Евгений Анисимов - Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720-е — 1760-е годы)

• Название: Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720-е — 1760-е годы)
• Автор: Евгений Анисимов
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: История
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-01357-9

В этот сборник вошли исторические мемуары графа Б. Х. Миниха — русского государственного и военного деятеля; мемуары его сына Эрнста Миниха, письма леди Рондо — жены английского дипломата, прожившей в России несколько лет, мемуары Н. Б. Долгорукой — дочери фельдмаршала Б. П. Шереметьева, мемуары М. В. Данилова — майора от артиллерии, относящиеся к эпохе дворцовых переворотов 1720–1760 годов. Большинство из них переведено и публикуется впервые.

Подготовка текста, вступительная статья, комментарии — Евгения Викторовича Анисимова.

---

Должна рассказать Вам историю одной дамы, мужеству которой дивлюсь, но не имею ни малейшего желания последовать ее примеру. Польский посол и его супруга были приглашены на обед к графу Ягужинскому, где должно было собраться большое общество. Граф живет на одной стороне реки, а они — на другой. Когда они по льду переезжали реку, лед треснул, ее сани провалились в воду, и она с большим трудом выбралась, вымокнув с головы до ног Она отправилась домой, а ее муж поехал дальше, извинился за опоздание и очень спокойно поведал о приключившемся с его женой. Предоставляю Вам судить относительно причины спокойствия: было ли это большое sang froid[79] или радость, что она спаслась. Но вот что меня поразило. Когда подали десерт, появилась сама эта дама. Она переоделась, снова решилась переехать через реку и ничуть не выглядела расстроенной; она танцевала с нами всю ночь, а затем снова по льду поехала домой. Все общество выражало ей свое восхищение такой отвагой. Я же, должна признаться, посмотрела на это дело с другой точки зрения и увидела в нем явное свидетельство легкомыслия, в котором обвиняют наш пол (подвергаться большому риску ради бала); жаль, что так поступила женщина.

Коль скоро я заговорила об этой даме, должна добавить еще кое-что о ней и ее соотечественницах. Здесь вместе с нею присутствовали еще две знатные польские дамы. Все они внешне очень эффектны, хотя и не красавицы, грациозны, очень веселы, но несколько чопорны. Все они любят танцевать и петь и всякого рода развлечения; их тело и дух, кажется, никогда не ведают усталости. Они очень приятные собеседницы — на один час, но слишком утомительны для меня при более долгом общении, ведь я, как Вам известно, способна утратить интерес, особенно к людям, обладающим высокомерием духа, если можно так выразиться, У них великолепные слуги, одежда, но в них столько национальной гордости и воинственности, что теряется мягкость, присущая нашему полу. Однако последнее наблюдение заставляет меня задуматься над тем, насколько несвойственна мне манера, в которой Вы вынуждаете меня действовать. Коротко говоря, если бы мои письма к Вам кто-то увидел, какой смешной я бы выглядела! Впрочем, Ваши желания для меня обязательны, и мои действия — более сильное доказательство моей дружбы, нежели уверения в ней в каждом письме.

Я действительно ощущаю недостаток таланта для удовлетворения Ваших требований ко мне, но никому не уступлю чести быть преданной Вам и любящей Вас, и проч.

Письмо XXXII Петербург, 1737.

Мадам,

Вы очень добры, упрекая меня в том, что я отважилась ехать через реку после того случая, описанного мною Вам в последнем письме. Но м-р X., рассказывая Вам об опасности, которой я себя подвергала, должен был указать и причину; я поехала навестить больную, даже умирающую даму. Она чужая в этой стране, и если бы я не решилась ехать, то она в таком состоянии осталась бы на попечении слуг. Теперь, смею сказать. Вы согласитесь со мной, что человеколюбие — более сильный побудительный мотив, нежели храбрость, и, следовательно, сей геройский поступок (как и многие другие) сам по себе весьма незначителен, если известны все обстоятельства.

Скажите, пожалуйста: гуляя среди толпы в парке, можете ли Вы назвать имя каждого, кто там есть? Если нет, то как же Вы можете спрашивать меня, кто еще составляет двор? Я рассказала Вам о тех, кто ведает внутренними и внешними делами. Остальные только заполняют круг, это, как и при большинстве других дворов, военные и придворные, хотя здесь между этими двумя категориями большее различие, чем при некоторых иных дворах. Первые, как правило, — грубые варвары; их вышагивание, свирепость облика и манеры заставляют вспоминать об ужасной стороне их ремесла и задуматься, уместны ли они вообще на дворцовых приемах. Правда, надо отдать им справедливость: это не проявляется в их разговоре.

Другие — такие же, что и везде, просто милые молодые люди, то есть пустое место в изящных одеждах. В одном из писем я описывала Вам развлечение, называемое катанием, которое, полагаю, заставило Вас вообразить, будто бы мы все здесь обратились в канатных плясунов и акробатов. Теперь, пожалуй, мы все станем для Вас драгунами: нынешнее развлечение двора — стрельба по неподвижной и летящей цели. Этого, в отличие от первого, мне избежать не удалось; однажды я выстрелила из ружья и, как мне сказали, попала в цель. Впрочем, я так испугалась, что и не видела ее, однако могу Вас уверить, хоть я и ужасная трусиха, некоторые из упомянутых выше веселых красавчиков казались еще более испуганными. И осмелюсь заметить, если бы юбки были освобождены от этого развлечения, такие мужчины охотно отдали бы свои штаны первой же женщине, которая захотела бы их взять. В этом я совершенно согласна с ними: все женщины, склонные к подобным забавам, должны носить штаны. Однако какой бы вид — щеголя, повесы или какой-либо еще — мне ни пришлось принять, неизменно останусь Вашей, и проч.

Письмо XXXIII Петербург, 1737.

Мадам,

Вы, конечно, полагаете, что я и впрямь стала ханжой, если думаете, мне должно доставить удовольствие описывать представительниц нашего пола, или хотите заставить меня поверить (а я все еще не могу этого сделать), будто сие доставляет удовольствие Вам. Ведь если одна из нас или мы обе не принадлежим к разряду людей надменных, то нам следует удовлетвориться наблюдением за своим собственным поведением (чтобы быть настолько безупречными, насколько возможно женщинам), а не разбирать поведение других. Но поскольку я не могу отказать Вам ни в одной Вашей просьбе, хотя и удивляюсь им, то, пожалуй, представлю, что мы болтаем за чашкой чаю и обмениваемся мнениями о нарядах ко дню рождения и брюссельских кружевах, и расскажу Вам, что и кто мне нравится, придавая этому столь же мало значения, как если бы говорила о платье, а не о женщине. Я сделаю это тем откровеннее, что — хулю я или хвалю — это не может иметь дурных последствий, ибо все люди, о которых я должна говорить, Вам незнакомы, иначе даже Вы не убедили бы меня высказать свое мнение, хотя оно и слишком мало значит, чтобы кого-то потревожить или кому-то повредить.

Я уже, как могла, описала Вам ее величество, принцесс и герцогиню Курляндскую. Мадам Адеркас — воспитательница принцессы Анны. Она родилась в Пруссии и является вдовой генерала — кажется, француза. С ним она побывала во Франции, Германии и Испании. Она чрезвычайно привлекательна, хотя и немолода; ее ум, живой от природы, развит чтением. Она повидала столь многие различные дворы, при большинстве которых ей какое-то время доводилось жить, что это побуждало людей всех званий искать ее знакомства, а ее способности помогли ей развить ум в беседах с интересовавшимися ею людьми. Поэтому она может быть подходящим обществом и для принцессы, и для жены торговца и подобающе поведет себя с той и с другой. В частном обществе она никогда не оставляет придворной учтивости, а при дворе не утрачивает свободы частной беседы. При разговоре она ведет себя так. словно старается научиться чему-то у собеседников, хотя я считаю, что отыщется весьма мало таких, кому не следовало бы поучиться у нее. После того как я покинула Вас, самые приятные мои часы (в отсутствие м-ра Р.) были проведены с нею, хотя ее положение позволяет мне встречаться с нею реже, чем хотелось бы, но когда это удается, я не упускаю случая узнать что-либо полезное и насладиться ее обществом.

У нее есть единственная дочь, которая находится при ней и которая унаследовала ее здравый смысл и благородство ума, но не внешность. В последнем природа оказалась ей мачехой, поэтому дочь не произносит и половины тех очень умных речей, которые бы высказала, будь она красива. И если представители одного пола по этой, быть может, причине, не усматривают в речах дочери большого интереса, то представительницы другого по той же причине находят, что она высказывает массу умных мыслей. Но в эту самую минуту входит она сама, поэтому sans ceremonie[80], и проч.

Письмо XXXIV Петербург, 1738.

Мадам,

не думаете, что могли бы заставить одну женщину говорить о другой или о многих других и не услышать ничего скандального. По крайней мере, пока я выполню задачу, поставленную Вами передо мной, Вы поймете, что в этом я не отличаюсь от большинства представительниц моего пола. Только что у меня была с визитом одна из наших красавиц, жена русского господина, которого Вы знавали в Англии, — м-ра Лопухина. Это одна из фрейлин и племянница той дамы, о которой я Вам рассказывала, что она была любовницей Метра Первого. Но скандальная хроника гласит, что добродетель племянницы победить было не столь трудно. Она и ее любовник, если он действительно таковым является, очень постоянны в своем сильном и взаимном чувстве на протяжении многих лет. Она приезжала отдать мне визит после ее родов. Когда она родила, я при первой же встрече поздравила ее мужа с рождением сына и спросила, каково самочувствие супруги. Он ответил по-английски: «Почему Вы спрашиваете меня? Спросите графа Левенвольде, он знает лучше». Увидев, что я совершенно озадачена его словами, добавил: «Да весь свет знает, что это правда, и это меня ничуть не волнует. Мы были вынуждены пожениться по желанию Петра Великого. В то время я знал, что она ненавидит меня, а сам я был к ней совершенно равнодушен, хотя она красива. Я не могу ни любить ее, ни ненавидеть и теперь по-прежнему равнодушен к ней. Так почему же я должен расстраиваться из-за ее связи с человеком, который ей нравится, тем более что, надо отдать ей должное, она ведет себя настолько благопристойно, насколько позволяет положение». Судите сами о моем смущении или подумайте о том, как бы Вы поступили в таком случае. Скажу Вам, что сделала я: внезапно оставила его, заговорив с первым подвернувшимся человеком. Эта дама говорит только по-русски и по-немецки, так что мы можем обсуждать лишь простые вещи, ведь я плохо говорю и на том, и на другом. Посему могу сообщить разве только о ее наружности, которая действительно хороша. Кажется, я уже сказала достаточно, но не могла обойти молчанием эту историю, показавшуюся мне очень необыкновенной, хотя и презираю себя за злоязычие, в котором повинна и которое Вы едва ли простите своей, и проч.