Филип Рот - Другая жизнь

• Название: Другая жизнь
• Автор: Филип Рот
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 5-367-01185-2

Воспользовавшись своим художественным даром, известный писатель Натан Цукерман меняется судьбой с младшим братом Генри, искажая реальность и стирая связи между жизнью настоящей и вымышленной.

---

Мария возразила ему: нет-нет, мне не нравится ни сельская местность, ни Лондон, ни его пригороды — мне нравится жить на реке… И пусть это продолжается вечно: жизнь здесь такая славная, такая легкая и такая беспечная!

И никто не спросил меня об Израиле. Либо Мария не упомянула, что я был там, либо им это не было интересно. Может быть, и к лучшему: я не был уверен, что смогу довести до сознания миссис Фрешфилд все нюансы идеологии Агора.

Однако, с точки зрения Марии, я весь вечер говорил только о своей поездке. «Твой вояж, — сказала она, услышав о Липмане и прочитав мое письмо Генри, — это путешествие в самое сердце тьмы, в бездонные глубины еврейской души». Прекрасное определение того, что я описал в моем путешествии на Ближний Восток и далее развил в своих записях: от кафе в Тель-Авиве и горькой печали навек погруженного в отчаяние Шуки, далее — в глубь страны, к Стене Плача в Иерусалиме, где мне случайно довелось попасть в среду благочестивых евреев, и далее, в пустынные холмы; и если я не погрузился в темные глубины еврейского сердца, то был охвачен демоническим еврейским энтузиазмом. Воинствующий фанатизм жителей Агора, где обосновался Генри, с моей точки зрения, не превратил их жестокосердого лидера в Курца Иудейского[117], однако упорное стремление поселенцев к обещанному Богом освобождению в моих глазах напоминало еврейский вариант «Моби Дика» с Липманом в роли Ахаба[118]. Мой брат, сам того не понимая, вполне мог подписать бумаги и приступить к службе на корабле, предназначенном для уничтожения, и с этим никто уже не смог бы ничего поделать, в особенности я. Я не отправил письмо, написанное ему, — я решил, что не стоит этого делать, потому что Генри воспринял бы его как руководство со стороны старшего брата, попытку утопить его в лавине слов. Вместо этого я переписал письмо, внеся его в свои заметки, и положил на хранение в кладовую рукописей в качестве запасного материала для своей фабрики художественной прозы, где не существует четкого разделения между реальностью и вымыслом, ведь в памяти, как и в мозгу, могут храниться любые фантазии.

Джорджина, которая была на год моложе Марии, и Сара, на три года старше ее, не были рослыми и темноволосыми, как их средняя сестра и отец, — они обе больше походили на мать; обе были стройными девушками небольшого роста, обладали круглыми приятными личиками, и вероятнее всего, лет в пятнадцать обращали на себя внимание как самые хорошенькие молодые особы во всем Глостершире. Джорджина работала в лондонской фирме, специализирующейся на связях с общественностью, а Сара недавно получила должность редактора в компании, выпускающей медицинскую литературу. Это была уже ее четвертая должность в издательском бизнесе, и работа, которой она занималась, имела мало общего с ее интересами. Тем не менее в семье считалось, что именно Сара наделена гениальностью. Все детство она провела, занимаясь то танцами, то греблей, — она всегда стремилась достичь совершенства в каждой из этих областей, как будто в противном случае с ней произошла бы непоправимая трагедия. Теперь она постоянно меняла место работы и теряла поклонников и, как выразилась Мария, «умудрилась профукать все возможности, предоставленные ей, наотрез отказавшись от всего, что ей было дано». Сара разговаривала с людьми, произнося слова со скоростью, внушающей опасения, или же вовсе молчала; она резко выпаливала что-либо, а затем удалялась, но при этом никогда не прикрывалась загадочной улыбкой, которая была присуща ее матери, в качестве первой линии обороны, и которую использовала даже спокойная Мария, чувствовавшая себя не в своей тарелке, если оказывалась в комнате, полной посторонних людей, — она завешивалась ею, пока не угасала первая робость от пребывания в незнакомом ей обществе. В отличие от Джорджины, чья чудовищная застенчивость служила ей чем-то вроде трамплина, от которого она отталкивалась, радостно погружаясь в короткий, ничего не значащий обмен словами, Сара держалась в стороне от этих радостей жизни, и это навело меня на мысль, что когда-нибудь, со временем, нам, быть может, представится возможность поговорить.

До сих пор мне не удавалось добиться успеха у миссис Фрешфилд, хотя нашу первую встречу, состоявшуюся несколькими неделями ранее, нельзя было назвать неудачной, как мы с Марией вообразили во время поездки в Глостершир с Фебой. Мы прихватили с собой подарки, чтобы облегчить путь к сердцу миссис Фрешфилд: Мария для коллекции ее матери везла с собой изящную фарфоровую вазу, которую она откопала в антикварной лавке на Третьей авеню до нашего отъезда из Нью-Йорка, а я, как ни удивительно, вез ей кусок сыра. Накануне нашего отъезда из Лондона Мария позвонила матери — спросить, что нам привезти с собой, и она ответила: «Больше всего на свете мне бы хотелось получить от вас в подарок хороший кусок стилтона. Здесь такого больше не купить». Мария немедленно помчалась в «Хэрродз»[119] за стилтоном, который я должен был преподнести ее матушке у дверей.

— А о чем я буду с ней разговаривать после вручения сыра? — спросил я, когда мы свернули с шоссе на проселочную дорогу, ведущую в Чадли.

— Джейн Остин — всегда хорошая тема для беседы, — ответила Мария.

— А после Джейн Остин?

— У нее есть великолепная мебель, то, про что говорится: «добротные вещи». Очень скромная и качественная, настоящая английская мебель восемнадцатого века. Ты можешь порасспросить ее об этом.

— А потом?

— Наверно, потом ты намереваешься погрузиться в зловещее молчание.

— Разве это возбраняется?

— Вовсе нет, — проговорила Мария.

— Неужели ты нервничаешь? — Было непохоже, что она нервничает, — она казалась лишь чуть более притихшей, чем обычно.

— Конечно же, я испытываю тревогу. Ты сам знаешь, что ты — разрушитель семейного счастья. К тому же она очень любила твоего предшественника: в общении он всегда был на высоте. В целом, она плохо ладит с мужчинами. И думаю, до сих пор считает всех американцев наглыми выскочками.

— А что может случиться? Даже если мы будем рассматривать наихудший вариант.

— Она может почувствовать себя настолько скованной, что начнет ставить тебя на место после каждого предложения. Какие бы усилия мы ни прилагали, она непременно сделает какое-нибудь замечание, от которого всем станет не по себе, а потом погрузится в ледяное молчание, а когда мы поднимем новую тему для разговора, нас снова оборвут, как и в первый раз. Но, надеюсь, этого не случится, потому что мы везем с собой Фебу, которую она обожает и которая будет развлекать нас, — это раз, и кроме того, там будешь ты, прославленный писатель, человек большого ума и удивительной мудрости, который собаку съел на таких вещах, — это два. Разве я не права?

— Вскоре ты это выяснишь.

Перед тем как повернуть к холмам и выехать на проселочную дорогу, ведущую к дому ее матери в Чадли, мы сделали небольшой крюк: Мария хотела показать мне школу, где она училась. Проезжая мимо полей, лежавших по обе стороны дороги, Мария подняла Фебу, чтобы девочка взглянула на лошадей.

— Здесь повсюду лошади, — сказала она мне, — куда ни кинешь взгляд.

Школа располагалась далеко от какого бы то ни было жилья, — окруженная раскидистыми кедрами, отбрасывающими густую тень, она стояла посреди огромного, тщательно ухоженного старинного парка, где водились олени. Когда мы приехали, все игровые площадки и теннисные корты были пусты: девочки были на занятиях, и рядом с величественным каменным зданием елизаветинских времен, где Мария жила как пансионерка до отъезда в Оксфорд, не было видно ни души.

— Напоминает дворец, — заметил я, опуская боковое стекло автомобиля, чтобы насладиться открывшимся видом.

— Мне рассказывали смешную историю: когда-то молодых людей приносили сюда в корзинах для грязного белья, — улыбнулась Мария.

— Это правда? — спросил я.

— Ну конечно нет! Никакого секса здесь и в помине не было! Девочки, как правило, обожали своих тренерш по хоккею, но не более того. Мы писали длинные, на нескольких страницах, письма нашим мальчикам, для этого использовались чернила различных цветов и розовая надушенная бумага. Как видишь, во всем остальном это место было воплощением невинности.

Чадли, менее величественный, но отличавшийся еще большей наивностью, чем школа, находился в получасе езды от нас, где-то посреди круто уходящей вверх заброшенной глостерширской долины. Много лет тому назад, прежде чем производство шерсти переместилось в большие города, здесь находилась деревушка бедных прядильщиков.

— В старые дни, — сообщила мне Мария, когда мы свернули на узкую главную дорогу, — здесь стояли лишь жалкие лачуги; все поголовно были больны туберкулезом, в семьях — по тринадцать детей, а о телевизоре никто и не слышал.

Теперь Чадли представлял собой живописное местечко с тесно прилегающими друг к другу улочками и переулками, что шли поперек долины, начинаясь у нависшей над ними буковой рощи; мы увидели беспорядочное нагромождение однотонно-серых каменных домишек, производивших мрачное впечатление под свинцовыми облаками, да вытянутый треугольник зеленой лужайки, где резвились собаки. За домами, там, где кончались приусадебные огороды, на уходящих вверх склонах холмов раскинулись фермерские угодья, которые, как поля в Новой Англии, были разделены рассохшимися каменными стенами, аккуратно сложенными из кусков породы, напоминающей по форме черепицу, но того же серого цвета, как сами дома. Мария сказала, что каменные стены и неправильной формы поля всегда вызывают у нее очень сильные переживания, если она долго не приезжает в эти места.