее. На самом деле это лишало государство возможности контролировать развитие проституции и, главное, оказывать посильную помощь женщинам, желающим порвать с прошлым.

§ 4. Смерть

Вообще традиционным отклонением считается самоубийство, но понять изменение его социального содержания в советских условиях невозможно без анализа классической и неопровержимой дихотомии — «жизнь и смерть». Ее существование представляет собой самое веское доказательство дополнительности понятий «норма» и «аномалия». Смерть, кроме всего прочего, является нормой жизни и в то же время ее самым стабильным элементом. На протяжении всей истории человечества мрачную торжественность обрядов, сопровождающих уход человека в мир иной, считают показателем уровня развития цивилизации. К началу XX в. в ментальности российских горожан, и в частности петербуржцев, сложились довольно четкие представления о духовной значимости, биологической сущности и социальном статусе смерти. Эти представления соответствовали качеству городской среды. Оно определяется оптимальным сочетанием социальных отношений, в данном случае религиозности населения, и их пространственно-предметным контекстом. В Петрограде накануне 1917 г. 90 % всех случаев смерти сопровождались религиозными обрядами и персональным захоронением на кладбищах. Этот ритуал считался традицией и, следовательно, нормой, закрепленной и в бытовых практиках, и в ментальных представлениях.

После прихода к власти партия большевиков стала контролировать те сферы жизни, которые ранее входили в «обычное право» церкви, а именно брак, рождение и, конечно, смерть. Декретами СНК РСФСР от 17 и 18 декабря 1917 г. регистрация актов смерти изымалась из ведения церкви и передавалась местным советам. Документы, выданные религиозными организациями, считались недействительными. Кроме того, традиционное отпевание усопших разрешалось только при получении удостоверений о регистрации смерти в местных органах советской власти. Это уже само по себе нарушало обычную процедуру, сопровождавшую уход человека в мир иной, заметно ее примитивизируя. Отменялись пышные «разрядные» похороны, что неминуемо влекло за собой отказ от исполнения традиционных треб. Атеистическая направленность деяний советской власти объективно способствовала развитию в российской ментальности общеевропейского явления, названного французским исследователем Ф. Арьесом «извращенная смерть». Арьес предполагает, что в XX в. начинается вытеснение смерти из коллективного сознания как нормального элемента повседневности. Интерпретируя идеи французского танатолога, А. Я. Гуревич пишет: «…Общество ведет себя так, как будто никто не умирает и смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества»[173]. В первую очередь это выражалось в рационализации обряда похорон.

В семиотическом контексте наиболее очевидным разрушением привычной погребальной обрядности явилось предпринятое большевиками создание первого в России крематория. Вл. Паперный обратил внимание на то, что в системе ранних большевистских ценностей, именуемой «культурой 1», с характерным для нее культом разрушения, огонь и сжигание имели особое место. Крематорий, пишет Паперный, «постоянно противопоставляется кладбищу. Слово «кладбище» употребляется с негативным значением»[174]. Идея постройки крематория в Петрограде может быть истолкована как символический акт уничтожения старой нормы погребения.

Вообще следует отметить, что трупосожжение начало активно проникать в христианскую ритуалистику Европы и Северной Америки на рубеже XIX–XX вв. и в особенности после Первой мировой войны. Она продемонстрировала не только жесткость надвигающейся индустриальной цивилизации, но и ее рационализм, выражением которого в определенной степени стала и «извращенная смерть». Этот ментальный элемент характерен, прежде всего, для «человека индустриального», сформировавшегося в эпоху модернизации. В России, в отличие от Запада, модернизационные процессы в целом, и тем более переделка «человека русского» (патриархально-крестьянского) в «человека индустриального», шли крайне медленно. Не удивительно, что даже в столице Российской империи в начале XX в. не существовало крематория. Правда, городские власти, обеспокоенные бурным ростом населения Петербурга, пытались предпринять меры по организации системы сжигания трупов. Накануне Первой мировой войны комиссия народного здравия при Государственной думе рассматривала законопроект постройки крематория. Идея была одобрена министерством внутренних дел, но встретила сопротивление представителей Синода. Они не приняли во внимание даже сделанную в законопроекте оговорку о том, что сжиганию могли подвергаться лишь покойники тех вероисповеданий, где допускался подобный способ погребения, или при жизни выразившие желание быть кремированными. Крематорий в России построен не был, хотя санитарно-гигиеническая потребность в нем ощущалась. Кроме того, война с ее неизбежными жертвами диктовала необходимость изменения отношения к смерти. И здесь можно согласиться с Арьесом, считающим, что увеличение показателей смертности должно способствовать появлению в ментальности населения, с одной стороны, страха перед смертью, а с другой — стремления ее завуалировать, приукрасить, по возможности умолчать о ее малоэстетичных сторонах. Акт кремации в данном случае мог стать знаковым выражением появления новых ментальных норм.

Общество подсознательно формирует свою стратегию отношения к смерти. Однако появление и новых практик, и новых дискурсов в этой сфере может провоцироваться нормативными и нормализующими суждениями властей и идеологических структур. Таким провоцирующим актом можно считать кампанию по вскрытию святых мощей, коснувшуюся и Петрограда. В феврале 1919 г. коллегия Наркомюста приняла постановление об организованном вскрытии мощей. Чуть раньше, 26 января 1919 г., был издан декрет Совета комиссаров Союза коммун Северной области о допустимости и предпочтительности кремации покойников. Л. Д. Троцкий откликнулся на этот декрет статьей, в которой призвал всех лидеров большевистского правительства завещать сжечь свои тела. В 1920 г. журнал «Церковь и революция» объявил конкурс на постройку первого в России крематория. Конкурс проходил под лозунгом: «Крематорий — кафедра безбожия»[175]. Инициатива властей по созданию официальных учреждений для кремации, несомненно, носила знаковый характер и выражала стремление ускорить процесс складывания новых ментальных норм.