Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

• Название: Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
• Автор: Василий Бетаки
• Жанр: Биографии и Мемуары

Введите сюда краткую аннотацию

---

Боб Саути, ты поэт, лауреат.

И представитель бардов — превосходно

Ты ныне как отменный тори ат-

тестован: это модно и доходно.

Ну как живёшь, почтенный ренегат?

В Озёрной школе всё что вам угодно,

Поют десятки мелких голосов,

Как "в пироге волшебном хор дроздов!"

(Пер. Т.Г.Гнедич)

Мог ли ожидать лорд Байрон, что кляуза «Боба Саути» (с издевательства над коим и начинается «Дон Жуан», через сто сорок четыре года всё-таки дойдёт до властей предержащих, хотя и не в Англии, что на эту кляузу в конце концов обратят внимание!

И где? В ЦК КПСС!

17. «ФЕБ С НИМ» И ДРУГИЕ ИСТОРИИ. (1958–1972)

Георгий и «Феб с ним». Питерские переводчики. Шкое Гасан. Подстрочникоеды и джамбулотворцы. А. Сергеев. Великий и безвестный Поляков. Анна. Белинков говорит из бритвы.

Ефим Григорьевич Эткинд купил сборный финский дом и поставил его в посёлке «Верхнее Рощино» (не знаю, почему такое название: ближайшая станция была Ушково, да и все жители считали, что дачи их в Ушкове находятся).

Надо было полностью сделать электропроводку. Муж Гнедич Егорий, он же Ягуарий, был отличный монтер, одна только была маленькая проблема… при детях, да и при Екатерине Фёдоровне, лучше бы не материться. Т.Г. нашла гениальное решение: она научила Егория заменять известное присловье из трех букв другим, содержавшим столько же букв, но существенно более изысканным: Феб. Нашла она замену и некоторым другим выражениям. И вот Георгий отправился в Ушково.

В тот же вечер (я как раз сидел у Татьяны Григорьевны) позвонил Эткинд, чтобы обсудить интереснейший лингвистический факт: супруг Т. Г., оказывается, употребляет "выражения античные по форме и матерные по содержанию».

Гнедич притворно удивилась, а Эткинд пояснил: «Да вот всё время только и слышим, «Феб с ним», «Ну его к Фебу» или «Феб знает что такое!»…

Как-то вскоре после этого эпизода, когда мы сидели втроем у Татьяны Григорьевны (В. Васильев, Г. Бен и я), ввалился Георгий, уже довольно поддавший, с бутылкой водки в каждой руке. Он поставил бутылки на стол и нетвёрдо, но методично стал отодвигать от нас чайные чашки, приговаривая: «раз вы, ребята тут без ваших баб, так выпьем, а что она запрещает — так Феб с ней!»

Ребята прыснули, не понимая, при чём тут Феб, «он же Аполлон же», как откомментировал Володя Васильев. Тогда усадив Георгия, Татьяна Григорьевна поведала об этой истории с Фебом, добавив, что поскольку Георгий Павлович Диониса вовремя не упомянул, то пить сейчас никак нельзя: Дионис может с Фебом поссориться. И налила всем чаю. Георгий вдумчиво согласился с её доводами и даже бутылки убрал в буфет (тот самый, кстати, что по мнению Эткинда получил от Бродского прозвище «Нотр Дам де Пари»), повторил вслух дважды, что бутылки стоят «в левой башне, в левой башне», и, к чаю не притронувшись, грустно ушел к себе в комнату.

Попробую теперь рассказать немного о литераторах, которых я знал в те времена.

О секции поэтов в Питере ничего сказать не могу, потому что настоящие поэты, как правило, на заседания секции просто не ходили. Подавляющее большинство посещавших секцию, были празднописцами. Празднописцы интриговали и дрались за местечко на первой странице «Ленинградской Правды» перед каждым праздником.

А вот в секции переводчиков были колоритные фигуры. Попробую обрисовать некоторых вкратце, так, как помню.

В. Е. Шор. Переводил он французскую поэзию и прозу, но немного. Прозвали его «Гёц фон Берлихинген», поскольку был он однорук и ходил с протезом. Эткинд рассказывал, как однажды весной, когда на Карельском перешейке всё цвело, Шор приехал к нему на дачу. По словам Эткинда, когда они шли с вокзала к даче, Шор заговорил о вариантах переводов кого-то из французских классиков, а он, Эткинд, его перебил, предложив посмотреть на дикие цветы вдоль дорожки, вообще на весь весенний пейзаж. «Да, да» — поморщившись, что его отвлекли от важной темы, пробурчал Шор и продолжал: «Так вот, там прошедшее время неправомерно…"

Эльга Львовна Линецкая. Переводила в основном с французского, по-настоящему крупные удачи были у неё только в переводах из семнадцатого века. Проза моралистов в её переводе неповторимо хороша.

А когда дело касалось стихов, хоть 19 столетия, хоть двадцатого, мне ее переводы не нравились. Они были, на мой взгляд, крепко сделаны, но поэзия куда-то исчезала. Я не мог и поныне не могу отделаться от впечатления, что Линецкая хороший переводчик прозы, но — не поэт, и всё тут.

Считала она, что позиция Гнедич, по которой переводить следует только то, что хотел бы сам написать, это позиция дилетантская, а профессионал должен перевести всё, что закажут, и на самом высоком уровне.

Ребята из семинара Эльги Львовны любили ее не меньше, чем мы Гнедич, и они рассказали о ней в книжке "Э. Л. Линецкая. Материалы к биографии".

Юрий Борисович Корнеев. Блестящий знаток французского языка, изобретательнейший переводчик таких головоломных стихов, как вставные стихотворения в «Гаргантюа», и вместе с тем халтурщик, перекатавший «Конец Главы» Голсуорси и какие-то романы Сименона. Он скучно сделал «Песнь о Роланде» и «Нибелунгов», но мастеровито, даже с холодным блеском, перевел целый театральный репертуар, состоящий из пьес Гольдони, Кальдерона, Лопе де Вега, Шекспира… Хотя уж он никак не был, да и не мог быть «человеком театра».

Ну и не помню, сколько ещё десятков авторов он перевел с испанского, английского и французского. После его смерти выяснилось, что многие переводы (с испанского в основном) за него «негрским образом» выполняди некоторые молодые переводчики которым он платил весьма немного…

Были у него, однако, исключительно талантливые переводы некоторых лучших стихов Арагона и Кокто.

Корнеев служил после окончания института (где учился у Е. Г. Эткинда), преподавателем языка в спецшколе КГБ, о чём говорил вполне открыто. Много лет являлся секретарём партбюро Союза писателей, умел говорить и на «их», и на «нашем» языке.

Я к Корнееву всегда относился плохо и, вполне возможно, и не мог увидеть человеческие качества в человеке, занимающем то положение, которое занимал Корнеев. Да и редактор он был очень своевольный. Но, среди очень мне близких людей, есть люди, которые относились к Корнееву самым лучшим образом. Так что человек он был незаурядный, и представал он разным людям по-разному. "То ли гебешник, то ли белый офицер" — как-то сказала о нём Т. Г.

Последней его работой были переводы из Вийона. Он тогда уже почти ослеп. Переводы эти не тянут в сравнении не только с Эренбургом, но даже и с Мендельсоном. И все равно их нельзя назвать халтурой. Вероятно, интенсивная работа истёрла Корнеева. И всё же изредка он бывал поэтом… Умер он в 1995 году семидесяти четырех лет.

Михаил Донской. Он легко добывал издательские заказы, переводил старательно и мастеровито. Только вовсе он не поэт, а ремесленник, хотя и высочайшего класса.

К переводам его приохотила первая жена, красавица и умница, Софья Львовна, преподававшая в Библиотечном Институте. Работала она там вместе с матерью Гали Усовой, которую и прозвала «Гали-мать-я». Были они подругами.

Одна из удач Донского — перевод «Охоты Бургграфа» Гюго. Это поэма строк в двести, вся построенная на эхо-рифмах — вещь совершенно головоломной трудности.

Донской, пожалуй, не халтурил, но подходил к стихам арифметически и пытался, по словам Гнедич, — «пересальерить самого Сальери». После смерти второй жены, испанистки Инны Чежеговой (ученицы Э.Линецкой), он прожил ещё с десяток, наверное, лет, но в печати не появлялся вообще.

Бессменным секретарём секции переводчиков был Е. Г. Эткинд. Он же «изобрёл» и сам всегда вёл устный альманах секции «Впервые на русском языке», который «выпускался на сцену» Белого Зала два-три раза в год. Переводчики читали новое, больше стихи, но в каждом выпуске была и проза, и даже, порой, критика.

Вот в таком выпуске я однажды (в январе 1963 года) решил опробовать на самой что ни есть квалифицированной аудитории свою мистификацию: пройдёт, или нет? Заподозрят ли, что некий «южноафриканский поэт Мэтью Боссо-кудо» никогда не существовал? Я прочёл шесть «его» стихотворений среди пяти других поэтов Чёрной Африки. По тому, как принимали, ясно понял: во-первых, никто не заподозрил, во-вторых, эти стихи понравились аудитории даже больше, чем вполне реальный М. Акпойовар, или моя знакомая ещё по «Конференции поэтов Африки и Азии» в 1958 г. в Пушкине, тогда Эфуа Моргуе, она же (позднее по мужу) Сазерленд, и другие, менее известные англоязычные африканские поэты.