Владимир Митыпов - Геологическая поэма

• Название: Геологическая поэма
• Автор: Владимир Митыпов
• Издательство: Издательство «Современник»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Владимир Митыпов — известный бурятский прозаик, пишет на русском языке. Его творчество знакомо читателям по повестям «Ступени совершенства», «Зеленое безумие земли», романам «Долина бессмертников», вышедшим в 1975 году в «Современнике», и «Инспектор Золотой тайги».

Герой романа В. Митыпова, молодой геолог Валентин Мирсанов, убежден, что для открытия новых крупных месторождений в Восточной Сибири и Забайкалье необходимо по-новому взглянуть на жизнь земных недр. Отстаивая свои взгляды, он проявляет лучшие черты людей своего поколения: увлеченность делом, дерзость ума, человеческую и профессиональную честность.

В романе отражена преемственность поколений в нашем обществе: все лучшее, благороднейшее, что достигнуто отцами, бережно передается сыновьям.

---

Наливая чай из чумазого медного чайника, она украдкой и весьма сильно ударила меня коленкой, при этом на лице у нее держалась застывшая, пожалуй, даже презрительная полуулыбка, что в сочетании с неожиданно резкими движениями тела производило настораживающее впечатление. Мне подумалось, что вот с этой же застывшей полуулыбкой она может вдруг ни с того ни с сего обварить человека кипятком.

— Слышь… ты… присядь с нами, — неудержимо икая, сказал Сашка.

На это она как-то свысока уронила свое «надо же!» — и вышла из избы.

Поглядев ей вслед, Сашка довольно заметил:

— Карахтер!..

Вдруг он вскочил и, на ходу бросив: «Погодь-ка, я счас тебе чой-та покажу», — умчался за печку. Пошуршал там и вынес небольшой, но, по виду, тяжелый тряпичный узелок.

— Гля, — он развернул его, и я увидел добрую пригоршню золотисто мерцающих зерен пирита. — Собирает да копит… Прячет от меня… Думает, не знаю… Ладно, пусть приучается — даст бог, ухватиста будет, кады до настоящего-та золотишка дорвется…

Бытовали россказни, что кому-то и где-то удавалось облапошить темных людей, выдавая этот тяжелый блестящий минерал за золото. Но, как я полагал, то случалось во времена царя Гороха — и только.

— Она что, думает — золото? — изумясь, спросил я.

Сашка захихикал, закивал и унес узелок обратно.

Странное дело, после того он как будто подобрел. Высказал надежду, что авось власть поймет, что ей с ним, с Сашкой, надо жить в мире, иначе у ней с золотыми делами в тайге «ничё путного не выйдет». После чего в порыве пьяной откровенности начал вдруг бормотать, что тайна самородков известна еще старику Иннокентию, и тот пытается обжулить его на этом, но только зря он хлопочет — не на таковского напал…

Поговорить со стариком Иннокентием не удалось. Еще дня за два перед этим, будто что зачуяв, он неведомо куда исчез из Орколикана. Делать нечего — злясь на собственную доверчивость, я все-таки отправился еще раз на ключ Не-приведи-бог, так как именно о нем говорил старик Иннокентий, сдавая Фыну свои самородки. Недели должно было хватить, чтобы обследовать его от устья до верховьев…

Вернулся я спустя десять дней. Ужасными новостями встретил меня Орколикан. Дня через три-четыре после моего ухода там вновь объявился старик Иннокентий. Засел у Сашки, в обитаемой части поселка не показывался, но сверху, с горы, его кто-то увидел и узнал. То, что произошло дальше, уже к моменту моего прихода успело стать до того измусоленным, перемешанным с кривотолками, облепившими это темное дело, что отделить правду от вольных или невольных домыслов решительно не представлялось возможным. Наверно, это неизбежно, когда очевидцев и участников чего-либо слишком много. Специального же следствия никто не вел, так что случившееся официально было отнесено к разряду несчастных случаев, а неофициально — сделалось еще одной из тех историй, бывальщин, что десятилетиями таятся в глубинах тайги и иногда по вечерам у костров рассказываются на сон грядущий.

А началось все якобы с неизвестно кем разнесенного по поселку слуха о том, что Сашка продал свою дочь старику Иннокентию за бутылку самородков и видели-де, как она, Агашка, уходила с тем на рассвете в тайгу, одетая по-дорожному. (Размер этой бутылки изменялся от рассказа к рассказу: одни говорили — четушка, другие — поллитровка). Нашелся бездельничающий мужик, который не пропустил мимо ушей бабьи пересуды и не поленился сходить на тот конец поселка. Обратно он примчался с известием, что Сашка-де заперся в своей избе, орет и плачет в голос, грозится убить, если кто к нему сунется. Тут всерьез заподозрили неладное и отправились к нему уже гурьбой во главе с начальником прииска. Дверь Сашкиной полуземлянки была, точно, заперта, но за ней стояла тишина. Постучали, и тут в ответ раздались неразборчивые ругательства. Попробовали было по-хорошему — не получилось. Начали ломать дверь, но сразу же пришлось отступиться, поскольку изнутри грянули выстрелы. Отошли, начали советоваться, как быть дальше. Решили подождать, ибо охотников лезть через тесную дыру единственного окна не нашлось. Тем временем стемнело. Понимая, что человек не в себе, а стало быть — в беде, люди не расходились. Сбежавшиеся бабы ругательски ругали старика Иннокентия, который, мол, опоил Сашку «какой-то холерой» и увел Агашку. Мужики помалкивали.

Ночь прошла хоть и тревожно, но без особых происшествий. Сашка в избе то затихал, то принимался орать песни, причитать и плакать. Вскоре после восхода солнца кто-то подобрался к окошку, вгляделся и поднял крик, что Сашка-то, похоже, помер. Тогда, бросив опасаться, мигом высадили дверь, ворвались и увидели скорчившееся на полу тело хозяина, рядом — наполовину опорожненную четверть водки, непонятно откуда взявшуюся. Сашка был еще жив. Он хрипел, мычал, по лицу его текли слезы. Силился что-то сказать и непослушной рукой все время тянулся ко рту — решили, что просит пить. Принесли воды. Но Сашка уже кончался. Напоследок из разжавшихся его пальцев выпал один-единственный самородок, который породил дополнительные слухи и предположения, — мол, Сашка, чтобы не отобрали, все остальное золото проглотил, и оно, дескать, «продавило ему все кишки». Слухи эти так и остались слухами, поскольку тело, разумеется, никто не вскрывал, и Сашку так и похоронили с предполагаемыми самородками внутри.

Еще через пару недель в Орколикан заявился охотник-эвенк. В какой-то зимовьюшке за двумя хребтами отсюда он наткнулся на труп пожилого человека. «Его маленько умри-умри, — излагал эвенк на немыслимо ломаном языке, затем, чтобы объяснить причину смерти, достал нож, взмахнул им. — Его маленько отрезай… его маленько кончай, однако, да…» Если это ваш человек, кое-как втолковывал он дальше, то вам следует забрать его и похоронить под двумя скрещенными палками, как это делается у русских.

Поскольку речь шла об убийстве, никто из наших туда не пошел, да и далеко идти было, а дали знать в райцентр, и чем там в конце концов все кончилось, что выяснилось — я так и не узнал. Если, как твердо полагали в Орколикане, убитый оказался стариком Иннокентием, то в таком случае этот еще полный вампирских вожделений любитель «свежанинки» все же отходил свое по земле, о чем я нисколько не пожалел бы. Что случилось с Агашкой и что с ней вообще сталось, равно как и со всеми остальными орколиканцами, то этого я также не знаю, ибо вскоре уехал оттуда, и все, мной увиденное, пережитое, невозвратимо удаляясь, осталось позади, как полустанок, промелькнувший за окном вагона…

Наверно, в моем возрасте и в нынешнем моем положении слишком уж подробный экскурс в прошлое вреден. Опять схватило сердце. Сжало, отпустило, снова сжало. Боль тупая, увесистая, бесцеремонная, как лом. На миг мной овладел панический страх. Захотелось немедленно воззвать о помощи: «Доктор, голубчик, сделайте же что-нибудь!» Суета, встревоженное мельтешение белых халатов, участливо склоненные лица… блеск металла, стекла, волны аптечного запаха… Впрочем, нет: войдет кто-то, внезапно разбуженный, измотанный ночными тревогами, подойдет устало, поглядит, спросит, и тут выяснится, что ты просто вздорный, смертельно перетрусивший старик. «Ты болен, — сказал я себе. — Болеть — от слова «боль». Ну и лежи, болей себе прилично, скромно, никому не мешая».

Вот уж кто умел не принимать с излишним почтением факт своего существования, так это старина Бруевич. Философ. Старая школа. Менделеев, Павлов, Тимирязев, Карпинский… Когда-то в опубликованных предсмертных заметках Владимира Ивановича Вернадского я встретил такую запись: «Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы». Ему, выдающемуся геохимику и мыслителю, процесс этот представлялся, надо думать, не более пугающим, чем превращение воды в пар. Но для подобного бесстрашия нужна большая культура ума.

Бруевич тоже говорил однажды об этом — говорил ворчливо, точно о чем-то рутинном, само собой разумеющемся:

— Загадка жизни и смерти? Чушь! Все очень просто. Либо ты исчерпал ее, жизнь, либо она тебя. В первом случае кончают с собой, во втором — умирают своей смертью. Лучше всего — благородная ничья, но это редко… крайне редко… Цель жизни? Смысл жизни? А сама жизнь и есть и цель, и смысл себя самой. И оправдание… Страх смерти — это от первобытных предков. Жил человек, жил — и вдруг перестал двигаться. Что случилось? Ушел к верхним людям. Низвергся в преисподнюю. Превратился в насекомое. При обилии гипотез — верна самая простая. Жил человек и умер. Стал частью почвы, атмосферы, кладбищенского тумана. Обидно, не устраивает?.. Я сильно подозреваю, что — человек — занятное существо, но чтобы вполне постигнуть сие, надо стать на уровень господа бога. Когда бываете в экспедициях, почаще наблюдайте жизнь муравейника. Невредно. Наводит на мысли. Хотя бы о том, что в природе нет бездельников, философствующих о загадке жизни и страхе смерти. Жизнь и бессмертье человека — в его работе…