Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

• Название: Орлы и голуби
• Автор: Майк Дэвидоу
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Повесть опубликована в журнале «Иностранная литература» № 7, 1986

Из предисловия

…Советский читатель найдет здесь кусочек Америки, увиденный с великой любовью, нежностью и состраданием к людям, — ведь именно таким взглядом смотрят на жизнь «орлоголуби».

---

Мама встретила нас радушно. Ей нравились выступления Карла на митингах, а еще больше нравилось, как храбро вел он себя в уличных баталиях, сопровождавших выселения. Она распахнула двери для дорогого гостя и опустошила наш «ледник». Когда она смотрела на меня, взгляд ее лучился гордостью, на Карла же она поглядывала ласково и благодарно. Значит, и вы оценили моего мальчика, говорили ее глаза. Мне ли не понять этого маминого гордого взгляда! Я стыдливо краснел. Карл был явно тронут маминым гостеприимством и радушием. Впервые за время нашего знакомства я увидел на его лице не всегдашнюю усмешку, а мягкую, добрую улыбку и приободрился. Впервые Карл немного рассказал о себе. Он обращался больше к маме, чем ко мне. Этот рассказ произвел на маму удручающее впечатление и очень ее расстроил. Я же по простоте своей в исповеди Карла пытался отыскать истоки его хладнокровного мужества и неукротимой отваги. О слабовольном идеалисте-отце он говорил с нескрываемым презрением.

— Мой отец — трус. — Сказано это было тоном холодным и бесстрастным. Мама содрогнулась, но Карл продолжал свое клиническое исследование: — Несправедливость он замечал, да, ее он видел ясно. А как к ней относиться? — Карл сделал паузу и устремил взгляд на меня: — Отец внушал мне, что самое главное — это любой ценой избегать борьбы!

Я с неодобрением вспомнил мамины уроки. Должно быть, мама почувствовала мое настроение. Она попыталась защитить незнакомого нам человека:

— Но он указывал вам на несправедливость. Разве этого мало? — и осеклась, встретив мой пристальный взгляд.

Доброжелательность Карла сразу же как ветром сдуло.

— Да, мало! Надо все или ничего! — почти кричал он.

Мама сердцем потянулась к человеку, чей сын требовал «все или ничего». И впервые она испугалась меня. Мишенька, молили ее глаза, не надо быть таким! Но выражение моего лица сомнений не вызывало. «Все или ничего!» Карл посмотрел на меня и улыбнулся. Но тут же его взгляд опять посуровел.

— Мне дорого обошлась папашина доброта, — продолжал он, сверкнув глазами; слово «доброта» он произнес презрительно, точно выплюнул. — Доброта в джунглях! Он отправил меня на улицу, как овцу на бойню…

Как хорошо знал я эту бойню, куда попадают невинные души!

— …но меня не зарезали. И знаешь почему? — Карл обращался теперь ко мне. — Да потому, что резал я.

Он коротко и зло рассмеялся. Вот ответ, которого я боялся, но в устах Карла он прозвучал жестокой правдой. Это была правда таких, как мы. Ее высказал человек, которого на моих глазах избили в кровь полицейские, когда он отказался отдать грошовый столик — он хотел вернуть его какому-то незнакомому выселенному семейству.

— Какой прок сейчас от доброты? — Его слова были отголоском моих мучительных сомнений. Мама вздрогнула: — Нужна сила, и только сила! — Слова гремели, как стальной молот по наковальне. — А значит, надо быть твердым! Так называемая доброта — это плащ, под которым прячется трусость!

Из последних сил я удерживал на себе этот плащ. Карл опять вернулся к рассказу об отце:

— Всю жизнь он был социалистом, только социализм его гроша ломаного не стоит. Люди тешат себя красивыми сказками! А знаете, что теперь помогает этому прекраснодушному мечтателю сводить концы с концами? — Он сделал эффектную паузу, и я замер, ожидая ужасного разоблачения… — Жалкие пособия безработных, забредающих в его бакалейную лавочку! — Он горько усмехнулся: — Вот чем кончают эти радетели за человечество!

Я был в замешательстве. С Толстым так легко не расправиться.

Но кто из бродивших по нью-йоркским улицам, похожим на военный лагерь под открытым небом, мог не согласиться с тем, что прежде всего сейчас требуется «сила, и только сила»? А чтобы быть сильным, нужна твердость и злость! Но если не всем это дано? Значит, таким не должно быть места? Казалось, выбора нет. Я пал духом, но все же решил держаться Карла и переделать себя по образу его и подобию. Впервые на моих глазах мама потерпела поражение. Она знала, как бороться с ястребами, но не с теми из них, кто был на нашей стороне. Моложавое лицо ее словно постарело, и я устыдился своих мыслей. Я хотел сказать ей: «Мама, я случайно!» Но внутренний голос твердил мне: «Нет, не случайно, не случайно…» Я сломил это сопротивление в самом себе. Мама умоляюще смотрела на меня, но я отводил взгляд. Она обезоружила меня и беззащитным отправила в джунгли, как отправил Карла его отец. Сразу припомнились страдания моих детских лет. Я вновь пережил боль и унижение каждой уличной драки. Карл избежал этой участи, раз и навсегда отвергнув отца. Я же обманывался, считая маму бессмертной горьковской Матерью, а на самом-то деле она была покорная мать из толстовских романов. Мама страдала молча. Я переменился не только к ней. Объявив войну мягкости и доброте, я с нарочитой грубостью цедил слова, разговаривая с приятелями; старался не принимать близко к сердцу рассказы о чужих горестях. Далее в уличных моих выступлениях чувствовалась перемена. Если раньше они были прямым и безоглядным выражением боли и протеста, то теперь я говорил резко и властно. Внутри была пустота. Меня словно подменили. Но странное дело — силы не прибавлялось. Я начал ощущать растущее отчуждение товарищей, все чаще ловил недоуменные взгляды Джорджи. Я был совсем не похож на него, но именно это, наверное, и привлекало его ко мне. После каждого уличного митинга он разыскивал меня и рассказывал, какое впечатление на него произвела моя речь.

— Знаешь, старик, я бы и сам в точности так же сказал, да не умею, вот беда! — Загрубевшее лицо его мягчело, глаза увлажнялись, и он не стеснялся этого. Потом продолжал вдруг охрипшим голосом: — Я всегда хотел высказать, что у меня на душе, в самом нутре, чтоб каждый понял… И никогда не умел, а говорил только вот ими… — Он поднимал два тяжелых кулака и смущенно оглядывал их. — И в такие переделки из-за них попадал! — Его детская беспомощность вызывала во мне какое-то отеческое чувство. — Знаешь, старик, ты им скажи за меня! Скажи все как есть!

Неожиданная перемена во мне встревожила Джорджи.

— Что с тобой стряслось, старик? — спрашивал он. — Сегодня ты не то чтоб очень… Вроде меня прямо… — В голосе его звучало разочарование. — Как Джорджи лаяться — это ведь всякий может, — тоскливо говорил он, и я чувствовал себя так, будто обманул его надежды. Преображение не принесло мне успеха. Его не одобрял никто, кроме Карла. А тот был доволен таким «прогрессом».

Утром в день рейда Карл внес последние уточнения в план операции. Задача состояла в том, чтобы заставить местное бюро по делам безработных признать наш Совет. Бюро оставило за собой право рассматривать каждый случай отдельно и «в порядке, предусмотренном законом»; последнее означало — втискивать его в прокрустово ложе до смешного мизерных сумм, выделяемых на помощь безработным, и драконовских правил, в соответствии с которыми она предоставлялась. Надо было во что бы то ни стало проникнуть в это бюро. Организованные группы туда не допускались. Дюжий полицейский, стоя в дверях, осуществлял первую стадию «отсева». Большинство активистов ему примелькались, но я был в Совете человеком сравнительно новым, и потому задача моя была проста. Мне предстояло оттеснить полицейского от дверей и держать его, пока участники рейда не проникнут внутрь. А уж тогда мы не уйдем, не добившись официального признания нашей организации. Добивались мы его ради неимущих. Джорджи, не пожелавший стать добровольцем, теперь не отставал от меня.

— Я буду рядом, старик, слышишь? — Он подмигнул мне, и я почувствовал себя увереннее.

Карл нахмурился — план операции этого не предусматривал, — но промолчал. Я уже не раз принимал участие в столкновениях с полицией, когда кого-нибудь выселяли, но это носило характер стихийный. В таких случаях меня подхватывала волна всеобщего негодования. Теперь же у меня было время поразмыслить, припомнить, как угрожающе выглядит полицейский у двери. Еще больше, чем полицейский, смущала меня усмешка, притаившаяся в уголках глаз Карла. Эта усмешка заслоняла от меня жалкие, изможденные лица соседей. Мне стало стыдно. Рейд я рассматривал как свой дебют — значит, я должен потрясти всех, а в особенности Карла своею храбростью. Опять это «я» вылезает на первый план! Ну куда от него деться? Смутно я чувствовал, что мне предстоит не просто испытание. Сумей я преодолеть страх, мне легче было бы ответить на «проклятый», преследующий меня с самого детства вопрос: может ли добро победить зло, не изменяя при этом самому себе? Но сейчас я больше всего боялся струсить. Надо доказать, что я не трус. И ничего не подозревавший полицейский, охранявший врата местного бюро, должен мне в этом помочь.

Бюро по делам безработных помещалось в двухэтажном, складского типа здании из красного кирпича, где раньше располагалась обувная фабрика. Полицейский у дверей помахивал дубинкой злобно и угрожающе, но, когда он вглядывался в лица отчаявшихся людей, в глазах его появлялась неуверенность. Страшнее всего были лица женщин, в особенности черных, многие из этих женщин уже не первый год были для своих голодных, боязливых ребятишек не только мамами, но и папами. Они толпились вокруг участников рейда, смешивались с ними. Излагая «дело», каждая в подтверждение своих слов указывала на бледных и изможденных ребятишек. Мы были уличными «защитниками бедняков». Но суд не признавал таких «защитников». У меня попросила помощи молодая негритянка с двумя перепуганными, цеплявшимися за ее юбку малышками. Она сразу уверовала в магическую силу моего карандаша. Я писал, и она, радостно улыбаясь, подсыпала мне все новые и новые подробности. Дети, учуяв перемену в настроении матери, теперь уже весело играли неподалеку. И полицейский, и насмешка в глазах Карла вдруг показались мне чем-то мелким и незначительным. Я все писал, и каждое движение карандаша было словно удар шпаги. Сейчас я думал только об одном — лишь бы что-нибудь получилось! Она верит в силу моего карандаша, и эту веру я не могу, не имею права предать. Джорджи записывал вместе со мной, а потом читал написанное вслух, с трудом разбирая свои каракули. Меня поразило трогательное, нежно-заботливое выражение его лица. Карл же продолжал руководить всем, сохраняя прежнее хладнокровие. И вдруг мне почудилось, будто маску бесстрастия прорвало, будто он испытывает то же, что и все мы. Но даже если и не почудилось, длилось это только один миг. Карл вернул нас к действительности и посоветовал не тратить времени на выслушивание жалоб.