Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

• Название: Наркотики. Единственный выход
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-88190-015-4; 5-7905-1802-8

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. В книгу вошли эссе «Наркотики» (1930) и роман «Единственный выход» (1931—1933), впервые публикуемые на русском языке.

---

Р о м е к: Говори о блефе — хватит отклонений от темы. Твое постоянное морализаторство просто невыносимо. Ты всегда кем-то недоволен, всегда критикуешь. Для наших скромных условий у тебя слишком большие требования — тебе следует сменить среду.

М а р ц е л и й: Если бы мы постоянно не повышали наших запросов, мы так и остались бы кучей скотов в одной и той же точке развития, и во-вторых, я не заключал с тобой никакого пакта о неотступлении от темы (мы совершенно свободно ведем беседу), но могу. Итак, что касается блефа, дело обстоит так: как я уже говорил, каждый вид искусства имеет индивидуальные особенности, кроме того общего в отражении сути бытия, что заставляет нас называть картину, поэму, статую и симфонию искусством, хотя мало кто знает почему. Я хорошо понимаю, что ссылка на коммонсенс, или общемудр, ценным аргументом в принципе не является, но здесь она, кажется, к месту, потому что мы должны считаться со сложившимся от веку, с самых начал человечества порядком вещей. Так вот, прежде всего — в теории музыкальной композиции нет того количества чисто технической, материальной работы, в плане мануальных навыков, какого требует обучение живописи, то есть — абсолютной координации глаза и фантазии с рукой и материалом.

Р о м е к: Ошибаешься, работа — колоссальная, причем, по существу, она затрагивает саму музыку как таковую, а не вопрос овладения средствами, пропастью отделенными от самой музыки, как у вас в живописи.

М а р ц е л и й: Отчасти ты прав — эти различия берут начало в колоссальной разнице, существующей между формальными структурами, по сути — одна оперирует временем, другая — пространством. Но несмотря на различия, общая эстетика может дать некоторые, существующие вне этих различий принципы, общие и для Времени и для Пространства, аналогично тому, как Уайтхед оперирует общим понятием экстенсии — протяженности ни временной, ни пространственной.

М а р к и з  (смеется, щеря зубы): O yes, Whitehead — for instance[235] — его дедукция прямизны вообще из времени...

Р о м е к: Если кто еще хоть раз помянет этого жуткого мудреца — убегу. Одного его не выношу — уж лучше Кант в оригинале. Говори о блефе — страшная проблема, погубившая все новое искусство, — только музыка вышла из этого смерча победительницей.

М а р ц е л и й: Но скоро и ей конец, как и всему художественному творчеству, только наступит он несколько иначе и в совсем несущественном ответвлении этого творчества, а не в моем несчастном искусстве, высоты которого в известном смысле предопределяют наличие еще худших низин в другом. Вспомни-ка, что произведение живописи и скульптуры — это одно и что с XVIII века искусство безумно демократизировалось — настоящих произведений и настоящих творцов так же мало, как и в других видах искусства. Неужто тебе захочется произведений эдакого мелкокалиберного Шопенчика, если за ту же цену можно получить оригинал, или, может, ты захочешь слушать в концерте пусть даже хорошего, но подражателя, имея возможность послушать оригинал? Музыка — воспроизводима, а живопись — нет, и только лишь поэтому те, кто абсолютно не понимает ни Боттичелли, ни Пикассо, собак вешают на новое искусство и радуются, что это, как они говорят, вранье кончилось. Искусство вообще закончилось, а с ним, в связи с экономическо-метафизическим кризисом, и вранье. Даже самая совершенная репродукция — уже не то. Снобизм маленького человечка заставлял его, подобно сильным мира сего, собирать галерею оригиналов; и у великих моголов нового искусства возникла масса подражателей только потому, что требовалось составить эти коллекции.

Р о м е к: Это внешне-снобистско-экономическая сторона вопроса. Уясни его суть: ведь не только потому возникли подражатели, что картина — что-то уникальное. Легкость подражания — вот причина, в музыке такого нет. Современный композитор должен поглотить во сто раз больше знаний, чтобы свой предвзрывной хаос, эту музыкальную праматерию — вроде лягушачьей и змеиной праматерии в пейотлевых видениях, из которой возникают конкретные лягушки и змеи, — разбить, поделить на части, тематизировать, ритмизовать, гармонизировать и, наконец, сотворить из этого музыкально понятный символизм; здесь нужен безумный интеллектуально-музыкальный труд, это как математика...

М а р ц е л и й: Ты только мне не повторяй этого бреда недоумков о музыке и математике. Математика — это открытие и выдвижение общих — понимаешь, дурья башка? — о б щ и х  законов, правящих миром чистого множества, а музыка — к о м б и н и р о в а н и е  конкретных элементов, то есть звуков и ритмов (и неважно, что они сводимы к количественным соотношениям), с целью получить именно такое, а не другое индивидуальное, одномоментное, уникальное в своем роде целое. Этот процесс не имеет ничего общего с синтезом, с существенной понятийной работой абстрактного обобщения, он ничуть не выше орнаментальной инвенции и формального построения картины: здесь имеют место различия в уровне и в качестве элементов, а там — между математическим и вообще обобщающим творчеством, с одной стороны, и положением дел в области искусства — с другой; между ними лежит пропасть качественного различия. Я решительно протестую против того, чтобы людям искусства предоставлять степень доктора философии. Что общего имеет художественный интеллект с понятийным? Что в нем есть, так это только сила, контролирующая взрыв, даже чисто понятийной работы там нет. Примерно то же самое, как если бы кто стал сравнивать изобретение паровой машины с открытием, например, законов соотношения давления и температуры. Следует различать сущность интеллектуального творчества, заключающуюся в открытии общих законов, и единомоментное комбинирование неких элементов в соответствии с безразлично какой, но единой концепцией. Этого не могут понять умственные разгильдяи, но что они вообще в состоянии понять? Это говорю я; я — человек искусства.

Р о м е к: Но не музыкант и не художник, пользующийся всеобщим признанием. Зависть, зависть прет. Если б ты был музыкантом, ты бы так не говорил, ибо величие Шимановского, его гениальность...

М а р ц е л и й  (раздраженно): Только попрошу никогда больше при мне не упоминать Шимановского. Кто-то назвал его гениальной (и я не стану возражать) машиной для расстановки нотных значков на нотном стане в соответствии с отвлеченно-умственными комбинациями в зависимости от общемировой конъюнктуры — он величайший гений жизни со времен Цезаря, и даже Александра Великого, если не...

Р о м е к: Стурба твоя сука, да заткнись ты, влянь елбястая, а то я не выдержу. (С кулаками налетает на Марцелия.) Не оскорбляй — если ты, краб гнилой, вообще в состоянии это сделать — величайшего гения человечества! Кто такие по сравнению с ним Альбенис, Равель, Дебюсси и целая куча немцев с Регером и Штраусом во главе, не говоря уж о России и наших местных недоносках? — Пешки! Только у него, у единственного, может, во всем мире осталось настоящее вдохновение, родом из иных миров — эти истинно музыкальные яйца! Только ему в его страшном, как напряжение сил, метафизическом пупке открылась черная, горящая, клокочущая бездна, заполненная жижей неземных ощущений, этой лавой, из которой рождаются звуковые конструкции! А кроме того — прямо-таки сатанинское знание и безграничный ум! «Musik ist höhere Offenbarung als jede Religion und Philosophie»[236], — так сказал Бетховен. Плюю на всех, кто хотел похоронить его на Скалке — это годится для знаменитостей местного масштаба, вроде Выспянского. Вавель — вот это да! Средь королей пусть прах его почиет, а на Скалке — там можно только лишь лежать — ведь он король не только польской, но и вообще всемирной музыкальной мысли. Знаешь, а я иногда думаю, что он вообще величайший гений и что по сравнению с ним ничто и Шопен, и Бетховен, и Вагнер, и даже Наполеон с Александром Македонским, ибо что есть жизнь по сравнению с искусством!!! Если б не он, я перестал бы быть пианистом, мне просто было бы нечего играть...

М а р ц е л и й: Ты уже кончил?

Р о м е к: Да.

М а р ц е л и й: Это хорошо.

Р о м е к: Ты завидуешь ему и потому судишь его так несправедливо.

М а р ц е л и й: Куда уж мне его судить! Естественно, я завидую его славе, поездкам, сундукам, орденам и так далее, как завидовал — в чем и признался в юмористической форме — Ижиковский Бою, а этот последний сделал перед публикой вид, что совершенно серьезно принял слова Ижиковского о том, что в зависти источник всей его деятельности против Боя. Вот какие были в нашей литературе поля сражений и побед. Да, конечно, я завидую, но не хотел бы быть никем, кроме себя самого — я заполнен самим собой до самых метафизических краешков своей сути.

Р о м е к: Особенно когда нажрешься кокаина, как перуанец, — тогда это нетрудно.

М а р ц е л и й: Что трудно, а что нет — оставь судить мне. А впрочем, может, Шимановский и в самом деле велик — черт его знает — время покажет — музыка не моя сфера, в ней я руководствуюсь интуицией, а она может оказаться ошибочной. И пусть его там провозглашают послом honoris causa[237] в Токио, пусть его даже сделают Почетным Министром Иностранных Дел, только пусть людям искусства не дают званий почетного доктора философии. А недавно вроде какой-то тенор докторской степени потребовал. Если так пойдет дальше, то настанет черед и наших спортсменов[238].