Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

У нас обнаружился один общий знакомый, актер. Я обрадовался, обычно знакомые сближают людей, но тут наоборот: смертный его враг оказался. Ситуацию классического треугольника — муж, жена, друг — ревнивый Сосновский, по его словам, разрешил тем, что выбросил актера с черного хода своей квартиры. Трудно представить, как удалось середнячку Сосновскому выбросить атлетического Сашу Шворина, но и этот случай доказывал, что всякий друг — подлец. Эта уверенность чрезвычайно облегчала нынешнее положение Сосновского, ибо освобождала от каких-либо моральных препятствий на пути к «химии». Сделать подлость подлецу не зазорно, Сосновский-свидетель пучит уголь глаз неистово: «Все расскажу! Меня заложили, и я от них костей не оставлю!» Назойливо убеждает нас с Володей, чтоб самому верилось, что на зону он уже не вернется; отсюда, если не сразу на волю, то на «химию», а для него это та же воля. Как свидетель он даст все показания, ничего не скроет, НИКОГО не выгородит. Он сидеть за кого-то не собирается. И заступники у него высокие: четыре депутата, четыре Героя соцтруда, известные кинорежиссеры Донской, Рошаль, Герасимов, еще кто-то ходатайствуют перед Верховным Советом о помиловании талантливого фотографа-художника.

С неделю мы были вместе. Когда его вызвали с вещами, он страшно побледнел. Истерично твердит, что уходит на волю, если не сразу, то его все равно не должны держать вместе с нами, потому что «химиков» с подследственными не держат. Сейчас я знаю, что вообще осужденных содержат отдельно от подследственных. Почему его поместили с нами — остается гадать. Ошибка в Лефортово исключена. Скорее всего открылось за ним еще кое-что, возбудили новое дело, а он либо скрыл от нас, на что-то надеясь, либо не знал до поры, до времени. Могли специально поместить по, так называемым, оперативным соображениям, т. е. для сбора информации о сокамерниках. Не знаю, как себя, но нас с Володей он убедил настолько, что мы не сомневались в его освобождении на «химию» или на волю. Порядочный человек сидел бы шесть лет, а тварь выходит через два года. Бог с ним, но было жаль людей, которые стали жертвами его показаний, на костях которых он карабкался на свободу. Прошел почти год. На Свердловской пересылке я встретил деда из Лефортово, который знал Сосновского. Он сказал, что Сосновского не выпустили. Новый суд добавил еще два года и с общим сроком восемь лет его отправили на строгую зону. Вот, оказывается, почему так нервничал, грыз ногти Сосновский. Знал за собой. Сколько веревочка ни вейся, а на чужом хребту не всегда в рай.

Володя, Женя и другие

Володя Баранов, «Пузик» звал его Сосновский, каждый день решал трудную задачу: получить поменьше срок с минимальными для себя материальными потерями. Следователь настойчиво выжимал из него «заработанное». И сверхзадача: личный покой и хорошее питание. Благодаря неистощимому юмору, находчивости и покладистому характеру, последнее ему удавалось без особого труда. Серьезен он был, пожалуй, только в игре. Они оба с Сосновским подмухлевывали и оба сердились, когда проигрывали. Страсти кипели нешуточные. Шахматы, нарды разлетались по камере, однако через пять минут они снова выясняли отношения за партией.

Володя — ювелир. Жена купила место барменши где-то на Сретенке. Сына прочит по отцовским стопам, в ювелиры, ибо лучшей профессии в мире нет. «Володя, у тебя пятая судимость, когда же ты живешь с семьей?» «Между ходками. Я ведь долго на зоне не задерживался». Первый раз за спекуляцию. Раздобыл по блату три дефицитных ковра и на своей машине привез в Лужники на ярмарку. Пошел искать покупателя, глядь, у машины два мильтона («Два мента», — говорит Володя): «Откуда ковры?» «У частника купил по дороге». «Зачем сюда привез?» «Я носки хотел купить». Ковры конфисковали, носки обошлись в полтора года. Остальные судимости — издержки профессии: нелегальное изготовление изделий из золота, присвоение металла заказчика и т. п. И так с молодости: тюрьмы, зона, «химия», год-два на свободе и опять тюрьма, зона, «химия». На зоне всего хуже, там работать надо. Но и на зоне устраивался, руки золотые: слесарь-лекальщик, инструментальщик, по-лагерному это значит, точил на заказ всякие левые поделки — перстни, браслеты и т. п. Ментам — за чай, за лишнюю передачу. Зэкам — за деньги. Деньги в трубки и забивают в землю, в укромном месте. Один на зоне не проживешь, надо знать, кого угостить, с кем поделиться. Тогда маленького еврея лишний раз никто не обидит. Однажды отняли у него «грев» — мешок с едой. «Иду к солидным людям, — рассказывает Володя. — Это те, кто не работает, а только в карты играет. Мужики, говорю, почему меня обижают? «Кто?» Да такой-то. «Зови сюда». Я позвал. У того спрашивают: «Он тебе должен?» Нет. «Какой рукой брал? Клади сюда». Куда денешься? Тот руку на тубарь, а ему по пальцам напильником. Все — калека.

— Это раньше были авторитеты, — замечает Сосновский. — Сейчас: все подлецы. Закроешься в котельной, дверь на лом, быстро ешь, чтоб никто не увидел. Так тот, с кем ты ешь, он же тебя и вкладывает. Ему ничего, а с тебя объяснительную: где взял колбасу?

— Да, год от года на зоне хуже, народ гнилее, — соглашается Володя, — Поэтому лучше весь срок здесь просидеть.

Открывается кормушка. Баранову дают извещение о том, что на его лицевой счет переведено 25 рублей. «Жена!» — сияет Володя. Целует квитанцию, долго крутит на свет, как бы удостоверяясь в подлинности. Гордится: «Каждую неделю шлет, чтоб я знал, что она любит и ждет». Действительно, назначение перевода, чисто символическое, т. к. больше 10 руб. в месяц не израсходуешь, не положено. «За что тебя любить? Ты же из тюрьмы не вылезаешь». «Я семью обеспечиваю, она же понимает». «Так у тебя все конфисковывают». «Все? Да-да, — несерьезно соглашается Володя. — Тем лучше, значит, она меня любит платонически». «А ты не ревнуешь?» «Зачем? Она ведь живой человек. Достаточно, что я страдаю, почему она должна страдать? Главное, чтоб аккуратно и мне не было больно».

— Отсижу срок, — продолжает Володя, — и каждый раз говорю себе: «Хватит!» Вот проверну одно дельце, куплю машину, рассчитаюсь с долгами и завяжу. Не везет. Обязательно еще что-нибудь подвернется. Ладно, думаю, это на черный день отложу. Отложил. Ну, теперь тысчонок десять на карманные расходы и баста. И так пока не остановят. Моя беда, что я азартный человек, люблю риск, не могу без дела. Иначе не интересно жить. А сейчас я снова нищий. Сколько денег уйдет, пока сижу? А выйду: долги гасить надо? Машину надо? Придется опять соображать. Но уж на этот раз точно: одно, от силы два верных дельца и точка. Завязываю окончательно.

Мне будет за сорок, здоровье не то, рисковать больше нельзя. Будем жить тихо, спокойно. Надо сына учить.

— Его очередь сидеть?

— Хватит с меня. Мой сынок не будет сидеть. Я из него не просто мастера — виртуоза сделаю. Отдам учиться к классному мастеру, деньги сами к нему потекут. Я почему сижу? Потому что я средний мастер, мне приходится воровать. Известному мастеру воровать не надо — клиенты в очередь записываются, чтобы ему свое золото и деньги отдать. Но сначала я буду учить не золоту, — размечтался Володя. — По камушкам и серебру. Камушки самое надежное, они всегда в цене. Каждые десять лет раза в два дорожают, капитал самый выгодный. И серебро. Известных месторождений хватит лет на 10–20, больше серебра найти не могут. Запасы тают, потребность растет. Цена будет резко повышаться, и, вот увидишь, скоро серебро станет дороже золота. Серебро надо скупать, пусть лежит — на весь век хватит и детям достанется.

За серебро он нынче и угодил. В Москве, в Прибалтике скупал бытовое серебро и отдавал человеку, который его финансировал. Серебро через Афганистан контрабандой уходило в Японию, а оттуда тем же путем коробки с цветастыми платками, которые нарасхват у наших женщин, особенно восточных. Клиентура ресторана «Узбекистан» закупала коробки оптом. Володя скромно оценивает себестоимость платка в 22 рубля, продавали якобы за 23 рубля, т. е. с каждого платка он имел барыш рубль. В коробке 600 платков, значит даже по его скромным расценкам с каждой коробки они выручали 600 рублей. А сколько таких коробок прошло за год регулярной контрабанды — попробуй установи. У организатора операции только официально изъяли полтора миллиона. Реализацию товаров через Афганистан обеспечивал афганец из семьи миллионера, студент московского вуза. Из десятка участников группы Володя, по его словам, отнюдь не самая активная фигура, но и у него по официальному обвинению нажива около ста тысяч. У Сосновского эта цифра вызывала завистливое одобрение: «Молодец, Пузик! — И тут же: — Но у меня больше». Я читал его приговор: ему вменялось, кажется, 32 тысячи рублей. Тоже немало, но ведь никак не больше, чем у Володи. И глазом не моргнул: «Это следователь насчитал, на самом деле 120 тысяч заработал». Ни в чем не уступит. В ущерб себе, но дай прихвастнуть. А ну-ка завтра, спросит следователь: «Какие такие 120 тысяч? Где они? Почему мне не сказал?» Ведь это пахнет новым сроком. Сосновский понимает это прекрасно, но не может допустить, чтобы кто-то в чем-то его превзошел. Чем больше иск, тем больше уважают на зоне. Это престижно. А Сосновский везде стремится производить впечатление крупной, по возможности, самой крупной личности. Не оказался ли он жертвой собственного хвастовства, когда вместо ожидаемой «химии» получил восемь лет строгого режима?