Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

Но многие начали громко роптать:

— Ну да! Здесь-то прикидывается невинным младенцем. А каков был, а что делал у нас? Небось то же самое, что спокон веку делали все немцы в Чехии!

— Оно и видать, что социалист. Вон даже вагон с нами делить хочет.

Беранек, видевший со своего места только профиль унтер-офицера Бауэра, сказал, степенно обращаясь к Вашику:

— Социалисты! Много они добьются!.. Это все для глупых бедняков, которых умные на удочку ловят.

И он был доволен тем, что сумел складно выразить все так, как об этом слышал.

11

На большой станции, за дощатым забором, пленным выдали похлебку в ведрах, куски черного мяса, хлеб и еще какие-то консервы, с которыми они долго не знали, что делать. Пока одни еще разбирали с бою деревянные ложки, какая-то женщина средних лет, с меланхолическим и равнодушным лицом, раздавала почтовые открытки. Пленным казалось невероятным, что эти невзрачные листочки способны проникнуть через фронт, в тот мир, который отсюда виделся им как бы на другой планете.

Иозеф Беранек сидел возле штабеля шпал и писал чужим карандашом, слишком хрупким по его руке:

«Целую руки, барин…»

Позже, вспоминая об этом, он рассказывал, что и эти-то три слова не успел дописать, потому что увидел в эту минуту лейтенанта Томана.

И самому Томану он потом с душевной гордостью говорил: «Я-то еще ночью узнал пана лейтенанта вместе с паном капитаном. Но пан лейтенант меня не видел…»

А у Томана дрожал подбородок — так он обрадовался встрече, и лицо его было как водная гладь после бури. Один за другим подходили к нему, останавливали его люди, с которыми он бегло познакомился вчера. Гавел с озорным молодечеством щелкнул перед ним каблуками и просил «зачислить» его в команду.

— Компани комплетт, вир рюккен эрфольграйх фор! [78] — воскликнул он.

Постепенно вокруг Гавла, лейтенанта Томана и унтер-офицера Бауэра собралось порядочно вчерашних знакомых. Они ходили по пятам за обоими вновь нашедшими друг друга приятелями и, подстрекаемые Гавлом, от избытка жизнерадостности, шумели вовсю. Эти люди с веселой демонстративностью тянулись перед каждым офицером, говорившим по-чешски. Они даже развлекались тем, что выискивали таких офицеров среди прогуливавшихся по станции, — а их было немало, — и, чутко прислушиваясь к говору толпы, с упоением кидались к каждой новой жертве.

— Вон сколько наших! — переговаривались они между собой с доверительной общительностью; потом, распалясь, стали уже громко выкрикивать эти слова. В конце концов Гавел начал даже издали окликать встречных знакомых:

— Наша взяла!

Если кто старался уклониться от их озорных приставаний, того сейчас же причисляли к немцам или австриякам.

Настроенная таким образом, компания Гавла становилась все смелее. Они заходили все дальше и дальше, прогуливаясь, все более приближались к просторному зданию вокзала. Одно время внимание их приковала к себе зеленая насыпь поодаль — по ней, куда-то к лесу, мирно катилась длинная вереница пустых грязно-красных товарных вагонов; сверкали колеса и рельсы, а на вагонах были новые белые надписи, видные далеко в зеленых лугах. Небольшой отряд русской пехоты, по двое в ряд, проходил по железному мостику над путями. Пленные провожали глазами этот отряд, пока он, мерно покачивая длинные тонкие жала штыков, не скрылся из виду на уходящей вдаль шумной дороге.

— Винтовки у них тяжелые, — заметил Беранек тоном знатока, — зато лучше стреляют, чем наши.

Остановились, наблюдая за тем, как бродит паровоз по сплетениям путей, шипя и давя рельсы и шпалы своим гигантским полнокровным телом.

— Вот это машина, черт возьми!.. Куда нашим…

Сторонкой обошли паровоз, потом отважились ступить на дорожки коротко подстриженного скверика; и там, в укромном уголке, совершенно неожиданно для себя, увидели кучку пленных; эти пленные толпились вокруг ларька, доверху наполненного румяными, отлично выпеченными булочками, яйцами, колбасами, жареными курами и прочими деликатесами, которых солдаты давно уже не видели в таком изобилии.

Гавел тотчас подскочил к этой толпе и крикнул, сверкнув глазами:

— Видали, как немцы славянский хлебушек жрут!

С силой протолкавшись к ларьку, он заявил:

— А ну-ка посторонитесь! Что угодно купить, пан лейтенант?

И Гавел без зазрения совести сгреб несколько булочек прямо из-под носа двух кадетов.

— Что, пан кадет, объедаем голодную Россию, а?

Оба кадета строго нахмурились, и все лица вокруг выразили недоброжелательство.

Но Гавел не замечал ни выражения этих лиц, ни смущения Томана и Бауэра; он громко крикнул солдату рядом с ним:

— Не горюй, солдат! Все хорошо! Abgeblasen! [79]

Какой-то ефрейтор нарочно толкнул Гавла плечом:

— Вот что, солдат, вы тут не толкайтесь и не орите глупости.

— А почему же это я за свои деньги не могу распоряжаться в завоеванной России, проше пана?

— Weg! Platz! [80] Бросьте, ребята! — закричали вокруг, но ближайшие из кричавших тотчас умолкали, как только к ним поворачивался Гавел.

Ефрейтор, говоривший по-польски, сдвинул фуражку на затылок:

— Видали, пан кадет, теперь вы понимаете, почему и мы здесь очутились…

Гавел моментально обернулся к нему:

— И почему же?

— Хватит! — крикнул кадет. — Прошу вести себя прилично — и дайте пройти!

Гавел, не сводя глаз с ефрейтора, послушно пропустил обоих кадетов. Но не успели они выбраться из толпы, как кто-то сзади сказал:

— А у нас чехи тоже сдались добровольно.

— Где это «у нас»?

Гавел повернулся на голос молниеносно, но никого не застиг.

— Об этом уж, братцы, каждого из нас трибунал спросит, — раздался еще чей-то голос поодаль.

Гавел бросился на говорившего, как ястреб на добычу. Толпа заволновалась, поднялся многоголосый бурный ропот; перепуганный продавец пронзительно звал полицию.

В одну минуту вокруг Гавла стало пусто. С ним остался только Томан, не успевший еще уплатить продавцу.

Русские солдаты принялись загонять к вагонам любопытных, сбежавшихся было поглазеть на скандал.

Гавел, даже под штыками, неторопливо шел рядом с Томаном, покачивая мощными плечами, и все горланил:

— Я ему покажу трибунал, сопляку! Я ему покажу чехов! Мы все сюда попали точно так же, как и они. Как наши господа-командиры! Прошляпили там где-то наверху, а мы отдувайся! Нет, с нами им теперь кашу не сварить. Форвертс так форвертс [81], а аусхальтен так аусхальтен! [82]

Похоже было, будто этот опасный горлопан ведет под конвоем или преследует краснеющего лейтенанта, которого по виду не отличишь от рядового. Офицеры полезли в раскрытые двери теплушки, чтоб сверху лучше видеть. Вдруг доктор Мельч хлопнул себя по ляжкам:

— Ой-ой-ой, опять это Schuß! — вскричал он. — Раз-два, горе не беда! Ну, Gott sei dank! [83] Свой свояка видит издалека, и да здравствует правое дело!

— Где скандал, там и наши! — процедил сквозь зубы лысый обер-лейтенант Кршиж и, отойдя к своему месту, сел на разостланную шинель.

— Более того, отче, более того: где Schuß — там и срам, а где срам, там и Schuß.

Молодые кадеты проталкивались, чтоб поближе разглядеть своеобразную парочку.

12

Унтер-офицер Бауэр пригласил Томана в солдатский вагон просто от растерянности, потому что так стоять, как они стояли, — осажденные враждебным любопытством, и не могли ни разойтись, ни найти нить разговора, — так стоять дольше было невозможно. Вопреки ожиданиям, Томан согласился на робкое предложение Бауэра.

Гавел же и не ждал ничьего приглашения, а последовал за ними, как будто это само собой разумелось.

В вагоне было полно солдат, укрывшихся здесь так же, как они. Бауэр сразу сообразил, что в этих обстоятельствах, раз уж ему не удалось отделаться от Гавла и Томана, лучше бы оставаться снаружи, но сейчас невозможно было выйти из вагона. Все трое оказались замкнуты в кругу нерешительного молчания.

Гавел, по-прежнему не обращая внимания ни на кого и ни на что, еще смелее продолжал свой задорный монолог:

— Нам-то уж нечего проигрывать, верно, ребята? Какой, к лешему, трибунал! Мы ведь чехи, не так ли?

Такая горячая защита чешской чести подбила даже Иозефа Беранека вставить укоризненное слово:

— Я был на фронте с самой мобилизации, дважды ранен… Ну, тут мы побежали, так ведь не могли же мы одни…

— Я лично мог, пан Беранек. И ты, Зеппль [84], тоже, а? — обратился Гавел к немцу Гофбауэру.

Гавел расправил плечи и в самые глаза удивленного Гофбауэра бросил, выговаривая нарочито вульгарно:

— Брешут, мол, плохо мы воюем за родину, Herr Seppl, хёрст [85], камарад? Мол, криг [86] этот самый шлехтмахен [87], это мы, значит… Только все это блёдзинн [88], верно?