Юлиус Белох - Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

• Название: Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной
• Автор: Юлиус Белох
• Жанр: История

---

Вопросы нравственности занимали в VII и VI веках пер­вое место между всеми общественными интересами. Гесиодовы „Труды и Дни" были первым опытом кодекса нравст­венности; с тех пор нравственные наставления составляют одну из главных тем греческой поэзии, и даже на пиршест­вах, наряду с любовными и застольными песнями, пели эле­гии нравоучительного содержания. Песни Симонида и Пиндара в честь победителей на национальных состязаниях пол­ны нравоучений, которые, по нашим понятиям, здесь очень мало уместны, но, очевидно, соответствовали вкусам той эпохи. А тиран Гиппарх, сын Писистрата, велел написать изречения нравственного содержания даже на мильных кам­нях, стоявших на больших дорогах Аттики.

Главными представителями этого направления впослед­ствии считали ряд выдающихся людей, живших в конце VII и начале VI века, — так называемых „семь мудрецов": Фалеса из Милета, Солона из Афин, Бианта из Приены, Питтака из Митилены, Клеобула из Линда, Периандра из Ко­ринфа и Хилона из Спарты; вместо последних трех называ­ют иногда других. Большинство из них, вероятно, все, напи­сали поэтические произведения этического содержания. Их изречения „Познай самого себя", „Все в меру", „Трудно быть честным человеком" и т.п., написанные на стенах Дельфийского храма, составляли основу народной нравст­венности греков, пока, благодаря софистическому движению V века, не возникла научная этика.

Однако до сознания, что хорошее следует делать ради него самого, греки этой эпохи, и даже семь мудрецов, еще не поднялись. Их нравственное учение покоится всецело на утилитарном принципе. Гесиод предостерегает от ложной клятвы на том основании, что потомство клятвопреступника обречено на гибель. Солон желает для себя богатства, но не хотел бы приобрести его нечестными средствами, так как рано или поздно наступает расплата за нечестный поступок. Он отказался от тирании в Афинах, чтобы, как он сам гово­рит, за короткое время власти не поплатиться собственной гибелью и гибелью своего рода. И подобные соображения постоянно повторяются в литературе этой эпохи.

Под влиянием этого переворота в нравственных воззре­ниях религиозные идеи также стали принимать более чис­тую форму, так как религия народа есть не что иное, как от­ражение его культурного состояния. У Гомера боги являют­ся, как мы видели, в сущности лишь могущественными вла­стителями мира, которые распределяют счастье и несчастье между смертными по своему произволу и расположения ко­торых можно добиться только одним путем — обильными жертвоприношениями. Теперь наряду с этим взглядом воз­никает представление о богах как охранителях закона и мстителях за всякое преступление и укореняется вера, что добродетельная жизнь есть вместе с тем и богоугодная. Не на жертву божество обращает внимание, а на то, с какими мыслями ее приносят; в храм нужно вступать не только с чистым телом, но и с чистой душой.

Но раз возникла такая вера, нужно было прежде всего самих богов представить себе нравственно чистыми, а это было нелегко ввиду грубого антропоморфизма сохранив­шейся в эпосе мифологии. Ведь Гомер и Гесиод рассказали о таких поступках богов, которые покрывают стыдом и позо­ром людей на земле, как, например, кража и прелюбодеяние, ложь и обман. Выход нашли в том, что объявили ложными те сказания, которые оскорбляют нравственное чувство, или старались истолковать их аллегорически. Это было, конечно, жалкое средство, и под конец этого периода Ксенофан и Ге­раклит дошли до отрицания всей вообще эпической поэзии, как безнравственной. Такие попытки не могли, однако, иметь большого успеха именно потому, что они были слиш­ком радикальны. Гомер по-прежнему оставался библией для греков, а боги и теперь в представлении нации оставались в общем такими же, какими изобразил их эпос. Пластическое искусство, дававшее народу телесные изображения его бо­гов, также много способствовало укреплению антропомор­фических представлений.

Но эти понятия теперь очищаются. Божеству начинают приписывать всеведение и всемогущество, хотя в массе еще долго живут прежние взгляды. Но многобожие, конечно, не­совместимо с идеей всемогущества каждого бога в отдель­ности. Это противоречие по необходимости должно было повести к развитию религии в монотеистическом духе. Уже у Гомера Зевс сильнее всех остальных богов вместе; в послегомеровскую эпоху этот взгляд все более укореняется в ре­лигиозном сознании народа. Зевс управляет миром; осталь­ные боги получают власть от него, и им остается, по крайней мере по понятиям образованных людей, только исполнять его приказания. Когда Аполлон прорицает, он объявляет людям „непреклонное решение Зевса" Афина для спасения своего собственного города ничего не может сделать сама, а должна просить заступничества у Зевса. Если по прежним верованиям Зевс подчинялся власти судьбы, то теперь рок отождествляется с волею Зевса. Таким образом, дошли на­конец до того, что правителя мира стали называть просто богом (твое) или „божеством" (то тейон, то даймонион), правда, наряду с этими выражениями и в одинаковом с ними смысле, употребляют также и прежние политеистические (Зевс, теон), а часто оба выражения встречаются рядом, в одном и том же предложении. До истинного монотеизма су­мела возвыситься лишь греческая философия.

Но если божество всемогуще, если оно притом охраняет нравственный порядок на земле, то почему же преступления так часто остаются безнаказанными, почему даже доброде­тельная жизнь не может предохранить от несчастья? Эти во­просы во все времена занимали теологическую мысль. Древ­нее учение, что кара, которой избежал сам преступник, по­стигнет его потомков, не могло уже удовлетворять нравст­венное сознание в такое время, когда родственные узы все более и более ослабевали. Поэтому теперь переносят в бу­дущую жизнь те наказания, которые не постигли преступни­ка в этой жизни. Жилище Гадеса (Аида), бывшее для гоме­ровской эпохи лишь царством теней, где души умерших — праведных и неправедных — ведут одинаковую призрачную жизнь без радостей и без горя, — становится теперь местом расплаты. Зачатки этого представления находятся уже у са­мого Гомера, и характерно для греков, что, по верованиям „Илиады", только клятвопреступники должны после смерти нести кару за свои преступления. В „Одиссее", правда, в позднейшей вставке, описываются муки, которые переносят там, в подземном царстве, Титий, Тантал и Сизиф за то, что они здесь, на земле, провинились перед богами. Такие пред­ставления могли тем легче получить распространение, что царство мертвых уже и без того было для каждого живущего местом страха. Теперь миф постарался нарисовать картину подземного мира в деталях. Перевозчик Харон перевозит души через Ахерон; по ту сторону реки, у ворот царства те­ней, их принимает „медноголосый" Кербер, собака Гадеса; он ласково встречает каждого входящего, но никого не вы­пускает. В стране мертвых душу терзают страхом змеи и всякого рода чудовища. Тот, кто на земле особенно тяжело согрешил, должен лежать в гниющем иле. Таким образом, последовательно пришли к представлению о суде над мерт­выми; суд первоначально творит сам Гадес (Аид), царь под­земного мира. По позднейшему представлению, обязанность судьи была возложена на Миноса, в применение к тому мес­ту Гомера, где сказано, что Минос, так же, как и остальные умершие, продолжает в царстве теней исполнять то, чем за­нимался при жизни. Радамант и Эак помогают ему в суде. Не следует, однако, забывать, что здесь дело идет вовсе не о религиозных догматах, а о мнениях, бывших предметом ин­дивидуальной веры.

Во всяком случае представление о загробном возмездии

было достаточно сильно, чтобы произвести глубокое влия­ние на духовную жизнь нации. Если наказание было неиз­бежно в этой или в той жизни, то нужно было стараться ис­купить вину, потому что боги доступны примирению, как сказано уже в „Илиаде" Самым простым средством к этому была жертва; но чем глубже становилось религиозное чувст­во, тем менее можно было довольствоваться таким чисто внешним покаянием — особенно в тех случаях, когда над преступником тяготело убийство. Поэтому к жертве присое­динили еще церемонию очищения — обряд, еще совершенно чуждый Гомеру и упоминаемый впервые в поэме „Эфиопида", написанной приблизительно около 700 г. Очищение может быть совершено всяким, кто сам чист; оно достигает­ся окроплением кающегося кровью жертвенного животного или проточной водой.

Но и тот, кто был свободен от тяжкого греха или иску­пил его, не мог ждать после смерти ничего другого, кроме пребывания в виде тени среди вечной тьмы. Ввиду такой безотрадной перспективы явилась потребность в искупле­нии. Уже Гомер воспел Елисейские поля, где на краю земли, вдали от зимних бурь, обвеваемый тихим Зефиром, жил в вечном блаженстве белокурый Радамант, и куда был поме­щен также Менелай, зять Зевса. По позднейшему сказанию, туда приходят и другие герои, как Ахилл и Диомед. Однако тем, что они попали туда, они были обязаны не своим заслу­гам, а милости богов; отсюда вывели заключение, что эта милость может быть оказана и другим смертным. Средство, чтобы заслужить ее, нашли в священных таинствах, мисте­риях. Они, конечно, стояли в связи с культом богов земли, Деметры, ее дочери и Диониса. Из многочисленных городов, где справлялись мистерии, наибольшее значение приобрел, благодаря своему политическому союзу с Афинами, Элевсин. Священнодействие, которое совершалось здесь ежегод­но осенью, состояло в мистическом представлении, содер­жанием которого были страдания Деметры после похищения Персефоны Гадесом и возвращение дочери к богине. При этом пелись песни, которые объясняли значение церемонии и сулили зрителям блаженную жизнь после смерти. К по­священию в эти мистерии допускался каждый, кто желал этого: туземец и иностранец, мужчина и женщина, свобод­ный и раб. В противоположность древним культам, эта рели­гия не признавала никаких привилегий.