Николай Климонович - Цветы дальних мест

• Название: Цветы дальних мест
• Автор: Николай Климонович
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Вокруг «Цветов дальних мест» возникло много шума ещё до их издания. Дело в том, что «Советский писатель», с кем у автора был заключён 25-ти процентный и уже полученный авансовый договор, испугался готовый роман печатать и потому предложил автору заведомо несуразные и невыполнимые доработки. Двадцатисемилетний автор с издевательским требованием не согласился и, придравшись к формальной ошибке, — пропущенному сроку одобрения, — затеял с издательством «Советский писатель» судебную тяжбу, — по тем временам неслыханная дерзость. В результате суд был выигран, автору выплатили причитающиеся по условиям договора деньги, но роман напечатался лишь через одиннадцать лет, в 1990 году, когда литература без политических разоблачений уже мало кого интересовала. Смею утверждать, что, несмотря на громадный по нынешним меркам тираж, 75 тысяч экз., «Цветы дальних мест» остались не прочитанными. А между тем художественная ткань романа — это и есть, строго говоря, то, что называют настоящей, подлинной прозой.

---

Проснулся в сумерках. Мы подъезжали. Редко светились на окраинах первые огоньки. Меня высадили на автовокзале, я пересел в городское такси. Было муторно, неспокойно, вдобавок таксист улицы Овчинникова не знал. Я назвал Мокрую, страшась, что и такой не окажется. Оказалось — ехать на другой конец. Не надо было в машине спать… Миновали центр — в огнях, витринах, запетляли по задам… «Вот Овчинникова», — брюзгливо сказал шофер. Машина стала. Пока я рылся в бумажнике, шофер все смотрел куда-то, вывернув голову. Потом буркнул: «Ишь, разорались». Посмотрел и я. На другой стороне полыхал большой пожар. Яркие отблески были на крыльях машины. Оставив сумку, распахнув дверцу, я побежал туда. Горел кособокий одноэтажный дом. Только что с треском подломились перекрытия, бенгальский сноп еще летал и вился под богатыми кронами темных деревьев, гас в черноте, присыпая золой облитые оранжевым нижние ветви. В радиусе тридцати метров все было видно до черточки. Небольшая толпа держалась от огня в отдалении, я встал за спинами, но лицу и здесь было жарко. Впереди толстая женщина громко и гортанно причитала. Мясистое лицо ее было багрово, растрепаны черные волосы. Скорей всего, она была армянка, хозяйка дома. За руку она держала девочку. Та не плакала отчего-то, а задумчиво смотрела в огонь. Женщина кричала на одной ноте одни и те же слова. Еще четверо ребятишек держались за подол ее платья, один же путался в ногах отца, сутулого и худого, буднично обсуждавшего с другими мужчинами причины пожара. «Теперь новую квартиру дадут, — угрюмо сказал таксист, оказавшийся рядом и неприязненно наблюдавший пожар, стоя со мной обок. — Большую небось, детей-то вон сколько… Этот четвертый дом, а ваш вон». Я посмотрел, куда он показал. В окнах трехэтажного кровавого кирпича здания белело множество лиц. За красными стеклами светлели и очертания плеч, спин, видно, обитатели общежития повскакали с постелей в одних рубашках… Нутро горевшего дома точно вывернулось. Окна повылетели, из-за обугленной двери торчал угол железной кровати, которую не успели вынести, и можно было заметить, что панцирная сетка раскалилась докрасна. Женщина все кричала. Ее крики обсуждались в толпе. Можно было понять, что она оплакивает шифоньер с бельем, предназначавшимся в приданое старшей дочери. «Шифоньер не дадут, — заметил таксист, — квартиру получат, а шифоньер тю-тю». Домишко Вдруг надорвался всей утробою, заскрежетал словно зубами, внутри его ухнуло, передняя стена стала оседать и валиться назад, стали видны на задней тлеющие коврики, обметанные дымом. Толпа ахнула. Армянка заголосила; дети разом заплакали, хозяин объяснял что-то, размахивая руками, и стена рухнула, сверху посыпались ало полыхающие головешки, домишко еще больше скривился, округа осветилась ярче, груда скарба высветилась до последней тряпочки и обрисовалась с противоестественной рельефностью, а где-то раздалась сирена пожарной машины. Я снова посмотрел на дом номер шесть по Овчинникова, прежде Мокрой. За пламенеющими слюдяными стеклами нельзя было разобрать, которое из десятков лиц ее лицо. Там были многие лица многих Светочек и многих Надежд, много белых сорочек с многими плечиками и девичьими грудями под ними, много стальных крестиков на многих шеях и много пар глаз, лихорадочно впитывающих груду спасенного добра, остов чужого жилища, угол большой кровати, чужих чернявых озаренных детей. «В аэропорт», — сказал я таксисту и пошел к машине. «Так бы сразу, — бодро отозвался он, идя следом, а то Овчинникова. А кто ее знает, где такая. Все переименовали, ничего не найдешь». В голосе его было удовлетворение, но я не слушал его. Я чувствовал себя, говоря ее словами, в подавляющем меньшинстве. К тому же днем я пил почти без закуски, и от этого теперь начиналась изжога.

Говоривший замолчал, и долго не было слышно ни слова, и Ему показалось, что теперь будет тишина.

— Это… все? — нарушил молчание другой.

— Да. Я тогда улетел в Москву. Потом вот сюда.

— А она? Так ее и бросили?

— К-кого?

— Ну, эту девушку.

— Я думал — ты о моей жене… И что значит бросил: это ж минута была, весна…

— Ведь и я тоже, — сказал второй, будто не слушая, про себя. — Все к черту послал.

— Т-ты?

— Ну да. Университет, мамочку с папочкой. Уехать хотел. С биологами, правда, собирался, а папаша вот к вам засунул.

Первый молчал, слушал, наверное, но смотрел в сторону, и Ему казалось, что смотрит первый на Него. Зачем они нападают?

— Я хотел в университет. Ночами занимался, чтоб поступить. И что: преподают скучно, студенты на лекциях в морской бой играют или в карты. Я думал, особая жизнь будет, а жизни никакой нет. Дышать нечем, как вот здесь. Вялое всё какое-то, не праздничное… Поэтому, наверное, и товарищества нет. Каждый сам по себе…

— А зачем б-бросил-то, я не понял. Хотел же биологом стать?

— Ну, как вы не поймете! Биологию-то я очень люблю, да только не могу так: в двадцать один диплом, в двадцать два — аспирантура, потом кандидатская, лысеть начнешь. Потом женишься, детишки пойдут. В сорок пять — доктор, да? В семьдесят — на кладбище…

— К-конечно.

— Зря вы смеетесь. По статистике так — в семьдесят. А я не среднестатистический. Мне знать надо — зачем?

— Что — зачем?

— Да все. Жениться зачем? Диплом зачем? Мне этого никто объяснить не может…

— Спать надо идти, — сказал первый.

— А вот вы…

— Что я? Мне твой нигилизм ясен. Возрастное это. Я в-вот сегодня один в маршруте х-ходил — хорошо было. Дело есть, сила есть…

— Какое ж это дело — карты разрисовывать…

— И на орла смотрел. Он летит, я иду — хорошо. И вокруг простор, пустота, свобода…

— А зачем идете-то? — крикнул первый.

— Н-не знаю, — признался второй.

А Он думал: «Зачем, зачем они нападают?»

Когда нападает Он, когда нападает на маленькую агаму, агаму ждущую, агаму солнечную, когда нападает в первый раз, и промахивается, и нападает вновь — Он нападает, потому что голоден. И орел камнем падает, камнем свистящим, поющим, секущим, камнем смертельным, стремительным, и взмывает тенью, и корсак поджарый, корсак длинноногий, голодный выслеживает, потому что добывают пищу. Разобьет черепаший панцирь, бросив вниз со скалы, и склюет мясо, и насытится, и накормит птенцов. И обгложет кости сурка неосторожного, и размечет легкую шерсть, и высосет последнюю мякоть, ибо и пауки, и звери, и птицы голодны. Но зачем нападают они? Так думал Он. И слышались Ему голоса, и виделся лунный свет безжалостный, и было светлым тело Его, и свет был ярок, и было тело Его хорошо видно — избитое, больное, светлое на черном… И Он подумал, что умирает. Он сломал зубы, когда кусал палку и когда кусал веревку, и охотиться теперь Он не мог. Он слышал голоса задолго до восхода, когда выпадает омывающая легкая чистая роса…

Глава 15

Впрочем, поручиться нельзя, думал ли Он что-нибудь такое, как нельзя и установить в точности, слушал ли Он то, о чем говорилось поблизости. И слышал ли? Но Он оказался здесь, в середине, в средней части, и кому, как не Ему, было слушать две рассказанные выше синоптические истории, а сейчас, когда и вторая парочка наконец утихомирилась, еще и скрип раскладушки за ближайшим к Нему окном, женский голос с хрипотцой, сперва откашлявшийся, потом спросивший:

— Спите, никак?

— Нет. Я думала — вы заснули. А мне не спится что-то… Ночь такая тревожная, и будто шуршит кто-то под окном.

— Знамо, ветер.

— Ветер, да-да. Особенно сильный сегодня. Я лежу, думаю…

— Может, вам свет зажечь?

— Нет-нет, не надо. При свете мне… неуютно делается ночью. При свете кажется всегда отчего-то, что ты одна. Без света лучше. В темноте же можно что угодно представлять. Со светом не так…

— Нервная вы очень. Я как вас увидела, днем еще, так и подумала, что нервная. А что, городские часто нервные. Которые и в деревне-то не были, те всегда как больные. И лица нет, и фигуры…

— А еще эта история…

— Что за история! Тьфу. Да этих овец у них не считано пропадает…

— Я где-то читала или слышала, что в древности на Востоке людей нарочно сажали в темную яму… в темницу, и непременно по нескольку человек, и непременно в полную темноту. Вот как мы с вами сейчас… — Она странно хихикпула. — И якобы в темноте, когда люди не видят друг друга, ми легче сдаются, теряются…

— Так ведь и рыбу когда бреднем ловят, сперва воду взбаламучивают.

— А мне кажется — неверно это Я думаю, в темноте, когда нервы напряжены, когда фантазия работает, когда гы и стен тюрьмы не видишь, тогда легче. Тогда ты из себя самой всё до донышка можешь вычерпать, тогда ты сильней.

— У нас, я помню, — закряхтела и с усилием повернулась на раскладушке другая, — когда я на стройке работала, одного начальника забрали. Сидел в одиночке — и спятил. Что ж, можно сказать, повезло еще — не спятил бы, так бы и сидел, а то отпустили…