Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

• Название: Наркотики. Единственный выход
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-88190-015-4; 5-7905-1802-8

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. В книгу вошли эссе «Наркотики» (1930) и роман «Единственный выход» (1931—1933), впервые публикуемые на русском языке.

---

И вдруг («о чудо из чудес!» — как воскликнул бы поэт) — Вельзевул ожил, не перестав при этом быть мертвым золотым Вельзевулом; он улыбался, стрелял глазами и даже вертел головой. Несмотря на это, я хорошо знал: то, что я вижу перед собой, — всего лишь кусок чистого золота. В пейотлевых видениях выступают три рода объектов: мертвые, мертвые  о ж и в л е н н ы е  и живые существа. Живые делятся на реальные и фантастические — реальные могут быть: 1. известными, простыми, 2. комбинированными, составленными из известных элементов в сочетаниях, не соответствующих действительности. Фантастическим созданиям попросту «претят» (как пишут, но, увы, никогда не говорят) всякие попытки их адекватно описать: их постигаешь только в момент видения, да и то не слишком. Едва они исчезают из пейотлевой реальности, никакая сила не может их воссоздать. Впредь я попробую хоть как-то обозначать, к какой из категорий они могут относиться. Кто этого типа созданий не видел, тот никогда не сумеет их воспроизвести. В довершение всего — эта прямо-таки дьявольская проработка деталей исполнения! Пейотлевая действительность похожа на нашу, если за ней наблюдать в микроскоп — разумеется, лишь в смысле точности «отделки». Поле зрения поначалу невелико — видения начинаются примерно посреди него. Но если долго не открывать глаза, поле расширяется и иногда даже почти «схватывает» запейотленного, окружая его со всех сторон, подобно обычной действительности, и давая удивительный специфический эффект — как будто видишь спиной. При этом следует отметить (непременно), что пейотлевое поле зрения равно отчетливо во всякой точке своего пространства: в нем нет резкости в фокусе и нарастающего рассеяния к периферии — все оно имеет резкость ближайшего соседства к фокусу при обычном взгляде. Кроме того, я должен подчеркнуть: описанное здесь составляет, быть может, 1/2000 (одну двухтысячную) долю всех видений той незабываемой ночи. Почти все, чего я не записал во время самого транса, безвозвратно погибло в безумном нагромождении образов, постоянно меняющихся и переходящих один в другой неуловимо и как бы невзначай, при невероятных контрастах образов между собой.

Я вижу большое здание красного кирпича, обращенное ко мне торцом. Из каждого кирпича вырастает какое-то диковинное, карикатурное лицо. Лица становятся все ужасней, и вот уже целое здание встопорщилось компанией, напоминающей маскароны собора Нотр-Дам в Париже. Чудовищный Негр — его череп растет и раскрывается. Вижу внутренность мозга — на нем возникают язвы, пожирающие его с безумной скоростью. Многолетний процесс промелькнул за несколько секунд. Из гнойников вырываются снопы искр, и в одно мгновение весь мозг и голова Негра сгорают в цветных фонтанах пламени, подобно пиротехническим составам. Призраки все более неприятны. Но пока я не чувствую никакого страха. Все происходит в присутствии моей жены и г-на Шмурло, так что, несмотря на странность переживаний, я чувствую себя в относительной безопасности. Сердечные симптомы проходят, как и позывы к рвоте и слабость. Г-н Шмурло утверждает, что во время пейотлевого транса очень легко суггестивно передать образы даже тем людям, которые вообще не поддаются гипнозу. Всякие попытки загипнотизировать меня и навязать мне какие-либо представления и действия в нормальном состоянии всегда были безрезультатны. Я с большим интересом соглашаюсь на предложение г-на Шмурло, который говорит мне, чтобы я в воображении перенесся в Аид. Я моментально вижу подземелье, освещенное в глубине пурпурным сиянием. У потолка скопление черно-зеленых буйволиных морд с огромными рогами: головы буйволиные, а рога — как у итальянских волов. Из этих морд постепенно вырастают громадные лягушачьи лапы, свисающие почти до земли. Они то дико брыкаются, как бы сотрясаемые электрическим током, то опять втягиваются в морды под потолком, словно состоят из протоплазмы. Г-н Шмурло для разнообразия предлагает дно океана. Видение возникает немедленно — это у меня-то, который сроду, даже при максимуме доброй воли, не мог поддаться и минимальному образному внушению; самое большее — после запрета, внушенного лучшими гипнотизерами, — я не мог открыть глаза или вынужден был произносить одно и то же слово в ответ на все вопросы. Я в толще зеленоватой воды. Вижу над собой тень акулы, а потом саму акулу, проплывающую прямо над моей головой, — брюхо ее обращено ко мне, она шевелит верхней челюстью. Реальность и детальность видения несравненно бо́льшая, чем в действительности и в фантазии. Если то, что я вижу, есть синтез и переработка образов, виденных пусть не наяву, но в кино или в каких-нибудь атласах, то чем объяснить неслыханную отчетливость пейотлевого видения, его трехмерную конкретность в сравнении с всегда очень летучими, нестойкими образами памяти и их комбинациями, которые никогда не удается усилить воображением сверх определенной степени реальности. Слева темные скалы, покрытые красными актиниями и полипами. У основания скал сражение черных головоногих моллюсков.

10.00 — Вялость и оцепенение. Некоторая «пространственная деформация» при открытых глазах. Борьба вещей бессмысленных и не поддающихся определению. Ряд пышных покоев — они превращаются в подземный цирк. Странные скоты заполняют ложи. Смешанное — человечески-животное — общество в качестве публики. Ложи превращаются в ванны, объединенные с какими-то диковинными писсуарами в мексиканском, ацтекском стиле. Иногда ощущение двухслойности видения: в глубине картины в основном черно-белые, на их фоне наискось проплывают полосы гниловато-красного и грязно-лимонно-желтого цвета. Преобладают сухопутные и морские чудовища и страшные людские морды. Жирафы, чьи шеи и головы превращаются в змей, вырастающих из жирафоподобных корпусов. Баран с носом фламинго — со свисающей розовой кишочкой. Из барана повыползли очковые змеи — вообще он весь расползся на массу змей. Тюлень на пляже — морской пейзаж, совершенно реалистический, залитый солнцем. Морда тюленя превращается в «лицо» птицы чомги из отряда поганок (кстати, как говорят о птицах? — морда, физиономия, рожа — все кажется неподходящим), у нее на лбу вырастают черные хохолки. После чего из этого птицеватого тюленя в результате непрерывной череды превращений получается испанец, словно с картины Веласкеса, в шляпе с огромными черными перьями. Все видения — в «натуральную» величину или чуть меньше. Первое видение «бробдингнагично» — как д-р Руйе именует увеличенные картины в противоположность «лилипутическим», миниатюрных размеров. Огромная «безымянная пасть». (Слова и предложения в кавычках дословно цитируются по протоколу сеанса, который я сам вел в промежутках между видениями[66]. Эти промежутки я, пожалуй, устраивал сам, открывая глаза, поскольку боялся, что в скоплении призраков забудутся те, что мне особенно важны.) Пасть так огромна, что не вмещается в поле зрения. Она лопается и рвется в клочья. Разрез земли, но поставленный вертикально. Вижу слои самых разных цветов и неслыханно буйную, словно тропическую, растительность. Снова борьба «беспредметных монстров» — я тщетно пытаюсь запомнить их ежеминутно меняющиеся формы. Они машинообразные, но живые. Поршни, цилиндры, род карикатур на механизмы и локомотивы, слитые воедино с чудовищными насекомыми наподобие кузнечиков, саранчи и богомолов. Машины, поросшие волосами. Гигантские стальные цилиндры вращаются с огромной скоростью, кое-где они заросли невероятно нежной рыжеватой меховой шубкой. Машины все внушительнее, они превращаются в чудовищной величины турбины, которые таинственный голос называет: «мотор центра мира». Скорость вращения просто непостижимая. Непонятно, почему, несмотря на скорость, я вижу все так отчетливо. Мне хочется, чтобы турбина мира замедлила ход. Появляются изящные маленькие тормоза из того же чудесно нежного рыжего меха, и гигантские стальные валы под действием трения о них постепенно замедляют ход, так что я могу детально разглядеть их удивительно простой и при этом могучий механизм. Это «бробдингнаги» размеров чуть ли не астрономических. Не могу понять, с какого же расстояния я их наблюдаю. Появляется горный вулканический пейзаж. Я смотрю на него словно из аэроплана. Кратеры изрыгают красный огонь, не дающий света. Их края изгибаются и выкручиваются, и вдруг я вижу, что это вообще не вулканы и не кратеры, а колоссальные рыбины, торчащие вверх головами. Теперь они зеленые, их красные пасти чмокают и чавкают, а выпученные глаза так и зыркают во все стороны.

Вообще, глаза, глядящие со всех сторон, — отличительная черта пейотлевых видений, взгляды так сатанински усилены, что никакие глаза никаких земных созданий, даже при высочайшей интенсивности самых диких страстей или умственного напряжения, не могут сравниться с ними по силе экспрессии. Целая гамма чувств, от самых тонких до самых чудовищных, но как же дико усиленная. Пластичность выражения — от ангельских ликов до ужасающих морд — доведена до крайних пределов возможного. Пейотлевые глаза, кажется, лопаются от невообразимого накала чувств и мыслей, сконденсированных в них, как в каких-то адских пилюлях. Это уже не мертвые шарики, вся экспрессия которых — помимо того, что они крутятся и вращаются, — зависит только от обрамления и его метаморфоз; сквозь вековую условность мы будто видим психическую реальность таинственной, непостижимой личности. Это поистине «зеркала души» — адские зеркала, которыми нас обольщает демон пейотля, внушая нам, что и в жизни возможно познать чужую психику, слиться с ней воедино во вспышке некой немыслимой любви, когда тело и дух действительно составят абсолютное единство, пусть даже ценой самоуничтожения. Хороша при этом звенящая тишина видений, рождаемых ацтекским Богом Света, — тишина, усиленная небывалой чередой событий, уплывающих перед нами в небытие в объятиях этой тишины. Однако небытие это не абсолютно. После пейотлевого транса остается нечто неуничтожимое — нечто высшее создано в нас этим потоком видений, почти все из которых обладают глубиной сокрытого в них символизма вещей наивысших, конечных.