Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

• Название: Наркотики. Единственный выход
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-88190-015-4; 5-7905-1802-8

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. В книгу вошли эссе «Наркотики» (1930) и роман «Единственный выход» (1931—1933), впервые публикуемые на русском языке.

---

Отвращение к активной жизни становится еще сильнее под влиянием общего нервного расстройства и разбитости, вместе с которыми нарастает невесть откуда берущаяся робость, шизофренический страх перед другими людьми, причем гнетет он как раз тех, кто менее всего мог бы этого от себя ожидать.

Единственное реальное действие, на которое хватает энергии, — это, разумеется, постоянная погоня за вожделенным зельем, добыть которое в «соответствующих» количествах обычным путем, естественно, невозможно: вот для морфиниста еще одно наслаждение в жизни.

Жизнь эта, кстати, может иметь лишь два варианта эпилога в недалеком будущем. Либо катастрофа — если данный субъект преуспел в разрушении своего организма до безнадежного состояния; либо — если вовремя заговорили остатки инстинкта самосохранения — перспектива так называемого курса по отвыканию. Такой курс в огромном большинстве случаев проводится в закрытой лечебнице, а уж что касается деталей, придется вам меня простить, но я таковых привести не берусь! Ничего не поделаешь! Я не Эверс, чтоб это описать, и не Гойя, чтоб это изобразить!

Упомяну лишь, что неточна версия, повторяемая иногда даже врачами, будто бы прежняя система отвыкания — резкого, без промежуточных стадий — не грозит организму катастрофой. В анналах французской медицины зафиксированы два случая, когда дело кончилось радикальным отвыканием пациента от жизни на этой земле... Сегодня данный метод практикуется редко, и то лишь в сочетании с усыплением на несколько дней.

Другой же метод состоит в отвыкании  о ч е н ь  и  о ч е н ь  м е д л е н н о м — через искусное снижение доз и введение препаратов-заменителей. Если бы кто спросил у меня совета, я бы сказал, что вообще только последний способ подлежит обсуждению, добавив на основании известных мне случаев, что наилучший результат дает постепенная замена морфия дионином с небольшой добавкой героина, с тем чтобы  п о т о м  п о с т е п е н н о  с н и з и т ь  д о з у  и  э т о й  с м е с и.

Детали, естественно, не входят в область наших рассуждений.

Принципиально важен вопрос о том, как идет процесс втягивания в порок, и о времени, за которое это случается.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что версии, гласящие, будто уже после нескольких уколов человек «не может обойтись без морфия», — страшное преувеличение либо попытка оправдать свою слабость со стороны некоторых морфинистов.

Нет никаких оснований опасаться, что, к примеру, десяток инъекций морфия подряд может превратить кого-то в раба наркотика в том поистине ужасающем, жутком смысле, о котором шла речь выше. Для того, чтобы порок сформировался физиологически, организм надо отравлять по крайней мере недели три-четыре, а то и больше. Это мы отмечаем со всей искренностью.

Но в то же время подчеркнем вполне определенно: пусть никто не делает из этого вывода, будто двукратное употребление морфия якобы ничем не грозит. Ведь уже попробовав морфий пару раз, можно вкусить всех впечатлений и всех обольщений. Хотя тогда человек еще не подвержен мучительным переживаниям органической зависимости, психические импульсы сразу проявляются во всей полноте. А кто из нас осмелится возомнить себя таким титаном воли, чтоб он мог поручиться, что не поддастся искушениям тем более мощным, чем интереснее переживания? А ну-ка — еще разок-другой! Сегодня можно успокоить нервы после тех или иных неприятностей; завтра — неужели не окупится сторицей еще одна доза ради того, чтоб пробудить ясность мысли, которая позволит блестяще завершить ту или иную умственную работу...

Ведь в поводах никогда недостатка нет. Так, очень незаметно, не известно, когда именно человек становится обреченным.

Надо ли пояснять, что нашим горячим стремлением было бы предостеречь и уберечь хотя бы скромное число людей от того, что мы считаем опасностью, грозящей человеческому существу полным или частичным уничтожением.

Мы не будем пытаться рисовать перед читателем картины горькой участи морфиниста; впрочем, картины эти, если б они обладали надлежащим богатством литературных образов, соответствующей экспрессией и красочностью, также могли бы иметь определенную реальную действенность.

Тем не менее мы верим, что скромное и бесхитростное содержание данной главы, быть может, окажется достаточным для читателя, который пожелает отнестись к нему серьезно, то есть как к отражению высшей правды — пусть неуклюжему, пусть конструктивно слабому, однако по сути верному.

Эфир

Написал д-р Дезидерий Прокопович

К а т о б л е п (черный буйвол с головой борова, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей). Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки — мои розовые и пухлые веки, — и ты тотчас умрешь.

А н т о н и й. Ох! ох!.. этот... а... а! Однако... если бы я пожелал увидеть эти глаза? Ну да, его чудовищная глупость привлекает меня! я дрожу!.. О! что-то непреодолимое тянет меня в глубины, полные ужаса!

Г. Флобер. Искушение св. Антония[57]

С эфиром я свел знакомство в связи с операцией, которую мне делали семи лет от роду. Засыпая, я услышал какой-то особенный ритм — казалось, он пронизывал собою все. Тот же ритм звучал в эфирных состояниях и потом. Полагаю, происхождение его таково: эфир чрезвычайно обостряет слух (это длится еще несколько часов после эфиризации), вследствие чего до сознания доходит пульсация крови в ушах. Казалось, я умер и лечу в межзвездном пространстве: оно напоминало темно-синие обои, усыпанные мерцающими золотыми звездочками. И все дрожало в том особом ритме. Я подумал с иронией: «Они меня там, на Земле, оперируют и не знают, что я умер». Мне на миг подняли маску с эфиром; я увидел свою детскую комнату, себя, лежащего на столе, и подумал: «Я умер, я в аду, где же черти? может, за изголовьем?» И сел, чтобы обернуться назад. Мне надели маску, и трое докторов с трудом, силой опять уложили меня на мой детский столик, служивший операционным столом. Из дальнейших видений смутно припоминаю словно бы какой-то райский сад. Жара. Два голых, красноватых, толстых, «заплывших жиром» человека объедаются виноградом. Нечто тропическое, богатое, чувственное и омерзительное. Очнувшись от наркоза, я с радостным изумлением удостоверился, что жив. Растроганный и счастливый, я ощупывал предметы, желая убедиться, что они существуют, что они твердые и «я вернулся в реальность».

В четырнадцать лет, когда я усыплял эфиром насекомых, мне захотелось снова попробовать наркотик. Пропитав платок эфиром, я прикладывал его к носу и глубоко вдыхал. Было лето. Я сидел на залитом солнцем холме среди хлебов. Через мгновение я услышал тот же ритм; все было таким, как прежде, но при этом — каким-то иным, похожим на то, что было  т о г д а. И тут произошла самая поразительная вещь, какую я когда-либо пережил под эфиром и которую потом напрасно надеялся пережить вновь. Я видел поля вокруг, пригорок, солнце — но не я это видел: м о е  «я»  и с ч е з л о,  о с т а л о с ь  б е з л и ч н о е  с о з н а н и е. Вскоре я разработал весьма логически последовательную пантеистическую систему, в которой над состоянием индивидуальной самости возвышалось  с в е р х л и ч н о с т н о е  с о з н а т е л ь н о е  б ы т и е.

С тех пор я прибегал к эфиру все чаще. Это достигло пика, когда я был учеником восьмого класса. Вечерами я любил прохаживаться по мрачным кварталам варшавского Повислья с платком под носом и фляжкой эфира в кармане. Эфир никогда не давал мне и следа эйфории: он вызывал только ощущение странности и навевал угрюмость. В те дни я пребывал в глубокой тревоге и отчаянии (как нередко бывает в ранней юности) и искал способ забыть о себе и своем несчастье — то в учебе (учился я почти беспрерывно), то в наркозе. Во мне сформировалась своего рода «seconde personnalité narcotique»[58]. В нормальном состояния наше время складывается из отрезков бодрствования, вечер мы сшиваем с утром, а сновидения для нас — нечто неясное, маргинальное. В те времена для меня существовала еще и другая, внутренне непрерывная жизнь — под наркозом, и порой эта жизнь жестко требовала продолжения. Подобным образом «порядочная» женщина не думает об эротике или думает с отвращением. Но ведь время от времени она должна дать выход своей энергии. Как? Об этом знают ее любовники. В обычном состоянии я помнил (и помню) лишь о ничтожной доле глубоких и сильных наркотических впечатлений, но достаточно было пару раз глубоко вдохнуть воздух сквозь платок, пропитанный эфиром, и через несколько секунд я уже был где-то не здесь, а там. Я сразу узнавал это состояние, словно повторно переживая нечто в его развитии.

Вот то немногое, что сохранилось в моем нормальном сознании: время словно замедляет ход, тянется неимоверно долго — хотя прошло всего несколько секунд. Пространство тоже гигантски расширяется: мост Понятовского произвел на меня впечатление чего-то бесконечно огромного. Благодаря эфиру я начал понимать символистскую поэзию. Любой фонарь, трещина в панели тротуара, пробегающая собака, — все было символично, необходимо и ужасно важно, имело бесконечно глубокий смысл. Все было и прекрасно и страшно; какой-нибудь холмик с осенними деревьями, просто ночь оставляли неизгладимое ощущение несказанного величия и трагической красоты — как «Улялюм» Эдгара По. Эта символичность, красота и необходимость, то, что все разворачивается подобно великолепной симфонии, — похоже на восприятие действительности на ранней стадии шизофрении. Кажется, что обретена способность предвидения. Думаю: «Там кто-то идет». Оборачиваюсь — и действительно, замечаю прохожего. Полагаю, это можно объяснить следующим образом: ты прохожего слышишь, но до сознания доходит не звук шагов, а лишь соответствующее суждение: «Кто-то идет». Отсюда иллюзия «пророчества». Фонтаны чувств и мыслей заливают сознание — жизнь кажется чашей, из которой льется через край. Помню, я сказал себе тогда: «Любая минута достойна Шекспира». А потом подступает такой жуткий, мертвящий ужас — его невозможно забыть, — такое «космическое» одиночество, какое переживает, пожалуй, только самоубийца и о котором, похоже, никто никогда не приносил вестей, ибо знают его лишь те, кто уходит. Эти состояния предшествуют обмороку, вызванному избытком наркотика. В одну из таких минут я подумал: «Если б я запомнил то, что сейчас чувствую, я уже никогда не смог бы смеяться».