Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

— Но почему днем, почему на Калининский, где на каждом метре мент? — спрашивали сокамерники.

— Я об этом не думал. Мне нужно было четыре тысячи, и я пошел туда, где без них не обеднеют. У меня была цель — аспирантура. Говорили готовиться к экзаменам — я готовился. Сказал, что надо четыре тысячи, — я пошел за деньгами.

— Ho зачем ты стрелял в кассиршу, пожилую женщину, неужели не жалко?

— Нет. Я не видел женщину. Передо мной было препятствие, и я его устранил.

Раскольников нового, советского образца. Сюжет, достойный пера Федора Михайловича. Молодой человек чувствует в себе способности, он стремится быть максимально полезным обществу. Для этого нужны деньги. Он идет туда, где деньги выбрасывают на красивые безделушки. Он знает, что имеет высшее право на эти деньги. И если мир несовершенен, если ему не дано улучшить его, то пусть он будет жертвой несовершенного мира, чем жить и приспосабливаться в нем.

Преступление директора школы, выпускника философского факультета Московского университета зарубежное радио комментировало как признак идеологического кризиса в СССР. На обследовании в психиатрическом институте имени Сербского врач в форме полковника, не обнаружив у Паши психических отклонений, сказал: «У тебя единственный шанс выжить — коси!» Советский контрпропаганде нужна была версия маньяка, сумасшедшего. Паша отказался. «Тебя же расстреляют! — ахнули в камере. «Ну и что? Я не боюсь» — спокойно отвечал Паша. Потом его куда-то перевели и, по слухам, расстреляли.

— Нормальный умный парень, — удивлялся Женя, — фанатик, конечно, потому что живет по идее, а в остальном — совершенно никаких сдвигов.

Любопытно, как там Лена — зав. отделом аспирантуры института социологии? Правда ли все это? Насколько я знаю, она — девушка без комплексов. Поневоле задумаешься о происхождении лениного шарма, о дорогом перстне на пальчике, вспомнишь крутую обтяжечку обольстительных импортных штанов — неужели это стоит четыре тысячи? Несомненно, в институте, как и у каждой молодой хорошенькой, у нее были свои протеже. До сих пор меня они не интересовали. Но сейчас любопытно — кто? Сколько могу сейчас судить, в институте социологии дело замяли, но Лена там уже не работает.

Много говорили о знаменитом, тянущемся который год деле «рыбников» или «океанщиков». В Бутырке сидел зам. министра рыбной промышленности Рытов, в Лефортово — начальник управления Денисенко. Втянуты сотни людей, практически все крупные морские рыболовные пароходства, бассейны, вплоть до самого министра Ишкова. А началось, как говорят, с Фишмана, директора магазина «Океан», около метро Щербаковская. Вроде бы уехал туристом в Югославию, и в его отсутствие, якобы случайно, уборщица обнаружила в магазине тайник с несметными деньгами. Откуда у директора магазина завалявшийся миллион? Когда Фишман приехал, его об этом спросили в КГБ. Договорились, если Фишман будет молчать, его приговорят к высшей мере, если во всем признается — не больше пяти лет. Фишман назвал десятки имен. Дело закрутилось по всем магазинам фирмы «Океан», перекинулось в главки и министерство рыбной промышленности, захватило все пароходства и загранфлот. Много было всего, но чаще говорили о нелегальных поставках икры на внутренний и внешний рынок. Официально икра поставлялась в селедочных банках, и вся выручка от продажи оседала в карманах предприимчивых людей. Размах рыбной коррупции, величина наживы, отлаженность подпольной системы поражали воображение видавших виды следователей. Более крупного хозяйственного дела советское правосудие, наверное, еще не знало, Фишману, как и обещали, дали пять лет. Но в ходе начавшихся расследований всплыл какой-то мелкий эпизод, по которому возбудили новое дело, и Фишман получил все пятнадцать. Новое дело вела прокуратура, КГБ здесь ни при чем, они свое слово якобы сдержали.

В Лефортово в одно время с нами сидел председатель Сочинского горисполкома Воронков — по коррупции в масштабах города и, как потом выяснилось, с участием руководства Краснодарского края. Кто-то из моих сокамерников, — не Сосновский ли? — сидел с Воронковым и очень его не хвалил. Примитивный, трусливый, жадный старик. Вечно ноет и постоянно жрет. Под кроватью все забито передачами, десятером за месяц не съесть, но. Скорее, сгинет, скорее, выбросит, чем даст сокамернику. Крепка Советская власть!

Говорили о кавказцах, совершивших недавно крупнейшее ограбление в советской истории — 3 миллиона из Ереванского банка. Их не могли найти, а попались случайно. На Северном Кавказе одного из них привлекли за изнасилование, грозило десять лет. Он додумался избежать наказания покаянным признанием в ограблении банка. Арестовали его брата и постового милиционера, охранявшего банк. Всем вышка. После приговора, рассказывают, он писал на стене лефортовского душа: «Прости, брат!»

Тут же, в Лефортово, сидели недавно армяне, которых обвинили во взрывах в московском метро. Темное дело. Говорят, расстреляли, да не тех, а инакомыслящих — националистов. Судил трибунал, и суд был закрытым. Ползут нехорошие слухи.

И еще говорили, что, бывает, в следственных тюрьмах сидят годами. Приводили в пример дело «шубников», в котором одного московского портного по мехам держали под следствием два с половиной года. Я же знал, что закон отводит на содержание под стражей во время следствия два месяца. Городской прокурор может продлить на месяц, республиканский — на два, Генеральный — еще на два, потом, кажется, Президиум Верховного Совета — на два, в общем, максимальный срок следственного содержания по закону не больше девяти месяцев. Как же сидят годами? Оказывается, в таких случаях издается специальный Указ Верховного Совета и тут уже нет ограничений. Но чаще подолгу задерживаются из-за суда. Есть групповые процессы, которые тянутся годами, и все это время некоторые обвиняемые томятся в следственной тюрьме. Таким макаром, не будучи официально преступниками, без всякого приговора, иные сидят в тюрьме по три-четыре года. Закон законом, а для властей ничего невозможного нет. Я не представлял, как бы я вынес с Сосновским больше недели, а если месяцы, годы? Это ж убийственно. Сам Сосновский жаловался на казаха, с которым сидел. Казах служил в армии и перешел границу в Китай. Китайцы продержали его восемь месяцев в яме, потом два года в Шанхае, в разведшколе. Заслали в Союз. Вроде бы казах добровольно сдался пастухам. Держали его в Алма-Ате, сейчас в Лефортово. По две недели Сосновский от него слова не слышал. Я, говорит, сам с собой разговаривать начал. Есть, наоборот, чересчур буйные. Есть кто на сумасшедшего косит. Или попадется угрюмый жмот, вроде Воронкова. Такие сокамерники — пытка. Нам с Володей и Женей повезло, жили мы дружно. Скучно, конечно, быстро надоедаешь друг другу, у каждого свои бзики, свои проблемы, но ни одной ссоры. Впоследствии я не раз вспомню нашу доброжелательную компанию.

Два заявления

После первой встречи в лефортовских стенах Кудрявцев вызвал меня через три дня — 28 августа. Принес блок «Явы». Само радушие. Передал ли он мою записку Наташе? Передал. А она мне? Нет, ничего не написала. Это меня огорчило. Как не воспользоваться хорошим отношением следователя? Неужели она не понимает, как я волнуюсь, как мне дорого получить от нее несколько строк? Не раз Кудрявцев брал записки для Наташи, я просил его, чтоб она ответила мне, и всякий раз потом он пожимал плечами и сочувственно говорил, что она не изъявила желания. А ведь она, как потом выяснилось, тоже передавала записки и тоже огорчалась, потому что ни мне от нее, ни ей от меня записок он не отдавал. Он нас обоих обманывал.

Но до этих открытий еще далеко. Пока Кудрявцев был мне приятен, уверял в личной симпатии и в том, что хочет помочь мне, как можно быстрее выбраться на свободу. «Вам не повезло с друзьями. Лично против Вас и Вашей жены мы почти ничего не имеем, во всяком случае, никто вам не желает зла». Он говорит со мной откровенно и рассчитывает на взаимную откровенность с моей стороны: «Тогда мы сразу договоримся, и вы перестанете представлять социальную опасность, а пока мне еще надо убедить в этом прокурора. Помогите же мне сделать все для того, чтобы помочь вам». — Раскрывает Уголовный Кодекс на статье 38 «Обстоятельства, смягчающие ответственность», тычет пальцем в пункт девятый: «Чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления».

— Игорь Анатольевич, я раскаиваюсь, что написал «173 свидетельства», — почему вы меня держите здесь?

— Нет, вы не раскаиваетесь, а уходите от ответственности. Как я докажу своему начальнику, что вы действительна раскаиваетесь? По меньшей мере, нужно от вас заявление.

— И тогда не будет суда?

— Тогда может быть принято решение в соответствии со статьей 50-й, — Кудрявцев переворачивает страницу УК и останавливает указательный палец на третьем абзаце статьи: «Лицо, совершившее преступление, не представляющее большой общественной опасности, может быть освобождено от уголовной ответственности, если будет признано, что его исправление и перевоспитание возможно без применения уголовного наказания». — Самое большее, что вам грозит в этом случае, — товарищеский суд.