М Алексеев - Ч. Р. Метьюрин и его "Мельмот скиталец"

• Название: Ч. Р. Метьюрин и его "Мельмот скиталец"
• Автор: М Алексеев
• Жанр: Публицистика

---

Однако история воздействия «Мельмота Скитальца» началась не со времени выхода в свет его русского перевода. Многие знали роман и раньше, читая его в английском подлиннике или, чаще, во французском переводе. К числу таких читателей принадлежал Пушкин, по достоинству оценивший роман Метьюрина задолго до того, как он стал известен в русском переводе 1833 г.

Знакомство Пушкина с «Мельмотом Скитальцем» состоялось в Одессе. Первое упоминание им Мельмота находится в XII строфе третьей главы «Евгения Онегина». Пушкин называет его здесь «бродяга мрачный», т. е. самостоятельно переводя на русский язык французский заголовок перевода Ж. Коэна — «Melmoth, ou l'homme errant» — или оригинала — «Melmoth the Wanderer» [181]. Русское заглавие — «Мельмот Скиталец» — появилось не ранее 1833 г. Хотя третья глава «Евгения Онегина» начата поэтом в Одессе в первой половине 1824 г. (тридцать строф этой главы были им написаны здесь между февралем и концом мая), но многое в ее замысле и создании ведет нас к более раннему времени. Так, упомянутый в XII строфе этой главы «Мельмот Скиталец» впервые был прочтен Пушкиным в Одессе в 1823 г. и несомненно произвел на него сильное впечатление; в то время этот роман был известен в России еще немногим; поэтому Пушкин должен был объяснить читателю в особом примечании к «Евгению Онегину», что «Мельмот — гениальное произведение Матюрина» [182]. Однако в черновом письме к своему приятелю А. Н. Раевскому (написанному между 15-м и 22-м октября 1823 г.) поэт писал уже о «мельмотическом характере» своего героя [183], из чего явствует, что с романом Метьюрина тогда уже были знакомы разные лица среди ближайшего окружения поэта в период его южной ссылки; характерно при этом, что в автографе указанного письма определению «мельмотический» предшествовало, но затем было зачеркнуто другое слово — «байронический», уже бывшее нарицательным в обиходе русской речи: очевидно, с точки зрения Пушкина, «байронический» и «мельмотический» типы современного ему человека были близкими, имевшими много общего; от «байронического» героя «мельмотический» отличался лишь присущими ему чертами демонизма, придававшими этому характеру более ясную мотивировку его разочарованности, озлобленности и скептицизма.

В черновых рукописях «Евгения Онегина» на протяжении ряда лет (в главах первой, третьей и восьмой) имя Мельмота встречалось многократно по разным поводам среди произведений литературы, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно». Из черновика XXXVIII строфы первой главы, например, явствует, что «Мельмот» стоял среди тех двух-трех романов, которые Онегин должен был возить с собою; хотя в окончательной редакции этой строфы имя Мельмота из текста выпало, но в дальнейшем роман Метьюрина назван среди небылиц британской музы, которые тревожат сон юных русских читательниц, и вновь упомянут среди одной из «масок» Онегина, в которой он представлялся большому свету. Задумываясь о своем герое, поэт воспроизводит пересуды о нем в светских гостиных (гл. 8, VIII):

Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной? [184].

В одесские годы жизни поэта подобные маски литературных персонажей носили на своих лицах многие его современники и друзья, среди них, в частности, упомянутый выше А. Н. Раевский. С. Г. Волконский в письме к Пушкину (от 18 октября 1824 г.) прямо называл Раевского именем героя романа Метьюрина: «Посылаю я вам письмо от Мельмота… Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял; прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы, благородной и неизменной обстоятельствами». Именно на этой цитате из письма зиждилось утверждение читателей и исследователей Пушкина, что его стихотворение «Демон» (1823; под заглавием «Мой демон» напечатано в III части альманаха «Мнемозина», 1824) представляет собою тонкий психологический портрет А. Н. Раевского, «мельмотический» характер которого был разгадан и воспроизведен поэтом в стихах, привлекших к себе всеобщее внимание. В «злобном гении», о котором рассказывает это стихотворение, действительно есть черты, сближающие его с демоническим героем Метьюрина:

…какой-то злобный гений
Он провиденье искушал;
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи;
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел… [185]

Очевидно, возражая против ходивших в публике слухов о возможностях личного применения этих стихов, Пушкин в особой заметке (писанной в 1825 г.), говоря о себе в третьем лице, писал, что «иные даже указывали на лицо, которое» Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную. Опыт охлаждает сердце, открытое в его юные годы для прекрасного. «Мало-помалу вечные противоречия существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения? и в приятной картине начертал [отличительные признаки и] печальное влияние [одного] на нравствен нашего века» [186].

Все это отзвуки бесед и споров, возникавших вокруг Пушкина и его творчества в 1823–1824 гг., проблематика которых частично была связана с Метьюрином и его «Мельмотом», а затем обновлена и усложнена в середине 20-х годов воздействием «Фауста» Гете.

Характерно, что знакомство Пушкина с «Мельмотом Скитальцем» состоялось в Одессе, где служебным начальником поэта был известный своим англоманством М. С. Воронцов. В Одессе при Воронцове всегда находилось много англичан сменявшие друг друга врачи, негоцианты. Некоторые из них были людьми, не чуждыми литературе и искусству, состоявшими в переписке со своими английскими друзьями; библиотека Воронцова пополнялась новинками английской литературы, доставлявшимися в Одессу на кораблях, приходивших сюда непосредственно из Лондона. Именно это и обеспечило здесь «Мельмоту Скитальцу» в его первых английских и французских изданиях столь быстро возникшую и широкую популярность. Отметим также, что Пушкин хорошо знал одесских англичан той поры и с некоторыми из них был даже очень близок: одним из его собеседников, по словам самого поэта (в письме 1824 г., перлюстрированном московской полицией), был «англичанин, глухой философ, единственный умный афей [атеист], которого я еще встретил». Мы знаем сейчас, кто был этот англичанин, у которого Пушкин брал «уроки чистого афеизма»: речь шла о домашнем враче Воронцовых с 1821 г. Вильяме Гутчинсоне, ученом и литераторе [187]. По старой и совершенно произвольной традиции этого Гутчинсона называли «страстным поклонником», а впоследствии даже другом П. Б. Шелли [188], но атеист Гутчинсон в своих «уроках» Пушкину с тем же, если не с большим правом мог пользоваться примерами из «Мельмота» Метьюрина.

Отзвуки чтения этого романа в произведениях Пушкина отмечались в печати неоднократно; так, не один раз улавливалось критиками сходство ситуации, о которой повествуется на первых страницах «Мельмота Скитальца», с той, которая описана в начале «Евгения Онегина»: племянник и единственный наследник богатого дяди спешит доехать к нему в карете, получив известие, что дядя находится при смерти [189]. Отмечалось сходство умирающего дяди старого скряги со скупцами у Пушкина [190]. Исследователями делались также более мелкие сопоставления отдельных фраз или даже словосочетаний в произведениях Пушкина и в «Мельмоте Скитальце» [191]; все эти сопоставления кажутся случайными и малоубедительными, что не исключает, однако, несомненного и долголетнего воздействия Метьюрина на Пушкина.

Наряду с Пушкиным с «Мельмотом Скитальцем» рано познакомились (скорей всего по французским переводам, еще до выхода первого русского издания) в семьях М. Ф. Орлова и П. А. Вяземского. Едва ли можно сомневаться в том, что В. Ф. Вяземская узнала «Мельмота» от Пушкина в Одессе, но что интерес ее к этому произведению продолжался и в более поздние годы, подтверждается письмами к Вяземским М. Ф. Орлова. Отвечая, по-видимому, на просьбу, М. Ф. Орлов писал П. А. Вяземскому 18 февраля 1828 г.: «Любезный друг, у меня дом переделывают и все книги в ящиках. Я буду разбирать библиотеку не прежде двух недель и тогда не забуду прислать „Мельмота“» [192]. Ровно через месяц (18 марта 1828 г.) М. Ф. Орлов писал В. Ф. Вяземской по этому же поводу: «…я, наконец, нашел том „Мельмота“. Посылаю его Вам. Это чудо, что мне удалось его поймать, и возможно, что это объясняется его дьявольской природой. Как вы находите этот шедевр по таланту и по дерзости? Ему недостает только оказаться Гете, чтобы заставить всю Германию поверить в привидения и всерьез. Это эпиграмма против литературных мнений Вашего мужа. Вы можете передать ее ему под Вашим именем» [193]. Очевидно, «Мельмот» в это время служил предметом споров и несогласий ближайших друзей Пушкина.