Николай Климонович - Цветы дальних мест

• Название: Цветы дальних мест
• Автор: Николай Климонович
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Вокруг «Цветов дальних мест» возникло много шума ещё до их издания. Дело в том, что «Советский писатель», с кем у автора был заключён 25-ти процентный и уже полученный авансовый договор, испугался готовый роман печатать и потому предложил автору заведомо несуразные и невыполнимые доработки. Двадцатисемилетний автор с издевательским требованием не согласился и, придравшись к формальной ошибке, — пропущенному сроку одобрения, — затеял с издательством «Советский писатель» судебную тяжбу, — по тем временам неслыханная дерзость. В результате суд был выигран, автору выплатили причитающиеся по условиям договора деньги, но роман напечатался лишь через одиннадцать лет, в 1990 году, когда литература без политических разоблачений уже мало кого интересовала. Смею утверждать, что, несмотря на громадный по нынешним меркам тираж, 75 тысяч экз., «Цветы дальних мест» остались не прочитанными. А между тем художественная ткань романа — это и есть, строго говоря, то, что называют настоящей, подлинной прозой.

---

Глава 15

Впрочем, поручиться нельзя, думал ли Он что-нибудь такое, как нельзя и установить в точности, слушал ли Он то, о чем говорилось поблизости. И слышал ли? Но Он оказался здесь, в середине, в средней части, и кому, как не Ему, было слушать две рассказанные выше синоптические истории, а сейчас, когда и вторая парочка наконец утихомирилась, еще и скрип раскладушки за ближайшим к Нему окном, женский голос с хрипотцой, сперва откашлявшийся, потом спросивший:

— Спите, никак?

— Нет. Я думала — вы заснули. А мне не спится что-то… Ночь такая тревожная, и будто шуршит кто-то под окном.

— Знамо, ветер.

— Ветер, да-да. Особенно сильный сегодня. Я лежу, думаю…

— Может, вам свет зажечь?

— Нет-нет, не надо. При свете мне… неуютно делается ночью. При свете кажется всегда отчего-то, что ты одна. Без света лучше. В темноте же можно что угодно представлять. Со светом не так…

— Нервная вы очень. Я как вас увидела, днем еще, так и подумала, что нервная. А что, городские часто нервные. Которые и в деревне-то не были, те всегда как больные. И лица нет, и фигуры…

— А еще эта история…

— Что за история! Тьфу. Да этих овец у них не считано пропадает…

— Я где-то читала или слышала, что в древности на Востоке людей нарочно сажали в темную яму… в темницу, и непременно по нескольку человек, и непременно в полную темноту. Вот как мы с вами сейчас… — Она странно хихикпула. — И якобы в темноте, когда люди не видят друг друга, ми легче сдаются, теряются…

— Так ведь и рыбу когда бреднем ловят, сперва воду взбаламучивают.

— А мне кажется — неверно это Я думаю, в темноте, когда нервы напряжены, когда фантазия работает, когда гы и стен тюрьмы не видишь, тогда легче. Тогда ты из себя самой всё до донышка можешь вычерпать, тогда ты сильней.

— У нас, я помню, — закряхтела и с усилием повернулась на раскладушке другая, — когда я на стройке работала, одного начальника забрали. Сидел в одиночке — и спятил. Что ж, можно сказать, повезло еще — не спятил бы, так бы и сидел, а то отпустили…

— Только сны.

— Что?

— Только сны, когда одна спишь, совсем другие снятся. Я одна всегда сплю со снотворным. Тогда меньше, реже, не такие яркие… Я сны свои не люблю. А вы сны видите?

— Редко когда. А соседке моей еженощно. Если не уж-рется, конечно. Тогда не токмо что сна — света белого не видит, чертей ловит…

— Во сне все переплетается. Недавнее с тем, что давным-давно случилось. И это-то переплетение и пугает больше всего. Будто сама себя настигаешь, ничего не можешь забыть…

— Особенно с четверга на пятницу.

— Уж лучше, когда снится то, чего и не было никогда. Новые лица, чужие дома…

— Чужие — это хуже. Тогда знак может быть.

— Знак?

— Ну да. Положим, приснился кто чужой с четверга на пятницу. Это к дурному. Я в четверг завсегда и спать-то боюсь ложиться. Есть такие, кто любопытствует, специально четверга дожидаются, да только до добра не доводит — судьбу пытать. Чему быть…

— Ах, не верю я во все это, а все равно — гадалок боюсь, примет этих самых и знать не хочу. Даже не боюсь, но неприятно. Однажды мне подруга говорит: сейчас расскажу, говорит, сон, ты мне снилась. Нет-нет, говорю, не надо рассказывать. Черт его знает, есть же интуиция какая-то, что ли. Что-то она про меня наяву подумала, подсмотрела, почувствовала…

— Конечно, как ни погадаешь на себя — всегда дрянь какая-нибудь выйдет. Лучше уж так жить. А уж приметы дурные. У меня вот…

— Так что прощу вас снов мне своих не рассказывать. — Воскресенская засмеялась, но как-то натянуто. — Так что приметы?

— А что приметы. Хочешь не хочешь, а по ним все выходит.

— Это как же?

— Ну как. Я замуж не хотела, а в зеркале его увидела — и вышла.

Это интересно.

— Да. Гадали девки в общежитии, я к ним подсела, дура. А они: от, Маш, сейчас тебе жениха подыщем. Заставили в зеркальце смотреть. Я смотрю-смотрю — нет никого. И вдруг вроде как мелькнуло что-то в глубине. Мельк — и все, ничего не разобрать, ни лица, ни одежи. А они смеются. Это, говорят, он на велосипеде был. И что — правда на велосипеде.

— Вы подумайте, — иронично.

— Пашка-то? Ну да, он фасонистый из всех парней, городской. У них за рекой свой дом был. Так он на работу на велосипеде приезжал, на машине на хорошей, и на танцы тоже. Рулит, бывало, в перчатках, кепка на голове. Так он после того случая ко мне на танцах и подошел. До того не смотрел, а видный был, а после подошел и приглашает. Я танцевать по-городски плохо умела, а он после танца меня за руку взял и говорит: выходи за меня. Когда, спрашиваю? Когда-когда, говорит, сегодня. Так за руку меня в тот же день к матери своей и отвел…

— Но в зеркале-то на велосипеде мог и другой ехать.

— Он, кому еще. Я ведь и разошлась по примете.

— Вот как.

— Так. Утром встали с им, а мне стыдно перед матерью перед его, жжет от стыда, глаз не поднимаю. Хоть подмету, думаю. За веник взялась, начала мести, а он мне — брось, Марья, гулять будем. Я стою, растерявшись, посреди горницы, гляну на него — красная делаюсь. А свекровь смотрит из угла, губы поджала нехорошо, улыбается. И тоже мне — брось, брось, говорит. Да так ласково. Я уж и с-под кровати вымести успела, с-под шкафа и стою посреди с веником… Вы спите?

— Нет-нет. Только я не пойму: недолго вы с мужем-то прожили?

— Да месяц. Но в то самое утро все и разладилось. Послушалась я, мне бы мести дальше, а я послушалась. Он меня за руку к себе потянул, я и бросила веник-то. Он меня на лодке зовет кататься, а свекровь все на веник этот на полу и смотрит.

— Что, не хозяйственной показались?

— Не в том дело. А только, если перед каким делом не подмести, то дело и не сладится. Это дело-то, а тут — свадьба… Через этот веник все и не заладилось между нами. Он через месяц другую привел, я и ушла. Уж потом узнала, что беременная была.

— Как же?

— Мы ж с им не расписаны были, вот он потом и от дочки отказался. Во-он когда спохватился, когда дочка седьмой кончила. Приехал, лысый уже. Просил дочку на его фамилию записать.

— А вы?

— А на кой он нужен? Потом написал, что болен, помирать собрался. Вроде и жалко стало, да только наврал: живой и посейчас.

— И после замуж не выходили?

— С малым дитем на руках куда выйдешь? Потом, дочка подвыросла, многие стали свататься. И посейчас один женихается, в охране на руднике работает…

— Странная ночь. И холодно, и душно. Скажите мне, Марья Федоровна, вот — молодость была, один какой-то месяц любви. И что — никогда потом уж хорошего не было?

— Всякое было. Только пуще, чем в первый раз, никогда не бывает. В тот вечер перед свадьбой — в тот вечер лучше всего. Потом не то было… В тот вечер он меня сильно любил.

— Страшно это.

— Чего страшного-то? Жизнь. И не только месяц. Он и потом прибегал, от своей следующей-то… Сама-то замужем была?

— А почему не спросили — может, я сейчас замужем?

— Так что ж тогда по пустыням разъезжать. Нет, про вас видно, что одинокая…

— Да?

— Ничего, молодая еще. Да теперь и замужем — как одна. Вроде не война, а бабы какие с животами, какие с ребятишками все одни остаются. Мужиков, будто их кто гонит куда-то. У меня в доме в одном одиночек больше, чем мужних…

— Не знаю, поймете ли вы меня, но мне кажется, этооттого, что в сегодняшней жизни все как бы в мелочь превратилось. Все движется, меняется, темп возрос, информация, впечатлений больше, можно стало путешествовать — и так, и за рубеж, — и встреч, кажется, больше, но не стоит за всем этим одно, объединяющее, главное. Все есть, а…

— Думаю, зажрались. Не знают, чего хотеть.

— Разве вот мы с вами — не знаем?.. Нет, в другом дело, просто надежды за всем этим ярким и разнообразным нету. Раньше, кажется, за каждой мелочью, за каждым пустяком что-то стояло, и было чего ждать. А теперь исчезло это самое — ради чего. Вот и мечутся люди, сходятся, расходятся…

— Это нужно или одному в пустыне жить, или такую силу иметь…

— Вот-вот, вы меня удивительно поняли. А сил нет, силы подорваны. Дело же не в том, что счастья нету, правда же? Нет идеала счастья. Поэтому от какой-нибудь глупейшей случайности, от поверхностной мелочи все самое хорошее и большое рухнуть может…

— В жизни завсегда — не за ту ниточку потянешь, глядь — по ручкам-ножкам уж опутана. Не раскрутиться, не ослобониться.

— Точно, все на ниточках. И куда какая идет — не узнать.

— Видишь, ты тоже суеверная, а говоришь…

— В каком-то смысле суеверней, чем вы, в сто раз. Но я вам завидую.

— Мне?

— Да-да, вам. Завидую, что вы вот так точно и верно знаете, в чем ошибка ваша. Уверены, что знаете, и мучиться над этим вам больше не надо… Ведь всегда есть один какой-то момент, движение одно, слово, улыбка, не будь которых — и все иначе бы пошло, а? Одна-единственная какая-то мельчайшая неправильность, с какой все и идет наперекосяк. Комкается, а потом уж — ничего и ничем не поправишь… И вот остается только отыскать эту ошибку, ведь не знать ее — мучительно, и хуже нет — так и не найти, не понять, в какой момент ты ее допустила. Так всю жизнь можно промучиться, не зная, кого винить. А вам легче.